Я люблю раннее утро. Когда черная ночь отступает шаг за шагом, и бледные краски полуночного мрака растворяются в воздухе, и тонкие серые тона красят небо на востоке. И невидимое солнце хоть и прячется за кустами цветущей мальвы, но уже дрожит в воздухе туманная дымка, и пустынные улицы древней Кафы озаряются слабым светом.
И мне кажется, что сейчас из-за угла выплывет караван усталых верблюдов с башенками на кривых горбах.
Засвистит в воздухе бич погонщика.
Печально зазвенятмедные колокольчики на упряжках.
И гордый джигит на арабском скакуне чернее смолы поднимет жеребца на кончики копыт и взмахнет кожаным арапником.
Я понимаю, что нет и никогда не будет ни караванов, ни джигитов, ни погонщиков, а придется с самого утра отмывать закопченные самовары армянской кофейни, скоблить дерево старых столешниц от пятен пролитого кофе, чистить грязные подносы, выметать полы и вновь возвращаться к медным самоварам, в которых только и есть хорошего, что остывшие угольки.
Я тру эти угольки о камни и получаются карандашики.
Как замечательно провести таким карандашиком тонкую линию на стене. За этой линией легкими штрихами взлетают облака и стелятся солнечные лучи. Это линия горизонта.
И вот уже бегут от горизонта на пустынный берег волны одна за другой. И белые барашки пляшут на кончиках волны. Они мчатся в неудержимом движении, тают на волнах
И белые чайки несутся над волнами и кидаются вниз камнем.
А на песке - тонкая бархатная пена прибоя.
Все это трудно нарисовать простым углем.
Приходится подтирать кое-где острой щепкой. Особенно трудно процарапывать известку под пеной прибоя. Пена должна получиться белой с легкими воздушными тенями.
И я тру известку, высунув язык. Я забываю, что в кофейне меня ждут закопченные самовары и столики в пятнах пролитого кофе. Что в руках у меня вместо самоварных углей должны быть прутики проса, связанного жгутами в прочный веник. Что тереть мне нужно не чужую стену, а забрызганные столешницы армянской кофейни...
Но, Боже, как сладко забывать об этой мелочной суете на зарнице встающего южного солнца.
И я подтираю тени налетающего на песок прибоя. Увлажняю пеной песчаный берег. Это нужно делать тонким касанием смазанной углем ладони.
Я царапаю углем точки, где чайка коснулась крылом воды.
Эти круги по воде особенно трудно изобразить. Воду вообще очень трудно рисовать. Так же трудно как воздух. Эти стихии не поддаются простому самоварному углю.
Но я закрываю глаза, и живое море встает передо мной.
Огромные волны вскипают пеной, поднимаются высокими валами до самого неба, свирепствуют и безумствуют на морском просторе.
Я вижу это море до мельчайших подробностей. Оно врезалось в мою память. И я рисую по памяти.
Я очень люблю наше Черное море. Наверное, потому что мне некогда выбежать на песчаный пляж и окунуться в морской прохладе.
Перед глазами все время стоят медные кофейники и закопченные самовары. С утра и до вечера я работаю на хозяина. А он любит, чтобы медь блестела и привлекала посетителей кофейни.
Хозяйские дети целыми днями не вылезают из воды. И когда они возвращаются, то в руках у них шевелятся крабы-песчаники, качаются на прутиках черноморские бычки и завернутый в рубашку бьет хвостом ядовитый морской дракончик.
И тогда я закрываю глаза, и море окружает меня со всех сторон.
Я могу рисовать его по памяти.
Оно живое, самое живое существо на свете. Его волны в вечном движении. Но мне страшно хочется остановить бег волны. Отразить на ней прикосновенье птичьего крыла. Это почти невозможно. Попробуйте-ка нарисовать пощечину на щеке. Вот если только добавить тень здесь и немножко осветлить рядом.
Ибелая известка отступает перед моих упорством, и круги по воде расходятся как положено, и тихий восторг захватывает всю мою душу.
Я забываю обо всем на свете.
Забываю о грязных полах армянской кофейни.
О залитых пятнами кофе столах.
О том, что давно уже пустые самовары ждут хозяйской заботы.
Что пора разводить костер из поленьев сухой черешни.
Что давно уже нужно будить этот город запахом крепкого кофе.
Я решительно забываю обо всем. О том, что солнце уже показалось над кустами жасмина. Что уже просыпается древняя Кафа, превращаясь в суетливый приморский городок Феодосию под флагом могучей Российской империи.
Я покрываю тонкими штрихами точеных самоварных углей беленую стену и очарованно откидываю голову.
И вот когда пена на сыром темном песке начинает дышать воздухом и белая вуаль пенных хлопьев замирает у камней, и тонкие перья летящих птиц замирают в небе, вот тогда острая боль охватывает мое правое ухо.
Самоварные угли летят в сторону.
Все мое тело вытягивается в струнку вслед за горящим ухом.
Вспыхивает боль горячей зарницей, и я слышу отчаянный крик.
- Попался-таки, пачкун несчастный, - раздается вопль над моей головой. -Вот теперь я тебе почиркаю углем. Вот я тебе вотру, милый, розги в нижнее место.
И в воздухе в самом деле раздается свист гибкой лозы.
- Уж я тебя разрисую теперь лозгами... Накормлю березовой кашей досыта...
Свист лозы становится громче.
- На всю жизнь запомнишь, как стены пачкать.
Уши мои горят нестерпимо.
Ниже спины растекается жидкий огонь.
Я начинаю кричать от боли и страха.
Я кричу так, что слышно до старого базара, где старостой служит мой отец. Я кричу изо всех сил.
Но только мало ли таких криков по всей Феодосии.
Вместо отца выскакивают на улицу возбужденные соседи.
- Крепче держи его, Михеевна.
- Лупцуй, лупцуй хорошенькогадёныша...
- Споймали, наконец, баловника...
- Это надо же измыслить, заборы марать...
- Угости его хорошенько, Михеевна. Не жалей трудов... Розга, она лучшее лекарство от дури.
Михеевна лупит розгой, не останавливаясь. Правда, удары ее уже без особого зла, слабые, скорее для порядка..
- Вчерась только забор выбелила, - кричит на всю улицу Михеевна. - Ведро известки извела. Это ж у меня снег был, а не забор. А теперь что? Гляньте сюда, люди добрые. Это ж начиркано сажей на полстены, спасу нет.
- Безобразие, - соглашаются с ней соседи, - ежели так чистые заборы размалевывать -никакой известки не напасешься.
- Руки ему надо оторвать с этим самым углем.
- И ноги вырвать туда же...
- Никакого понятия о приличности...
- Вот оно, сказывается воспитание нонешнее... Лупить стали меньше, и вот вам... Едва ползать научился, и уже чиркает... тудыть...
И вдруг хватка Михеевны меняется.
Она уже держит меня не за ухо, а за шиворот, и лоза у нее уже не свищет, и сама Михеевна вдруг замирает, как замирает и вся улица.
- Что это за самоуправство? - раздается тихий учтивый, но вместе с тем властный, требовательный голос.
У меня мороз идет по спине от этого голоса.
- Да вот, ваше сиятельство, споймали умышленника, - оправдывается кто-то.
- Заборы в городе пачкает...
- Сажей все норовит мазать...
- Углем беленые стены метит. Словно собака...
Михеевна разворачивает меня лицом к неизвестному господину.
Глаза у него строгие, взгляд пронзительный. Золотые пуговицы в два ряда горят нестерпимым жаром на казенном мундире.
- Что же ты заборы пачкаешь? - спокойно спрашивает он меня.
- Я не пачкаю, дяденька, я рисую, - жалобно плачу я.
Господин с пронзительным взглядом вдруг делает легкое движение рукой, и все мгновенно рассыпаются перед ним. Теперь он стоит прямо перед моей картиной на беленой стене. Издалека мой труд выглядит лучше. И чайки падают в волны, как настоящие. И барашки на волнах несутся, словно живые. И пена на песке выглядит густой и воздушной и даже, кажется, лопается...
Господин наклоняет голову и прищелкивает языком. Он даже подходит поближе и вдруг дотрагивается рукой до моей нарисованной пены.
- Поразительно, - еле слышно бормочет он в стоячий воротник мундира. - Невообразимо... Как это получилось? Простым углем!Просто немыслимо...
Он замирает перед моей картиной, и вслед за ним замирает вся улица. И Михеевну берет оторопь, и другие горожане боятся шевельнуться и только едят глазами чаек, нарисованных на заборе.
- Вот что, сударыня, - оборачивается важный господин к оробевшей Михеевне. - Стена эта ваша, стало быть, и пейзаж углем на стене тоже неотъемлемая ваша собственность. Я его покупаю...
- Как это, не пойму... Уж простите меня, дуру старую...Какой еще пейзаж? Что это вы покупаете? - изумленно воспрошает Михеевна.
- Вот этот пейзаж... На вашей стене... Замечательная вещь! Хоть и простой набросок...
Господин показывает рукой на чаек, падающих в воду, и решительно кивает головой.
- Я покупаю этот морской ландшафт, - повторяет он и разводит руками, - мне, правда, его не унести. Придется, к сожалению, оставить. Но так пусть и другие полюбуются. Очень недурная картина. Думаю, она стоит двадцати пяти рублей.
Михеевна от неожиданности вовсе отпускает мой шиворот, и я валюсь на песок кулем. Вот это да! Двадцать пять рублей Михеевне не заработать и за полгода. На двадцать пять рублей можно купить на нашем базаре настоящую корову с телятами впридачу. И еще останется на кучу маленьких поросят и целый выводок цесарок.
А господин любуется моим пейзажем, степенно расхаживая вдоль него.
- Стало быть, пейзаж этот выкуплен, - говорит он. - И денег вам хватит его по истечении времени забелить. Это уж на ваше усмотрение...
Тут уж всех словно охватывает удар.
Михеевна получает в руки огромную хрустящую ассигнацию из бумажника градоначальника и совсем теряется в лице. Теперь она уже сама белее забора. А в публике раздаются вздохи.
- Вот тебе и мазня!
- Вот тебе и углем по ограде!
- Двадцать пять рублев за сажу на заборе! Да по мне хоть всю хату мажь сажейза пару целковых...
- Эй, малой, откуда ты взялся? - кричит кто-то мне.
Но я уже в руках строгого господина.
- Юного художника на правах сделки я забираю с собой, - усмехается он тонкой улыбкой, - пейзаж и гонорар ваши, автор мой! Никто не остался в накладе. Я, надеюсь, достаточно выкупил этого штрафника.
- Батюшки, - охает кто-то, - заарестовали мальца!
- Кто арестовал то? Кто?..
- Да сам градоначальник Феодосии! Сам Казначеев!
- Господи, помилуй! Сам Казначеев! Страх то какой...
- Что теперь будет с огольцом?
- Пропащая душа...
Градоначальник сжимает тонкими жесткими пальцами мое плечо и вдруг увлекает меня за собой. И мы шагаем по мощеным улицам утренней Феодосии.
- Что жевас тянетк наскальной живописи, молодой человек? - усмехаясь, спрашивает меня строгий господин и покачивает аккуратной головой. - Впрочем, догадываюсь... Вы, наверное, не подозреваете о существовании холстов и красок.
Я только втягиваю голову в плечи.
Но строгий господин вдруг накрывает мою голову своей изящной рукой.
- Это легко поправимо. Я, пожалуй, избавлю нашу Феодосию от росписей на заборах. Я подарю вам и холсты, и краски. Только дайте мне честное слово, молодой человек, оставить в покое городские стены. Как вы сами заметили, местное население не ценит пейзажи на свежей побелке.
Я киваю головой, а строгий господин добавляет.
- И попрошу вас показывать мне свои этюды. Если вам будет угодно?
Я охотно киваю головой. Мне уже не так страшно. Я даже расправляю понемножку спину.
Казначеев отпускает мое плечо.
- Надеюсь, юноша, вы не зароете свой талант в землю. Вам придется много потрудиться, поверьте мне.
Господин встряхивает головой.
- Вам придется рисовать эти волны тысячи раз. Рисовать не угольком, а настоящими масляными красками. Рисовать так, чтобы хотелось освежиться в тихой морской лазури. Или укрыться руками от неумолимой высоты последнего вала. Эти волны будут похожи на наш бушующий мир.
Казначеев протягивает руку над Феодосией.
- Пусть все узнают и полюбят наше Черное море.
Он взмахивает рукой и осыпает Феодосию брызгами солнечных искр от золотых пуговиц казенного мундира.
- Именно вы покажете наше замечательное Черное море во всем величии... У вас это получится... Я уверен!
Казначеев смотрит в сторону моря.
- Черное море скоро привлечет к себе сотни тысяч россиян. Русские люди до сих воспринимают Крым далекой чужбиной. Для них это гнездо разбоя, колыбель рабства. А ведь это колыбель русского христианства! И я думаю, море помирит русских людей с Крымом.
Он вдруг замирает, как недавно перед моей картиной на беленой стене. Перед ним словно открываются какие-то необозримые дали, которые я не вижу. Я даже привстаю на цыпочки. Что же он видит? Что?
Но Казначеев оживает и снова кладет мне руку на голову.
- Теперь, юноша, я вас ни за что не оставлю... Можете на меня рассчитывать... Вы получите самое лучшеехудожественное образование.
Градоначальник наклоняется ко мне и с улыбкой спрашивает:
- Осталось только узнать ваше имя, юное дарование?
Я поднимаю голову и отвечаю прямо в улыбающиеся глаза градоначальника:
- Ваня...
- А фамилия?
- Айвазовский.
- Ай, да Ваня! - весело говорит Казначеев. - Ай, да молодец! А что, Ваня, может, придется тебе пачкать стены в царских дворцах!
Проницательный господин оказался прав.
Картины Ивана Константиновича Айвазовского действительно украсили стены Зимнего дворца - Эрмитажа. Более шести тысяч картин этого знаменитого художника разошлись по всему миру, по лучшим собраниям живописи. А началось все с простого самоварного уголька, испачканных стен и первых красок, подаренных Ване градоначальником Казначеевым.
Обернемся вокруг себя. Может быть, и нам случится воскликнуть: "Ай, да Ваня! Ай, да молодец!" и протянуть руку помощи такому же одаренному мальчугану.
Дай нам Бог этим малым движением послужить славе Отчизны!