Кто-то толкает меня в плечо

Александр Зленко

***

- Доброе утро, Ваше Величество.

Карл IV открыл глаза, но по лицу будившего его видел, что ни утро, ни день не будут добрыми. Он умылся слегка подогретой водой, взял протянутое ему полотенце и, не обтираясь, всего лишь несколько раз обеими руками приложил теплую материю к лицу. Оставшиеся капли воды, вбиравшие свежесть раннего июньского утра, медленно стекали по намечающимся морщинам сорокачетырехлетнего короля.

Придворные и слуги знали, что в эти минуты никто и никогда, ни при каких обстоятельствах не мог нарушить покой проснувшегося короля, когда по обыкновению он оставался один и читал утренние молитвы. Никто и никогда...

Новости были безрадостными. Завтрак остался почти нетронутым. Не то, чтобы от пришедших новостей пропал аппетит, но еда почему-то отвлекала его от мыслей. Король поднялся из-за стола, махнув рукой и показывая, что трапеза закончена. Он остановился у высокого окна, взирая на Прагу. Так странно он себя еще никогда не чувствовал: усталость, засевшая в нем где-то так глубоко, что, казалось, ничем не подцепить, не вытянуть ее изнутри, и злость, почти понятно откуда взявшаяся, но все равно необъяснимая. Карл IV вдруг заметил, как, помимо собственной воли, сжались его кулаки.

Сколько сил положил он, собирая чешские земли в свое королевство, сколько чужих интриг пережил и сколько выиграл своих. Ему нужна была мощь. Не власть над простолюдином или вельможей, которой он и так располагал, не признание его Римом или соседствующими королями, чего он добился годами, усердиями и Божьей помощью. Ему нужна была мощь Праги, которую, несмотря на все его старания, объезжали стороной большинство торговцев, возивших товары в Европу с Востока и обратно. Король провинции - это злило его больше всего, когда он смотрел с высоты на Прагу и понимал, какие возможности дарованы и этому городу, и ему, Карлу IV.

Как только зимой до него стали доходить слухи и жалобы, что в южной Чехии Йиндржих с Градец промышляет грабежом, он тут же отправил туда войско, дав указание безжалостно расправиться с Йиндржихом. Не прошло и двух месяцев после этого, как с Жампаха стали приходить вести, что почти все восточные земли контролирует банда Панцыря, грабя не только проезжих торговцев, но и мещан в близлежащих городках. Ярости Карла IV не было предела: он знал, что за кличкой Панцырь скрывается отважный рыцарь Ян из Смойна, который не раз сопровождал своего короля в военных походах, доказывая не только свою преданность, но и лучшие качества воина.

Что заставило его это сделать? Неужели такому рыцарю, как Ян, нужен постоянный азарт игры со смертью? Что-то иное? Слава? Деньги? Король никак не мог понять, чем больше он раздосадован от этих новостей: самим фактом грабежей и появлением новой банды или невозможностью понять, почему храбрый, некогда верноподданый рыцарь стал грабителем, чье имя или кличка приводили в страх тысячи людей.

- Готовьте войско в пятьсот конных.

- Кто поведет его, Ваше Величество?

- Я. Выступаем через четыре дня, а за это время на всех площадях зачитать указ мой, что каждый, пожелавший грабежом жить, не будет иметь пощады в землях чешских.

Народ уже с утра толпился на улицах, ожидая, когда с Пражского Града пойдет конная колонна, желая увидеть короля. Сам Карл IV не обращал внимания на толпу, а потому практически ничего и не слышал из того, что неслось из многолюдной массы. Азарт игры со смертью или...

- Смерть, смерть, смерть, - вдруг донесся до короля какой-то странный, слегка писклявый и надрывный голос. Он посмотрел в ту сторону, откуда был слышен этот крик, и увидел блаженного, бежавшего рядом с колонной. Кто-то из рыцарей попытался развернуть лошадь так, чтобы ее крупом если и не ударить, то хотя бы отпугнуть блаженного.

- Не тронь его, - крикнул Карл.

На время оторопевший и замолчавший блаженный, чье лицо в какое-то мгновение исказилось непонимаением и страхом, почуял в королевском окрике то ли одобрение, то ли поддержку.

- Смерть, смерть, смерть, - снова доносилось до короля.

Жампах пал, хотя королевское войско и встретило некоторое сопротивление. Местные жители, зная о приближающемся войске уже заранее попрятались в своих домах или вообще укрылись в соседних деревнях, ожидая развязки. Карл знал, что слух о его указе и предстоящем походе дойдет до Жампаха гораздо быстрее, чем он сам со своим войском. Как было важно это для него, как будто здесь и искал король ответа на свой вопрос. Сперва он еще думал, что славный рыцарь Ян и безжалостный грабитель Панцырь, узнав о королевском решении, попытается скрыться. Но, по мере приближения к Жампаху, в городках и селах он узнавал, что Панцырь все еще остается в своем убежище. Неужели азарт игры со смертью? Или безумство?

Ян из Смойна не сдался, как ему предложил Карл, когда войско подошло к Жампаху. Он яростно сопротивлялся и, получив ранения, после которых уже не мог давать отпор, был готов умереть. Но воля короля была иной: он хотел видеть своего пленника, чтобы попытаться различить, кого в нем больше - рацаря или грабителя? Он хотел привести его в Прагу и, может, не столько, дабы свершить прилюдный суд, сколько в рассчете по дороге задать вопрос, который так мучал короля.

Ян не поднимал глаз, но Карл и так чувстовал какое-то обреченное спокойствие, исходившее от его бывшего рыцаря. Король ничего не сказал, не спросил ни в Жампахе, ни по дороге в Прагу.

По возвращению в столицу Карл опять не слышал, что именно выкрикивала толпа, лишь несколько раз он оборачивался, ища глазами блаженного, кричавшего: Смерть, но того нигде не было видно.

В день, на который была назначена публичная казнь, придворные особенно долго ждали, когда король появится из своих покоев после чтения утренних молитв. Затем, не проронив ни слова, в сопровождении вельмож, он направился на площадь, к месту казни. В этот раз толпа, заполнившая площадь, скорее, дышала несколько неровным и чуть громче обычного шепотом, от которого в воздухе над площадью чувствовалась особая тяжесть.

Карл прошел мимо приготовленного для Его Высочайшей персоны места, с которого удобнее всего было наблюдать за предстоящей казнью, и пошел сквозь расступающуюся толпу к самому центру площади, где были сооружены деревянные помосты и виселица. Шепот сперва нарастал, а потом вдруг оборвался неожиданной тишиной. Ян стоял посреди помоста со все также опущенной головой, над которой слегка покачивалась еще не надетая на него петля. Поодаль стоял палач, не понимающий, что ему делать в этой, нарушенной королем церемонии.

Ступеньки, ведущие на помост, почти не издавали никаких звуков, но казалось, что каждый шаг Карла гремел, словно звон колокола. Он подошел к Яну и собственноручно накинул на его шею петлю. И опять он ощутил небывалое до этого момента сплетение чувств: злость и сожаление. Видимо, в какое-то мгновение второе чувство взяло верх, и король потуже затянул петлю, чтобы мучения его бывшего отважного воина не были так тяжелы, но тихо, так, что даже стоявший рядом палач не расслышал королевских слов, сказал: Грабить тебе понравилось больше, чем быть рыцарем, а потому и судим ты как преступник.

Карл быстро спустился с помоста, подошел к архиепископу и склонился, чтобы поцеловать ему руку, после чего, не оборачиваясь, пошел прочь.

- Смерть, смерть, смерть, - вдруг снова услышал король знакомый писклявый голос, но разглядеть кричавшего в многолюдной толпе было невозможно.

***

Пол в соборе был холоднее обычного. Или ночь, принесшая сырость со Влтавы, студила его, или так просто казалось молодому архиепископу Збиньеку Зайицу из Газмбурка от принятого им решения. С того момента он все время провел в молитвах и только сейчас, когда ввкрху в очередной раз зазвонили колокола, так и не сосчитав, сколько раз они пробили, он отошел от Распятия, но все равно не спешил покинуть стены собора.

Странно, но ощущение внутреннего холода не переходило в дрожь, как будто тело было абсолютно чужим, не связанным ни с разумом, ни с душой. Архиепископ присел на одну из скамеек у самого прохода, и, казалось, только облачение сейчас отличало его от обычного прихожанина. Он думал о Карле IV, и мысли его были стройны, и сам он поражался, насколько они, полные печали, легки.

Все изменилось со смертью великого короля. Его сын, амбициозный, но неопытный Вацлав IV погряз в спорах и с местной знатью, и с соседями, и даже с самим Папой. Кто был верен (по страху ли или по уважению своему) его отцу, не вызывал у Вацлава доверия. Рассчитывая укрепить свою власть и преумножить славные дела отца, чего добился он? Заимел сотни врагов. Если даже его двоюродный брат Зигмунд, король Венгрии, закрывал Вацлава с своем дворце и держал там до тех пор, пока не сломил его волю и не заставил пойти на те условия, которые ставил он, Зигмунд. Не говоря о таком позоре для короны, когда почти полтора года Вацлав был заложником у своих влиятельных феодалов, которым совсем не нравились начатые новым королем преобразования. И все это время мирские заботы по управлению королевством лежали на нем, на нем, на Збиньеке. Сколько ему было тогда? Двадцать четыре? Двадцать пять? Со знатью он еще управлялся, все же было в них уважение к его сану, да и Рим поддерживал молодого архиепископа. И в военные походы водил войско без всяких сомнений, ибо защищал земли чешские. Но пришло время смуты. И рушилась мечта Карла IV - пустела Прага. Мелкие феодалы вдали от столицы, чувствуя слабость власти, перестали надеяться на крестьян да на урожаи - куда выгоднее было собрать здоровых молодых парней да промышлять разбоем.

Карлу было проще вершить суд над людьми. И исповедовался он потом архиепископу, и просил отпущения ему его грехов, не только надеясь таким образом на Божью милость. Как человеку ему и поддержка нужна была от человека. Не к архиепископу он шел, а к человеку. А больше никому и не мог он довериться ни в сомнениях своих, ни в сожалениях, ни в страхах. Больше ни в ком из людей не мог он найти утешения.

Пред тобой, Збиньек, лишь Бог.

Вверху опять, уже в который раз, били в колокола. Теперь архиепископ заметил, что стало светать и насчитал четыре удара, которые то ли эхом, то ли звоном в других храмах понеслись над Прагой. Он медленно встал и пошел к выходу. Что-либо менять было поздно, да и ни к чему: карая зло, он понимал, что делает это во благо королевства.

Выйдя из собора, он услышал, как громко о чем-то разговаривают стражники. Было трудно разобрать слова. По интонациям можно лишь было понять, что один из них рассказывает какую-то залихватскую историю, а второй, а, может быть, и двое, слушающих его, в какие-то моменты просто взрывались хохотом. Молодой архиепископ вдруг почему-то попытался представить себе, чем сейчас заняты те пятьдесят один проходимец, которых сегодня ждала по его приказанию виселица, и за которыми присматривали веселые стражники, но тут же отогнал от себя эту, неизвестно зачем пришедшую мысль.

***

Юродством и попрошайничеством, а иногда и на рынке, помогая купцам и торговцам управляться с разгрузкой и погрузкой самых разных товаров, зарабатывал я свои скромные гроши, с которых оставалось мне не только на хлеб. Хотя откладывать что-то из собранного и заработанного на следующий день не то, чтобы не получалось, а не имело, на мой взгляд, никакого смысла. Если суждено будет пробраться сквозь призраки ночи и дотянуть до утра, то всегда найдутся способы наскрести что-нибудь на новый день. А оставить свое тело с мелочью в карманах и покинуть сей мир - разве это не нелепость? Так и устраивался я каждый вечер на ночлег, не обремененный ни самим наличием денег, ни страхом обнаружить утром их пропажу.

А, просыпаясь, новый день я начинал походом на рынок, где знал многих, и многие знали меня. И еще не было такого дня, чтобы не нашлось для меня какой-нибудь работенки. По обыкновению там же, на рынке, устраивал я свое утреннее пиршество, бросив немного в стороне от снующих мимо ног и длинных юбок охапку свежей соломы, позаимствованной в одной из повозок, на которых торговцы привозили свой товар.

Случалось, что и обед мой проходил здесь же, на рынке. Особенно, когда торговля шла бойко, и меня то и дело кто-то окликал, чтобы я подтянул мешки, ящики или бог весть что еще. Приходилось шустрить, чтобы поспевать справляться со всем. Такие дни для меня были праздником. Мне казалось, что не будь меня, то и торговля бы не клеилась. Потом в обилии народа всегда находилось с кем поболтать, что для меня было делом важным и обязательным атрибутом каждого дня. Кроме того я знал, что к вечеру в моих карманах наберется мелочь, которой хватит, чтобы заказать себе хорошего вина, и я буду неспеша потягивать его, смотря на утопающий в сумерках город.

Так продолжалось на протяжении уже многих лет, но, несмотря на это, жизнь не потеряла для меня интереса. Всегда обязательно находилось что-то новое. За это время я стал превосходно разбираться в торговле, знал, когда, в какие дни и на какой товар сезон, а что определенно не продастся, на какие ухищрения бы не шел хозяин товара.

По крайней мере, мне так казалось, что я освоил все премудрости торговли. Но начало июля в этом году поражало не только меня, а и всех, кому довелось в это время хоть что-нибудь привезти на продажу. Народ скупал все подряд, словно перед чумой, голодом или войной. К концу торговли мне не оставалось почти никакой работы, но щедрые мещане после успешной торговли все равно что-то подкидывали мне. Однако, в отличие от дней перед большими праздниками и гуляниями, на рынке, с утра заполнявшемся горожанами, не было слышно ни шуток, ни смеха, ни веселых зазывных криков торговцев.

Все прекрасно знали, отчего так происходит, но и о самой причине старались не говорить, а если и доводилось - то как-то полушепотом, словно боясь чего-то.

С тех пор, как архиепископ пражский с войском привез в город мелкого помещика Яна Зоула, прозванного Микешем, а с ним еще пятьдесят разбойников, которые в страхе держали несколько чешских городов и контролировали все близлежащие дороги, горожане ждали решения архиепископа. Через пару дней на всех крупных площадях Праги был зачитан указ, по которому надлежало казнить всех разбойников, соорудив специально для этого огромную виселицу, а самого Микеша повесить выше всех отсальных.

Справившись на рынке, я бежал посмотреть, как ладно строят четыре больших деревянных площадки, соединенных между собой огромными отесанными бревнами. Когда-то один торговец, ездивший за товаром к морю, рассказывал мне, как выглядят парусники: высокие ровные мачты над широкой палубой. Мне вдруг казалось, что здесь, в Праге, решили построить свой большой парусник, чтобы люди смотрели на него и представляли себе бескрайнее море, о котором мне рассказывал тот же торговец. Я никогда в жизни не видел моря, и от того оно казалось мне еще загадочней и таинственней.

Я старался не упустить ни одной детали, даже самой мелкой. И в общем-то, не из праздного любопытства, а чисто из практических соображений: когда-нибудь и меня начнут покидать силы, и я уже не смогу так рьяно браться за работу на рынке. А, рассказывая эту историю, свидетелем которой мне суждено было стать, я мог рассчитывать на скромное вознаграждение от благодарных слушателей.

***

Уже неделю не было никакой торговли. Рынок был почти пустой. Из соседних сел что-то еще подвозилось, но народ если что и покупал, то самую необходимую мелочь: молоко, яйца. Карман мой заметно поскудел, хотя я и не терял надежды. Но даже самые щедрые мои знакомые торговцы скромно подсчитывали свою выручку в стороне, не обращая на меня никакого внимания, и, собрав недопроданный товар, уезжали домой.

Мне ничего не оставалось делать, как занимать свои привычные места, где обычно добропорядочные горожане подкидывали мне кой-какую мелочь. В этом тоже есть своя наука. В каждом из этих мест нужно было появляться в определенное время, когда был шанс именно здесь застать больше всего прохожих. Приди чуть раньше или опоздай - даром потраченное время.

Я еще не видел Прагу и пражан такими, какими они были в эти дни. Собственно, я и не рассчитывал, что начнуться всенародные гуляния и вино польется рекой. Но странно было на блюдать за почти замолчавшим городом. Странно было наблюдать за пятьдесят одним мертвецом, качающимися от ветра на высокой висилице.

По-моему, на второй или третий день после казни, когда возле них кроме стражи да, наверно, еще кого-то из родственников больше никого не было, я пришел туда, чтобы внимательно рассмотреть их. Даже на расстоянии, разделявшем нас, и даже с как-то странно вскинутыми набок головами (что явно не могло добавлять им привлекательности, если вообще об этом можно говорить в данном случае), они казались молодыми, здоровыми. Мое натренированное годами на рынке тело все равно не шло ни в какое сравнение ни с одним из них, с одной лишь разницей: я стоял внизу и взирал на них, на стражу, на дома вокруг, я вообще мог развернуться и пойти на берег Влтавы, чтобы разделить с жадными чайками добытый сегодня кусок хлеба, а они - уже ничего не могли.

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел довольно прилично одетого господина. Судя по всему он был владельцем торговой лавки, а скорее всего не одной, а нескольких. По крайней мере, вид у него был, не только говорящий о его определенном достатке, но и о желании поделиться частью его - уж меня-то, старого бродягу, в этом было трудно провести. В другие, более лучшие времена, я бы не стал выжидать, а уж разговорил бы такого господина, сам бы выведал, чего он хочет, не дожидаясь, пока он решится произнести свое предложение, и, вероятнее всего, первым бы что-нибудь и брякнул о сумме вознаграждения. Но тут дело было иное. Никто не знал, когда Прага снова вернется к своей нормальной жизни, тем более что тем, на висилице, суждено было провисеть еще долго - архиепископ в назидание всем остальным запретил снимать их до тех пор, пока время не превратит их в ничто. По мне, так эти разбойники и сейчас уже были ничем - телеса с покинутыми душами. Но архиепископ, видимо, хотел, чтобы не осталось и тел.

***

Последние дни с утра и до самого вечера я почти все время отсыпался. Лишь когда над городом спускались сумерки, я выбирался из своего скромного убежища, бродил по знакомым улицам, почти не встречая прохожих. Теперь мне приходилось присматривать за своим убежищем более тщательно: жизнь моя переменилась и вопреки всем моим предыдущим представлениям о собственной жизни, я обзавелся кой-какой сцммой деньжат, которые приходилось теперь каждодневно проверять, пересчитывать и почти не тратить, лишь изредка позволяя себе, как и раньше, добрые вечера с хорошим вином.

Эта перемена не нравилась мне и самому. Почему я ответил согласием тогда тому господину? Худо-бедно, ходил бы, как и прежде по утрам на рынок, а с обеда - побирался бы у соборов. Но теперь я понимал, что все былое рухнуло. Вот так просто прийти, вернуться однажды утром на рынок я уже не смогу. Не смогу грузить ящики и спокойно обсуждать с торговцами, что сегодня ночью с виселицы исчез очередной разбойник.

Первое время стража у поста стояла круглосуточно, потом ее стали оставлять только на ночь, а потом и вовсе убрали и так спящих стражников, которым вместо этого поручили лишь несколько раз за ночь, обходя город, заглядывать к висилице.

Когда было обнаружено, что вместо пятидесяти одного разбойника осталось всего пятьдесят, а там, где висел здоровенный восемнадцатилетний парень, остался лишь длинный кусок веревки, стражу снова выставили на ночную службу. Но за месяц страсти улеглись, и виселица опять осталась под присмотром одних только ворон.

Деньги я брал всегда наперед, разве что цена за работу менялась: иногда мне нужно было только снять тело и доставить его в какое-нибудь оговоренное заранее место, чтобы там передать родственникам. Но чаще, из-за того, что время, солнце и дожди сделали с этими трупами, родственники доплачивали мне еще, чтобы я сам похоронил их бывших чад, вспоминая при этом когда-то слышанные или выученные молитвы.

Правда, перед родственниками этих бедняг совесть моя чиста: никого не оставил я без молитвы, просил за них Господа и сам каялся, ибо не знал: доброе делаю или злое. Но вспоминал я в такие минуты проникновенные слова молодого ксендза, который читал молитвы перед казнью этих разбойников и призывал их к покаянию. Плакали женщины, слушая слова этого ксендза, а Микеш перед самой смертью просил всех присутствующих на площади молиться за его грешную душу...

Единственное, что осталось неизменным за эти годы в моей жизни - это частые походы на берег Влтавы, где я крошил жадным чайкам хлеб, а они изворачивались друг перед дружкой, чтобы раньше ухватить летящий кусок...

Иногда я забредал на рынок, но за работу уже не брался. Не потому, что эти гроши были бы лишними (хотя, что я с ними теперь делал?), но я был уже другим, я чувствовал это всем своим нутром, и меня хватало лишь перекинуться словами о последних новостях с кем-нибудь из торговцев. Всегда находились какие-нибудь свежие новости, но почему-то непременно разговор сводился к исчезающим с виселицы трупам, даже если и происходило раз в три месяца. Сперва народ справедливо (или хотя бы отчасти справедливо) приписывал эти исчезновения родственникам повешенных. Но, когда трупы продолжали исчезать спустя и два, и три года после того, как были повешены, в толпе все чаще заговорили о некоем духе - покровителе разбойников, который таким образом заботился о них...

***

Я ждал этого момента все шесть лет с той встречи с господином, одернувшим меня за плечо, и чье имя я так и не узнал до сих пор. На огромном просторе пустой виселицы был теперь один лишь Микеш, или... то, что осталось от него за все это время.

Я шел по набережной, когда уже в густых сумерках возле меня остановилась повозка: я не мог разглядеть ни саму повозку, ни даму, быстро сошедшую ко мне. Она протянула мне сверток, как-то скомканно, нервно и в тоже время с такой силой любви сказала: Микеш..., - потом как бы хотела что-то добавить, но быстро развернулась, села в повозку, и я почти сразу потерял их в сумерках. Лишь некоторое время я слышал стук: то ли коней ее повозки, то ли собственного сердца...

Несколько дней с разных сторон площади я осматривал виселицу. Микеша в самом начале как главаря повесили выше всех. Тем более, он висел посередине, и подставить лестницу к потемневшему бревну, на котором держалась перекладина, чтобы дотянуться до него, было почти нереальным. Помимо этого, то, что висело, уже мало походило на человека. Было удивительно, как за все это время еще выдержала веревка, не перегнила, не оборвалась.

Часовня пробила двеннадцать раз. Обычно в это время я начинал собираться на площадь, чтобы где-то к часу уже быть на месте, осмотреться и приступить к работе. За эти годы я приноровился, имел свою тележку, большие мешки, в которые почти сразу с веревки нужно было поместить тело, чтобы оно не начало распадаться в руках. Я знал всю округу, знал все места, где можно было спокойно захоронить тело, не боясь, что его найдут. Естественно, я помнил все места, где уже покоились мои разбойники.

Нужно было собираться. Какая-то странная дрожь начала колотить меня - такого еще со мной не бывало (может, в самом начале, первые разы, но и то казалось, что такого волнения, как сегодня, я еще не испытывал).

Доски на помосте уже заметно постарели, хотя еще были крепкими. Я нацчился ходить по ним так, чтобы они не скрипели - я был, как музыкант, знающий, какая клавиша играет, если на нее нажать, а какая - нет. Ночная сырость сразу покрыла влагой неровные кругляшки моей самодельной лестницы, и чтобы не соскользнуть, мне приходилось каждую из них протирать прихваченным мешком.

Как я ни примерялся в эти дни со стороны, даже приделанные к моей старой лестнице несколько новых ступенек все равно были недостаточным прибавком. Я был под самой перекладиной, но дотянуться от нее до того места, где висел Микеш, все равно было тяжело. Сперва я хотел попытаться срезать веревку под самой перекладиной, но в этом случае я бы не мог удержать тело и оно не только с грохотом упало бы вниз, что могло бы привлечь постороннее внимание, но и вряд ли оставило бы от этого тела, провисевшего шесть лет, что-нибудь более-менее цельное, что удалось бы собрать в один мешок, не рискуя подхватить какую-нибудь заразу. Единственное, что можно было предпринять - подтянуть его ноги, которые сразу поместить в мешок, а сверху надрезать веревку, на которой он висел. Главное - чтобы хватило сил удержать потом мешок, хотя, похоже, что тело уже давно не весило столько, сколько при жизни.

Привязав лестницу к бревну, я наклонился всем корпусом, держа в одной руке мешок, второй пытаясь поймать Микеша хотя бы за одну ногу. Несмотря на сырость и ночную свежесть я покрылся потом, жар охватил все тело. Со второй попытки, качнув тело Микеша, мне удалось ухватить его за одну ногу... Голова пошла кругом: темные очертания крыш домов и соборов закачались вместе с безногим трупом, а нога - вернее, то, что от нее осталось от голени вниз до еще не сгнившего полностью сапога, осталась у меня в руке...

***

Старый хозяин гостинного двора учтиво что-то рассказывал, подливая мне вина. Ему было наплевать, кто я и как выгляжу. Ему было просто скучно: не так уж и часто в Прагу или из Праги наведывались к нему постояльцы. Правда, старый бес, всегда сперва интересовалася наличием денег, а потом его уже больше ничего не интересовало.

Казалось, он готов трещать без устали, независимо от того, слушаю я его или нет. Периодически я утвердительно махал головой, давая знать, что мне безумно интересны все его истории, хотя именно в эти минуты я и не знал, что мне делать: хотелось спать и не хотелось спать; хотелось еще вина и хотелось потом выйти в тишину на свежий воздух.

- Бродят люди. Кто сам себя на это толкает, кого судьба или другие люди гонят. Был у меня постоялец, гнали его из страны - Ян Гус, может знаешь, тот самый ксендз, что самого Микеша к покаянию привел. Да, впрочем, откуда тебе, бродяге, об этом знать.

***

Я стоял, ничего не понимая. Какие-то люди бежали ко мне, что-то кричали. Постепенно сознание возвращалось ко мне. Вдруг я увидел, что стою на железнодорожных путях почти посередине Массарикова вокзала. Озабоченные прохожие махали руками, я еще не мог разобрать их слов, как и вообще понять, что я делаю на вокзале, а главное - на рельсах. Буквально тут же появились двое полицейских, которые помогли мне выбраться на перрон. Один сразу начал опрашивать кого-то в толпе, второй стал внимательно изучать мои документы. Я никак не мог понять, что происходит или (что существеннее), что произошло до этого.

Наваждение, сон, безумство? Я не мог успокоиться несколько месяцев, пока в одной из старинных книг не нашел свидетельство, что огромная виселица с повешенной бандой Микеша находилась именно на нынешних подъездных путях Массарикова вокзала. Но что там делал я?

Я уже выходил с вокзала, когда кто-то одернул меня за плечо...

Александр Зленко, Прага

e-mail: [email protected]