крапивниц и шоколадниц рябь и порох между двух - стекол ли, страниц ли - выцвели на поверхность моей памяти, выцвели, вызрели и уронили семена в клеклую толщу предпоследнего на сегодняшний уже день сновидения, аккурат перед тем, как будильник выговорит свой save our soul. Все они, кто тонет, сигнализируют: save our soul, никто никогда не save our body, потому что body-minde problem для них в этот момент ни какая не проблем, потому что единство постигается там и тогда, когда его почти нет или скоро не будет. Разъединение со сном вызывает страх, может быть даже страх и ненависть, а будильник - коллаборационист - делает вид, что с нами во всем и всегда, и выстукивает снова: save our soul from our body, как будто это не он сам только что своими руками. Какими руками, у него нет рук, у него внутри зато дергается что-то, если снять крышку, а вот у нас внутри тоже что-то дергается, только если снять крышку, оно тогда дергаться не будет, а начнет течь. Потечет и вытечет все. Вот это самое сухое, что называется, body, но то, что потечет и вытечет, опять-таки body, а если умеючи, то можно соединить одно с другим опять, и получится франкештейн.
ты со мной танцевала, когда мы подарили тебе islands Олдфилда и объяснили, что "олдфилд" значит "старое поле", ты совсем не знала английского языка и мы по очереди на кухне тебя учили, ты бы выучилась, не звонили бы тебе каждый вечер разнообразно акцентуированные голоса и не убегала бы ты на своих как только не ломаются ногах в метро, а возвращалась на такси, и не сегодня. Ты подошла ко мне сзади, когда я набирал текст, а я ведь не терплю, когда подходят сзади, особенно если набираю тексты, но я тебе ничего не сказал, потому что очень уж это звучало бы глупо, ежели сказать: "я работаю", потому что мне за это ничего не платят, гораздо глупее, чем если бы ты, танцуя, сказала бы: "я работаю", потому что тебе за это именно что платят, покупают всякую там бурду, удесятеренную в цене исключительно за то, что изготовляют на твоих глазах, ну еще бы, и в жизни так бывает, мы, например, любим своих детей, потому что изготовили их у нас на глазах и при нашем непосредственном участии, а чужих тоже, конечно, а все не так, как своих, словом, ты подошла и я не сказал, что работаю, сказал - так, хренью страдаю, а она посмотрела через плечо превнимательно и сказала (а я все пишу): как это у тебя получается - я здесь стою, а ты пишешь так же, как раньше, как будто меня здесь нет, она, видите ли, понимала что-то, чего я никогда не понимал, поэтому мне стало неловко, я мог бы сказать: ну, я мол тоже здесь стою и не могу иначе, но она бы не поняла, она читала в своем географически несоизмеримом с моим детстве по-своему много, но это ее по-своему было так не похоже на мое по-своему, что я боялся с ней два слова связать, так и ограничивались - одними связками, черт те знает, что она знает, а чего не знает, и мы пошли танцевать под islands, ей всегда хотелось иметь, но дойти до киоска и переписать почему-то не, потому, что нам всегда чего-то хочется, куда не дойдешь, мне вот тоже хочется в Прагу, оно и не далеко, и не так дорого, и языки на уровне как пройти я знаю, а вот не еду в Прагу, потому что - потому что не зовет никто, а ее никто не звал слушать islands, а я вот взял и позвал, так мы и протанцевали под него, она периодически падала на пол и рывками вставала оттуда, и ломалась пополам не по сгибу, а по собственному усмотрению, и роняла свои ноги-руки, как булавы, а потом всегда подбирала, и создавала вокруг себя кольцо из собственных пальцев, и иногда вокруг меня, и мне конечно следовало бы что-нибудь, но мне лет тогда было слишком мало, и ума у меня было больше, чем воли, а у нее наоборот, словом эти islands закончились и она позвала на меня пить сидр на кухне, только я пить сидр отказался, потому что, дескать, трезвость норма жизни, у меня тогда определенно с головой было не все в порядке, не удивительно, что она меня потом люто возненавидела за это, а еще за то, что мы имели обыкновение при ней говорить: тебе звонила Аня - какая, номер один или номер два? - номер два, естественно, - а, ну это здорово, можно было подумать, что у нас так много Ань, что мы их коллекционировали, а мы их не коллекционировали, нет-нет-нет, мы их очень любили и уважали, просто с одной Аней познакомились первой, а с другой - второй, нужно было ей это объяснить, и вообще многое нужно было ей объяснить, например, что чай мы завариваем так долго не для того, чтобы ей досадить, а просто вкуснее так, и что Луи Маль - не идиот, и по какой причине, и нужно было вообще ей объяснить, что у нее идеальный вкус к кинематографу, просто следует переменить знаки и всякий раз, когда не нравится, осознавать, что это очень хороший фильм, да, и я даже один раз пересказал ей "Философию искусства" Шеллинга, и она слушала, да, надо было ей объяснить, что она очень хороша, и что - а, да что там, нужно было, конечно, только поздно.
коммунальная жизнь омерзительна, да, омерзительна как советская власть, а почему советская власть омерзительна, спрашивала меня ее соседка, отофициантствовавшая ночь, выспавшаяся день и к вечеру обретшая дар речи, почему ты думаешь так, потому что в детстве тебе внушили, а я отбрыкивался, мол, в детстве мне ничего не внушали, просто заставляли запоминать бессмысленный набор слов, вроде 22 апреля такого-то года родился такой-то, а моя подружка, тоже девяти лет, запоминала это так: 22 апреля такого-то года совершилось великое чудо - родилась моя бабушка, а у меня не было бабушки, родившейся двадцать второго апреля этого самого года, поэтому я до сих пор не помню, и вообще у меня с этим всем ничего не было, у меня очень плохая память, я могу запомнить только то, что касается меня лично, вот как я говорил, а она слушала меня ни в одном глазу и лично меня не касалась. Потом вставала и уходила официантствовать дальше. Она работала, а ее соседка, то есть, ты, таскала бокалы и кружки из ресторанов, и жили вы в одной комнате.
тебе ведь очень хотелось, я знаю, очень хотелось разнообразно прекрасного, тебе хотелось vivre pour celui qu"on aime и aimer plus que l"amour meme, только ты не знала французского языка, поэтому не понимала, как именно vivre и кого именно aimer, поэтому у тебя сперва отключились глаза - и ты смотрела только советские фильмы, желательно черно-белые, желательно с бурным весельем в конце, а потом - уши, и ты тридцатый раз ставила песню о том, что нужно vivre pour сelui qu"on aime и aimer plus que l"amоur meme, а потом у тебя отключилось обоняние, и ты варила на кухне омерзительную селедку, из которой сперва доставала молоки и прямо так заглатывала, предпочитала именно молоки, видимо, для повышения маскулинности, а выпотрошенная рыба отдавала суть свою воде, а вода обращалась в пар и распространялась везде, а я всякий раз сплевывал, зато был совершенно уверен, что ты не голову чью-то варишь, а селедку, а потом у тебя исчезло осязание, так что ты даже шляться по клубам в поисках тактильного экспириенса перестала, а сидела целыми днями на кухне, куда мы не заходили, плитку электрическую в комнате завели, сидела и бесконечно ела то суп из рыбы, то йогурт из стаканчика, то сыр из круглосуточного супермаркета, а то еще кочан капусты изрубала в - в капусту же, и заливала подсолнечным маслом, и томатной пастой, и уксусом, и посыпала перцем, и всю эту капусту перемалывала в капусту же своими зубами, и запивала все это пивом, или сидром, или водой с уксусом, томатным соком и перцем же, а когда не хватало места, шла в туалет и засовывала пальцы в рот, и все с начала - тебе ведь страшно хотелось разнообразно прекрасного, только тело твое выключилось, превратившись в тупик. Нужно было тебе сказать, нужно было тебе помочь, потому что ведь ты мне помогла, когда моя голова превратилась в тупик, потому что ты мне отдала свой прозак, когда моя голова превратилась в аппендикс, а этот аппендикс воспалился, ты мне его отдала, правда, потому, что сама не могла принимать, потому что его будто бы нельзя принимать когда пьешь, все неправда, а ты пила, что правда, то правда, но ведь ты мне его отдала, а не выбросила, мне нужно тоже тебе было бы - но я не. А что я мог, я не знаю, но мне нужно было что-то, а я все равно не.
и ты нас возненавидела, ты на нас кричала, ты на нас молчала, ты выгоняла нас с кухни, из ванной, из природы вещей. Мы оба могли бы тебе помочь, но стоило одному из нас решиться, как ты делала какую-нибудь гадость второму и тогда нам становилось друг за друга обидно, что вот, мол, моего ненаглядного супруга обижает гадкая девчонка, а потом второй решался, но ты делала гадость первому, и так до самого конца, когда мы к твоему удовольствию или неудовольствию съехали, а твоя соседка съехала еще раньше, а хозяин всего этого бардака уехал на месяц, а мы уехали навсегда, но тем не менее, тем не менее - мне до сих пор кажется, что мне тебе нужно было что-то, а что - я не знаю. Только если я узнаю, тогда я тоже это не выброшу, пошлю тебе по почте, обязательно, непременно.
[кантата]
Meine Freundin, du bist schoеn - как смешно царь Соломон звучит по-немецки, по-детски как-то, как будто не царь, а так - непонятно кто, а так кантата называется, в костеле я слышал эту кантату когда-то.
Meine Freundin, du bist schoen - из под самого потолка, всегда первым делом смотришь вперед - а никого нет, смотришь назад, опять никого нет, все спинами сидят и спинами слушают, так положено себя вести и усаживать в костелах. Смотреть надо назад и вверх, вот. Вперед и вверх мы все привыкли, на светофоры, там, и всякие другие недоразумения. Светофор - прекрасное слово, а если полностью по-гречески, то будет просто фосфор, а если полностью по-латински, то будет Люцифер. В костелах Люцифера нет, там обходятся электрическими лампами. Поэтому смотреть там нужно назад и вверх.
Meine Freundin, du bist schoen - это я сижу и радуюсь, и-ра-ду-юсь, dies irae, dies illa, и ладно, это в прошлый раз было, в прошлый раз здесь разновозрастные херувимы и херувимы пели реквием Керубини, а великовозрастные серафимы аккомпанировали им на струнных инструментах, а на этот раз мы слушаем кантату под названием Meine Freundin, du bist schoen, и моя фройндин сидит рядом, она действительно шен, но у нее стерты ноги и она дрожит одной из них. Не дрожи, майне кляйне, не дрожи ногами по деревянной подставке, сие есть подставка для коленопреклонений. Мы не преклоняем колени, конечно, никогда, лучше стоя, стоя и в гамаке. Странно, что в спину ударяет волна от дернувшейся струны, а в голове при этом волосы майне кляйне фройндин, запутавшиеся в пуговицах майне кляйне фройндин, как будто спина и слух заключили заговор, что мы вот будем слушать, а на меня не обращать внимания, пусть я думает о чем хочет, не будем ему мешать, но и помогать тоже, майне фройндин скрежещет зубами, Meine Freundin, du bist schon sehr muede, я чувствую, что моему пальто становится страшно сидеть рядом с твоим жакетом, преисполненным статического электричества. Синтетического статического электричества, от тебя холодно моей правой щеке и немного - правой ноге, ведь говорили, что синтетика не греет, только холодит, и статическое электричество не светит, а только - дзынь, точнее шварк, я чувствую как ты уже совершенно muede, оборачиваюсь.
в розетку пока еще проникает свет и в стекле запечатлевается звук каких-то будто бы поездов, хотя здесь нет нигде железной дороги, есть только общежитие для студентов-музыкантов, на какой перкуссионной установке делают этот гул, из какого дымохода его отпускают каждый вечер по стольку-то в руки и для каких целей?
Meine Freundin, du bist frei, лучше убирайся и меня с собой не сманивай своими зубами, стучащими о колени, стучащие о стопы, стучащие о подставку для коленопреклонений, а меня не склоняй, я останусь, майне кляйне, слушать кантату про то как schoen bist du, meine kleine, als nicht in dieser Kirche, завтра мы встретились и ты спросила: это был хороший концерт, да, говорю, хороший, не из самых лучших, но хороший.
[чарлику]
я говорю сидеть, а ты не садишься, я говорю лежать, а ты не лежишь, я лишний в твоем щенячьем мокроглазом и мокроротом мировосприятии, потому что я говорю лежать и думаю, будто тебе до этого хоть сколько-нибудь есть дело, а у тебя ушная изнанка в фиолетовых прожилках, у тебя клещи в ушной пещерке, у тебя есть горячее желание их вычесать, потому что чешется, а больше пока ничего. Я на тебя сейчас закричу: лежать, а с таким же успехом можно бы закричать: летать, в одну букву разница, а эффект тот же. У тебя лоснящиеся бока, совсем тебе не нужные, у тебя живот поджат к позвоночнику, у тебя совершенно человеческие подмышки и совершенно нечеловеческие жирные блохи, они на мне никогда не жили, потому что на таких как я они не живут. Ты - уродец, у тебя хвост короче в четыре раза, чем положено по экстерьеру, у тебя уши короче тоже, наконец, ты черный, а должен быть рыжий. Ты ни черта не умеешь, только убегать с поводком, потом тебя подбирают незнакомые алкоголики и ведут на живодерню, а мы замечаем вас издалека по твоему ублюдскому хвосту и кричим: стойте, стойте, это наш Чарлик, алкоголик верит, но делает вид, что нет, чтобы мы дали ему на похмелиться. Так было раз, так было два, я думаю, вы с ними снюхались и заключили договор: ты убегаешь, он подбирает, мы ему на похмелиться, интересно, а он тебе - что? Манон Леско, вот ты кто, паршивая Манон Леско.
ты, Чарлик, он же Чарли, сын Чары, как сибирская река, на которой добывают мой любимый камень чароит, как шарашкина контора, чьими акциями мой отец спекулировал в те годы, когда ты у меня был, Чара-банк называлась. У тебя на лбу большая шишка неизвестного происхождения, а за ухом шрам вполне известного: невовремя выбежал из лифта и он тебя протащил до самого потолка, потом пришлось долго лечить мягкую жирноватую рану мазью Вишневского, что тухлой рыбой пахнет. Ты, Чарлик, сукин сын, всегда выбегаешь невовремя, возвращаешься некстати, в четыре часа ночи зимой, в четыре часа утра летом, начинаешь скулить тошно так, все соседи уже знают, что это наш Чарлик, ни у кого такого нету больше.
и собачьи команды - тошные, я бы на такие не отзывался тоже. Ну что такое "куш" - кажется, что это какой-то большой кусок, который надо укусить, а на самом деле это императив от французского coucher, что значит "лежать". Ну разве собаки по-французски понимают? Тут люди ни черта не понимают по-французски, а вы хотите, чтобы собаки. Или еще лучше - "апорт". Апорт - это яблоки такие, и вообще слово звучит отвратно. Вот "фу" - это понятно, хотя звучит все равно отвратно, лучше бы "фи". Больше всего меня радует команда "взять", только, спрашивается, кого и за что? В смысле - за какую такую провинность? При мне ты никого не брал, только меня и без всякой команды. Ну и, естественно, таких как ты - в больших количествах, с хрустом и визгом, твоим, надо заметить, потому что ты джентльмен был и кидался только на тех, кто крупнее и сильнее, что и требовалось. Твое дыхание пахло такой запредельной гнильцой, что если бы не зубы, я бы часами сидел и дышал твоей душой неразумной смертной. Где умещался твой язык, когда ты закрывал пасть - это вопрос из серии как пройти в игольное ушко. Твои глаза вечно текли глубоко лиловыми белками, обращаясь в янтарь. На твоей костлявой груди торчал один белый клок волос, вернее сказать, седой, с самого в нашем доме появления, когда ты весь день ходил за мной, как хвост, а твой хвост ходил за тобой, потому что ты тогда еще сам не знал, что есть часть твоего тела, а что - нет. Ты считал, наверное, что это ты - часть моего тела и должен ходить за мной, чтобы я не развалился на куски, а потом что-то произошло и тебе стало ясно, что ты - часть, большая, чем целое, а такого быть не может, и тогда уже стало поздно говорить тебе: лежать, сидеть, потому что ты знал сам, что тебе делать, это я не знал и, тащась за тобой на поводке, кричал тебе уже совершенно по-человечески: стой, сукин ты сын, не так быстро.
[метрополитен]
или, опять-таки, ландыши, ландыши. Сколько раз твердили метрополитену в громкоговоритель: не берите ландыши, берегите родную природу. Или, опять-таки, весна Вивальди, сколько раз говорили, не трогайте весну Вивальди, вы ее уже выморочили, вы ее оставьте в покое, и клавир у вас плохо темперированный, и хризантемы у вас в саду отцвели уже, а вы все за свое - ландыши да ландыши, не куплю я ваши ландыши, не куплю я ваши сушеные сыроежки. Не подам на восстановление храма преподобного Сергия Радонежского. Не подам на прокорм нищих кошек. Не дам паспорт гражданам милицейской национальности. Низачто и никогда. Не пойду в московский метрополитен, противно там.
[о трудностях при обращении с предметами]
экран, работающий на жидких кристаллах, тронешь - радуга. А если увлечься - то только радуга, и надо обращаться к знающим людям за помощью, они поморщатся и скажут: лапать меньше надо было, надо было не лапать вовсе. А как его не лапать, спрашивается, если тронешь - и сразу радуга. Отвечают: за радугой обращаться в твердый мир, в мир оптики, в хрустальные шары и пластиковые бутылки с газированной водой, радуга там будет.
обращаюсь к твердому миру, к миру чешских брошек из шкатулки моей тети, в моем самом-самом детстве, еще без битья, когда на толстой крышке вырезали толстые узоры и покрывали лаком, я тогда взял две палочки и начал барабанить по крышке этой, да и настучал сотни две щербинок, потом тетя пришла с работы и стала возмущаться, кто сделал, а на меня даже не подумали, потому что, дескать, ребенку такое в голову прийти не могло, а я и сам-то, главное, не понял, что это от моих палочек щербинки остались, тоже все голову ломал - откуда щербинки, с твердыми предметами я обращаться не умел и не умею.
за звуками обращаться надо к другим предметам, к специальным музыкальным предметам, или в специальных музыкальных местах, например, в классе, где уроки музыки проходили, слева направо дугой, потом оборот и вниз, потом плавно вверх и сделать петлю, потом резко вниз и завершающий крючок, так мы и делали. Потом нам раздали матрешки и велели выстукивать ритм: раз - два - раз-два-три - раз, раз, а кто будет хулиганить, сказали, у того отберут матрешку, у меня у первого отобрали, хотя я вовсе и не хулиганил, просто ритм у меня был какой-то неритмичный, а они говорят: хулиганишь, гейде, отдавай свою матрешку, пришлось отдать.
вот что мне оставалось делать, только ходить по периметру ковра, стараясь не наступать на синие цветочки, наступать на желтые и делать шаг вбок, когда лиловые, все эти цвета следует воспринимать в жидко разведенном виде с примесью умбры от уличной грязи, на меня смотрели, конечно, как на ненормального ребенка, но это было совсем давно, а теперь так все делают.
[о синкатегорематических различиях]
э, как хочется иногда, чтобы в морду кто-нибудь дал, даже не важно за что. Размахнулся вдруг - и в морду. Но не по морде. Это некоторые думают, что все равно, что в лоб, что по лбу и, следовательно, что в морду, что по морде, а разница есть, и пребольшая. Мне совсем не хочется, чтобы мне давали по морде, потому что это оскорбление, это пренебрежение, это поверхностное презрительное скольжение, это, наконец, унизительно - получать по морде, я бы на это обиделся и одно из двух: либо тоже дал бы этому кому-то по морде, либо дал бы ему в морду. Ну, третий вариант - известно какой, его мы оставим на светлое будущее и рассматривать не будем. А получить в морду мне, определенно, хочется. Может я даже не против, чтобы мне дали по морде, потому что в этом случае этому кому-нибудь я как дам в морду, он потеряет самоконтроль и даст мне в морду тоже, вот и выйдет как надо.
[о вандализме]
на стоптанном фундаменте, весь в дырах вместо окон и в дырах вместо дверей, в крошках стекла и кирпича, сквозящий дранкой, закручивающийся штукатуркой, изнутри такой же, как снаружи,
разоруженный дом сдан молодым вандалам, ждет, что на нем напишут. А пишут-то все одно и то же, и рисуют примерно то же самое. Глупые молодые вандалы, делать им больше нечего, взяли бы да и устроили хоть одну небольшую оргию - а писать-то всякий может, думает дом, когда я целым был, думает дом, во мне тогда жили, пели, целовались, даже если скандалили, то потом ведь все равно мирились, а вы все пишите и пишите, мне и посмотреть не на что, мне не о чем и погрустить, когда вы уходите, вот разве о ржавчине, что рисует на моих трубах, вот разве о женщинах, мывших мои полы, когда здесь еще полы были, хорошо, когда полы моют, вам, молодые вандалы, этого не понять.
[о миролюбии жителей одного дома]
вот мы пили пиво всегда в одном и том же самом предбаннике, между железной дверью и обычной, никогда не оставляли ни бутылки, ни даже крышки, но все равно ведь мешали, и это было странно, однако нас оттуда никогда не гнали, некоторые наоборот предлагали впустить совсем в подъезд, чтобы мы встали у батареи и не мерзли. Худшее, что мы там вынесли - несколько взглядов, чуть более косых, чем следовало, Люду это не задевало, а меня - немножко, может, потому что Люда тогда уже сама была немного косая, но в другую сторону, а может, это я был косой, но как раз в ту же самую, словом - ни одного неприязненного слова мы там не услышали и удивлялись вежливости жителей данного подъезда. Правда, очень часто эти жители, проходя мимо, слышали что-то типа: Мерло-Понти далеко не первым обратил внимание на психофизичность человеческого существа, но именно ему удалось тематизировать телесность перцептивного аппарата... - но, с другой стороны, иногда им, совсем напротив, приходилось слышать что-нибудь совершенно нецензурное, и они все равно ни слова дурного нам не сказали. Удивительно миролюбивые люди.