АНИМАЛОТЕРАПИЯ

1.

«А ГОВОРИТЬ МНЕ МОЖНО? А ПИТЬ?» – вывела Яна красным карандашом во весь альбом и отправилась с этим «транспарантом» на сестринский пост.

Пост был буквально в двух шагах, напротив. Только что принявшая смену медсестра, кругленькая Диля, мечтательно покачивалась на стуле. На столе горела лампа, хотя уже рассвело. «На завтрак! На завтрак!» – зазывала санитарка, но Яна совсем не спешила попасть на этот самый завтрак. Есть не просто не хотелось, есть бы и не смоглось. Вечером Яне удалили (здесь все говорили: выдрали) гланды, и теперь было больно глотать, больно говорить и даже покашливать!

Она обнаружила это сразу как проснулась. По палате опять носились, ей хотелось возмутиться – «Как вы надоели!», но вместо «как» получился какой-то «кряк». А потом она кашлянула и схватилась за горло...

Похоже, никто этого и не заметил. Захарченко возилась с сотиком. Колмановская и Юсупова отламывали форточку (чтобы не заставляли закрывать – в палате стояла страшная духота, батареи буквально кипели). Фролову не было ни видно ни слышно, наверно, в одеяле зарылась. Машуков (опять он! топал бы к себе в палату!) продолжал носиться между тумбочек и кроватей, а Вичка продолжала его догонять. Проделывали они это в полном молчании и даже как-то хмуро – видимо, Машук снова что-нибудь натворил, а Вичка являла собой возмездие. Возмездие было неизбежно: Вичке, как и Яне, двенадцать, а Машуку – девять-десять (всем говорит, что десять, но все говорят, что девять), в общем, малышня. Его даже в первую палату положили, к малявкам. Но там ему, естественно, не лежится, а старшие пацаны его к себе не пускают, и вот, он снова здесь!

Яна смотрела на эту беготню совершенно стеклянными глазами. Хотелось пить. И чтобы она, Яна, оказалась дома! Навернулись слёзы – но и плакать не было никакой возможности. Как только в глазах защипало, эти «щипки» побежали и к горлу.

Что же делать, когда ничего делать нельзя?!

И тут Машук налетел на Вичкину тумбочку – бумс! Альбом, карандаш, ещё карандаш, ещё, и ещё – они падали и падали, а Машук и его «возмездие», наоборот, остановились.

Яна, прямо с кровати, потянулась к альбому...

– Ты рисовать, что ли, будешь? – удивилась Вичка.

– М-м, – поморщилась Яна (зря промычала – горло!) и крупно написала: «А ГОВОРИТЬ МНЕ МОЖНО? А ПИТЬ?».

Замечтавшаяся Диля, конечно, заметила Яну. Но трёхлетний опыт работы и двадцатитрёхлетний – жизни, говорили: когда кто-то нуждается в тебе, а не наоборот, это его проблемы. Поэтому Диля продолжала раскачиваться на стуле. Яна постояла-постояла – да и сунула свой «транспарант» ей прямо под нос. Диля дёрнулась и, не удержав равновесия, вместе со стулом рухнула прямо на спину. «Ай!..» – только и успела зазихнуть Яна (зря! горло!)...

– Ну и как наказывать такую взрослую девочку? Да ещё и после операции? – размышляла вслух старшая медсестра, поглядывая на Яну. На Дилю ей смотреть не хотелось: серьги по килограмму, ногти по километру, а работать девица совершенно не желает! В прошлый раз прямо у неё из-под носа дети утащили фурацилин и «расфасовали» его по горшкам в туалете. А эта история с санитаркой, которая чуть не заставила мыть полы температурящую Фролову? Фролова, видите ли, сок опрокинула. Как объяснить Диле, что это её, Дилина, забота, чтобы температурящие – с градусниками, а не со швабрами? Тряпки – санитаркам, а не детям с гайморитом?

– Болит? – спросила старшая.

Яна покрутила головой – нет. (Горло продолжало болеть. Это была какая-то тюрьма, только изнутри. Никуда от неё не денешься. Но разве это расскажешь? Да ещё и молча?)

– Вот видите! – обрадовалась Диля. – Пусть идёт халат стирает!

Собственно, в халат всё и упиралось. Дело в том, что в Дилиной семье работал тот, кто не сумел отвертеться. Но увы и ах, отверчиваться так же искусно, как это делали братья-сёстры, она так и не научилась. Пытаясь увильнуть, Диля делала такое глупое лицо, что мать считала её дурой, а отец жалел. Жалел – и тоже считал. Пожалуй, только эта жалость и помогала Диле нет-нет да ускользнуть. А вот старшая медсестра лоротделения, Казакова Любовь Алексеевна, моментально распознавала это глупо-отлынивающее выражение, и тогда – пощады не жди. Делай это, делай то, работай, Диля, ты ведь на работе! Но по части этого халата Диля решила идти до конца. Виновницу к ответу, т.е. – стирать!

Диля упала неудачно, и вовсе не потому что ударилась, этого-то она как раз не боялась. Она порядком испачкалась (вон какая жирная ржавая полоса!), проехавшись по полу в том самом месте, где не хватало куска линолеума. Да это какой-то зловещий план по её опрокидыванию, подкидыванию ей лишней работы! Третья палата и не на такое способна!

Третью палату Диля не любила особенно. Туда определяли старших девочек и, как назло, редкая из шести коек пустовала. Ох уж эти старшие девочки!

– Их вообще расселить надо, у них не одно так другое! – Халат виновато покачивался на её пухлом наманикюренном пальчике.

– Расселить... – задумчиво повторила Казакова.

– Все ещё спали, а в третьей – уже носились! – Видя, что старшая задумалась, Диля решила, что вот-вот – и страшный заговор третьепалатовок станет очевидным, и заговорщиц (может быть, даже всей палатой) отправят стирать, сушить и гладить! – Никакого порядка, ну правда, Любовь Алексеевна! Невозможно работать...

Яна стояла, уткнувшись глазами в рисунок на полу. Она представляла, что вот эти два ромба – два огромных корабля: Диля и Любовь Алексеевна. А вот этот маленький кубик между ними – она, Яна. Малюсенькая лодочка. Один корабль гудит капризно и назойливо, прямо-таки звенит, а другой ему – нехотя – отвечает. И оба страшно высоки – страшно далеки вверх! – лодочка плещется где-то там, внизу, у самых их ватерлиний...

При упоминании о беспорядке Казакова нахмурилась. Ей, старшей, подчинённые жалуются на «невозможность работать», и это уже ЕЁ работа – разобраться в том, что им не по силам. С другой стороны – ну а как тут разберёшься? Вряд ли это Яна «носится и ржёт», а на таких, как Колмановская, управы нет. История же с этим халатом – вообще глупость какая-то. И со всем этим надо было что-то – хоть что-то! – делать...

Мимо продефилировала Захарченко. До сих пор в пижаме! До сих пор не на завтраке! Старшая вздохнула. Ещё раз глянула на Яну, на капризно-требовательную Дилю и решила остановиться на некой полумере – паллиативе, как говорят врачи.

– Вот что, – сказала она. – Иди-ка, Яна, собирай вещи. В пятую палату перейдёшь. Там никого, на любую койку...

– А халат? – недоумённо изогнулась Дилина бровь.

– А халат, Диларам Жановна, надевайте. Надевайте-надевайте. После смены постираете, – Казакова всегда называла Дилю на «вы» и по имени-отчеству, отдавая столь ненавистные ей распоряжения.

– Кто «постираете»? Я? – надулась Диля.

– Да, вы, – сухо подтвердила старшая. – Халат ведь ваш?.. Да вам вообще свойственна халатность, – напомнила она надувшейся Диле, ещё раз профессионально-участливо глянула на Яну и направилась куда-то по своим неисчислимым делам. Одна только аварийная вторая палата чего стоила!

2.

Яна с большим пакетом в руках опасливо переступила порог левой секции. Было очень тихо и очень светло.

Всего в отделении – восемь палат, половина «правые», половина «левые», а между ними – холл. В левой части Яна ещё не бывала.

Всё здесь было как в правой – и всё не так. Стены тоже голубые, но светлее (это потом уже Яна поняла, что на окнах нет шторок и поэтому коридор такой светлый). Палаты расположены так же – но зеркально, «наоборотно», а на месте сестринского поста – стол с невысокими бортиками. «Малышей пеленать», – догадалась Яна. Про малышей рассказала Колмановская. Не рассказала – проорала...

Когда Яна собирала вещи, Вичка, по обыкновению открыв рот (а точнее, по обыкновению не закрыв, просто у неё нос никогда не дышит), минуты две с интересом наблюдала и, наконец, не выдержала:

– Выписываешься?

Яна пожала плечами. Какие всё-таки люди... странные! Ну не может она говорить. Сейчас – не может. И головой мотать надоело. Даже и не то чтобы надоело, а просто – зачем отвечать на то, что и спрашивают-то неизвестно зачем? Вичку надо было Варварой назвать. Любопытной Варварой, которой на базаре нос оторвали... «Ну точно, – усмехнулась про себя Яна. – Поэтому ей и приходится ртом дышать!». Заходя в столовую, Вичка непременно интересовалась: «А чё на обед?», хотя столы были накрыты, а когда её звали в процедурную, изумлялась: «В процедурную?!». Даже Вичкины рисунки (Вичка любила не рисовать, а срисовывать) были какими-то переспрашивающими: весёлый щенок с открытки превращался в щенка озадаченного («Чего мне веселиться?»), томная Снегурочка с календаря – в какую-то вопросительную Снегурочку, и даже солнечная улица с чайной рекламы начинала сомневаться в своей замечательной погоде...

Подскочила Колмановская. Она была не в духе. Форточку им с Юсуповой оторвать не удалось, потом какой-то трюк на завтраке не удался, потом она два раза в карты проиграла (хорошо хоть не на желание). Теперь Юсупова ушла на ингаляцию, а Колмановская бродила по палате с видом скучающей тигрицы.

– Выписываешься или нет? Тебя спрашивают!! – заорала она Яне прямо в ухо. Вообще-то слышала плохо как раз сама Колмановская, но вела она себя так, будто глохла не она, а весь остальной мир.

– Да её в пятую переводят, – сказала Захарченко.

– А?

– В пятую! Переводят! – недовольно повторила Захарченко. Под «колмановскую дудку» она не плясала, всё-таки она на год старше этой глухарки. На год старше – и вообще, можно сказать, старожилка, каждую зиму сюда попадает, схватит холодного воздуха – и сюда. Первый раз это случилось семь лет назад, тогда она, конечно, ещё в малышовой, в первой лежала. А в прошлом году – во второй. Хорошая палата – двухместка и даже с балконом! Но сейчас там ремонт...

– В пятую? – удивилась и Колмановская. – Это же... слева! Это же для лялек, да, Захарчик? Ну, для таких, с мамашами. Да там вроде щас и нет никого... Так ты там одна будешь! – восхитилась она, и опять Яне в ухо! Яна отклонилась и выразительно на неё посмотрела. Только вся выразительность зря пропала – Колмановская такого не понимала. «Да и смотри, сколько хочешь», – сказала бы она – если бы поняла. Или нет, проорала б: «Да и смотри, сколько хочешь!!!». Но – не поняла, не заметила. Продолжала «подбадривать» Яну: – Одна будешь! Во всей секции! Слышишь?

Колмановской Яна сразу не понравилась. Ей нравились те, кто орал в ответ – или уж точно не заорал бы. Правда, таких, кто «уж точно», она овцами называла – таких, как Фролова, например. Но это были... ясные овцы. Ясные как день. Как в приговорочке – «Ну, с вами всё ясно!». К Фроловой можно было подойти, щёлкнуть по носу – и сказать: «Ну, с вами всё ясно!». А вот Яна... Яна мутная какая-то. Её не щёлкнешь. И даже неизвестно почему – не щёлкнешь и всё! А хочется.

– Представляешь, ты одна – а там крысы! Я точно тебе говорю, сама слышала, как санитарка...

– И вовсе не будет она одна, – сказала Захарченко. – Не будет одна! – повторила она громко. Колмановская всё больше её раздражала. – Там уже лежит какая-то, с ребёнком! Хотя... – добавила Захарченко тише, – хотя, говорят, она сумасшедшая. Да и ребёнок тоже. Ненормальный...

– Ого! – опять восхитилась Колмановская, на удивление всё расслышав. – И откуда только наш Захарчик всё знает?

– Я тебе не Захарчик.

– Ясно, ясно... Сумасшедшая мамашка – это круто! Круче крыс! Это... вау!

И вот Яна в таинственном «слева». Ни крыс, ни сумасшедших – никого.

Она забрела в свою – теперь свою – пятую палату, поставила пакет на пол и села на ближайшую из «взрослых» кроватей. Взрослых их было три, ровно половина, другие три – детские кроватки на колёсиках...

Как это, должно быть, легко, когда ты на этих колесиках! И всё за тебя решает кто-то, и этот кто-то, что бы ни решил, будет прав. Ведь этот кто-то – твоя мама...

В который раз Яна пожалела, что согласилась на эту операцию, на эту больницу. Уговаривали её долго и со вкусом: ну всего-то дня на три, ну на четыре – на пять максимум! И операция-то крошечная, эти гланды – меньше ранеточек! Нет, они увеличены конечно, у тебя это крупные ранеточки, и тем не менее... Так участковая лор говорила. А тётя Наташа говорила, что «пока мама на сохранении лежит, нам надо все вопросы порешать». И что эти вопросы – «так, мелочёвка! Вот у мамы – вопросы так вопросы, ей ещё лежать и лежать! А тебя – положат и выпишут. Знаешь, как мама воспрянет, когда закончится эта твоя тягомотина с горлом?». В какой-то момент Яне показалось, что её гланды действительно мелочь. А мама действительно обрадуется. А ведь ей так нужны, как тётя Наташа выражается, «положительные эмоции» – через месяц мама родит Яне сестрёнку!.. И Яна согласилась. А теперь... Что теперь? Теперь... вот.

Во-первых, мама не придёт, сколько ни лежи. Да и тётя Наташа приходить не обещала, у неё две работы, да ещё и этот «парфюм над душой!» (она косметику распространяет). Пообещала только забрать Яну – когда её выпишут. Через четыре дня. «Выпишут – звони. Да я и врачихе твоей позванивать буду... И вот тебе: за каждый день – бонус!» – торжественно вручила она Яне четыре помады-пробника. Дурацкие пробники, конечно. Но дарёному коню... Да и вообще, подарки – это же хорошо, что ж плохого. Только какие четыре дня, если вторник, среду и пол-четверга Яне только температуру сбивали? Какие четыре дня, – разве перевели бы её в другую палату, если бы выписывали? Какие четыре дня, если...

Вдруг под кроватью что-то зашуршало. Яна вздрогнула и мигом поджала ноги. «Крысы?!».

Некоторое время она сидела замерев. Потом ноги затекли, да и горло требовало как-то переместиться – то ли подвигаться, то ли лечь... Решилась заглянуть под кровать. И заглянула...

3.

Из-под кровати – два чёрных блестящих глаза.

«Крыса, – на удивление спокойно подумала Яна. – Интересно, я бы закричала, если бы могла?..».

Висеть вниз головой было больно. Легла. Отдохнула. И повисла опять.

Два блестящих глаза никуда не делись.

«Странно, почему она не убегает?».

Крыса никуда не торопилась. Казалось, только её усы всё время куда-то торопятся – они непрерывно двигались.

«Нюхает... Может, есть хочет?».

Яна дотянулась до пакета и вытащила печенье...

– Тук-тук-тук! Где наши опальные Яночки? Переселенцы! Ау-ау!

«И му-му, и хрю-хрю!» – мысленно передразнила Яна. До операции это было ещё ничего, ещё терпимо, что её лечащий врач такой хохмач (даже фамилия Хохлачёва – почти Хохмачёва!), но сейчас Яна представила, как эта почти-Хохмачёва спросит, не бо-бо ли ей, и стало как-то совсем тоскливо...

– Как наши горлышки? – присела Хохлачёва к Яне на кровать. – Ну-ка, ну-ка, откроем ротики!.. О-о... Шмакова... полежит... ещё, – записала она что-то в свой бархатный ежедневник. – А вот это, – кивнула на пачку печенья на кровати, – рановато. На обед сходить – можно. Ну, там, супчики, кашки. А вот печенье – нет... Да, и ты, надеюсь, понимаешь... – вдруг стала серьёзной, даже как-то нахохлилась Хохлачёва, – Я ЭТИХ ПЕРЕСЕЛЕНИЙ НЕ ОДОБРЯЮ... Но кто же нас слушает, да? – растаяла она в новой улыбке. – Никто нас не слушает... – Ладно. Не пить – не есть горячее-холодное, не разговаривать, горло не полоскать и вообще не трогать! – скороговоркой выдала она, выпархивая из палаты. – Я тебе кварц назначу! – донеслось до Яны уже из коридора.

«Да хоть два кварца!» – крикнула Яна в ответ. Про себя, конечно... «Ну, где там эта крыса Лариса?».

Но «крысы Ларисы» и след простыл. Как Яна ни вглядывалась, только клочья пыли под кроватью.

Яна улеглась, машинально кроша печенье прямо на одеяло... Вот тебе и пятая: хочешь – лежи, хочешь – кроши, разве плохо? Ей начинало тут нравиться. Как всё-таки интересно получалось: так наказали её или нет? Она здесь – а ей не обидно. Одна – или с крысой! – а уже, в общем-то, и не страшно. Во всяком случае – уж во всяком и любом случае! – лучше, чем с Колмановской. Только горло ноет. И пить опять хочется. Яна потянулась было за соком, но всё-таки решила встать и разобрать пакет... «Это-то что?!.».

Пакет был прогрызен. С самого угла, аккуратным таким кружочком с волнистыми краями!

«И когда она только успела?!».

Яна прошлась по палате, заглядывая под все кровати и тумбочки. Пыль, только пыль.

Стало даже как-то весело. Крыса с ней как будто играла!

Яна ещё раз обошла палату – ничего. «Вот заразка!..».

Лежать абсолютно расхотелось. Яна вытащила из пакета всё своё имущество, разложила его по тумбочке (сок повертела-повертела, но нет, не решилась), вздохнула и выглянула в коридор. А там – кто-то...

Стоит кто-то – и смотрит в залитое светом окно. Девочка, или девушка, или женщина. Лица не видно, а по фигуре или одежде и не скажешь: желтый-прежёлтый свитер, огромный и надутый какой-то (прямо колокол!), на голове – капюшон (что совсем уж, в такую-то жарищу, лишнее!), из-под свитера – полоска такой же дико-жёлтой юбки, как будто в колоколе – ещё один...

Яна остановилась в нерешительности – поздороваться вслух она не могла, а кивнуть – так это надо, чтобы «колокол» обернулся. Не оборачивался!

Яна потопталась, поскрипела дверью – не помогает. Уже собиралась пересилить себя и кашлянуть, как вдруг вспомнила про «сумасшедшую» и... не стала.

– Да знаю я, знаю, что ты тут, – сказала, наконец, «жёлтая» – так и не обернувшись! Да нет, не сказала – прогудела. Какой странный голос! Он шёл откуда-то совсем изнутри, наверно, про такой и говорят – глубокий.

– Ты тут – но молчишь и молчишь... – продолжила «колокольная». – Мамаши все как одна трещётки, а ты... ты у нас ребёнок, получается? – И она резко обернулась, скидывая капюшон.

– Ну точно. Получается! – И широко улыбнулась.

Яна растерянно улыбнулась в ответ. Впечатление незнакомка производила неоднозначное. Так всё-таки: девушка она или... бабушка? Ростом с Яну. Куцый хвостик на макушке перехвачен каким-то нелепым шнурочком. Глаза... они заинтересованные. Такие глаза не бывают старыми. Но зубы – железные. Яна, пожалуй, таких ни у кого и не видела, даже не золотые – а железные. Лицо... лицо длинное, большое, не детское. Какое-то... серое. Только уши розовые. Может, потому что Яна смотрит на неё против света? И этот голос... Правда, Яне почему-то показалось, что он – ненастоящий, притворщеский. Как будто где-то есть переключатель – на другой голос. Или даже голоса...

– Ты, небось, ещё и в гости хочешь? Не приглашаю. Не приглашаю в гости тех, кого не знаю, – прогудела незнакомка так, как будто все точки над i расставляет. И замолчала, хлопая глазами. Какие всё-таки большие глаза. Большие – и навыкате, такие, что... выкатятся сейчас! Яна поёрзала, помучила дверь... Не приглашают так не приглашают... Но «в гости» действительно захотелось! Ну что целыми днями делать одной, в пустой палате?

– Ну и как, ребёнок, тебя зовут?

Яна засуетилась, собираясь объясниться как-нибудь «по-глухонемому»... Но что объяснить-то? Что так ничего и не скажет? Или всё-таки имя своё как-то...?

Она кинулась в палату и через секунду вернулась с помадой. Плотно закрыла дверь и аккуратно вывела на ней: «ЯНА».

4.

Вся дверь была исписана, когда появилась Диля. Дверь – и немножко голубой крашеной стенки.

– Шмакова, на кварц. Первый этаж, налево... Это ещё что?!

Яна, сунувшись наудачу в карман, нащупала там скомканную салфетку и кинулась стирать свои ярко-малиновые ответы, но ответы только растёрлись, чище не стало.

– Вот же идиотка! Помадой! – Диля двумя пальчиками подняла Янину руку, всматриваясь в серебристый столбик в жирных малиновых ошмётках. – Всю помаду!..

«Идиотка» нетерпеливо дёрнулась в палату, а на лице у неё высветилась такая эврика, что Диля – руки в боки – изобразила свирепое, но всё-таки ожидание.

И что же? Яна принесла такой же серебристый столбик. Без ошмётков, новенький! Диля живенько схватила «добычу» и была такова.

«Уф!» – выдохнула Яна. Выдохнула вслух, а «уфкнула» – про себя. И только сейчас поняла, что стоит одна. Без Люси. Без своей замечательной жёлтой, серой, колокольно-гудящей новой знакомой. Когда она пропала? Просто в воздухе растаяла. И это даже странным не было. То есть было, но не страннее, чем сама Люся...

Вообще-то Люся – это Лючия.

– Есть Санта-Лючия. А я не Санта. Я просто Лючия! Татарка я, в общем. Та-тар-стан!

Лючия-Люся лежала в соседней, шестой палате. Она – и её сын, Гоша.

– Но это не Гоша, это – монстр. Он спит – я отдыхаю. А спит он редко! Прежде всего это хулиган. Бандюк, каких мало. Потом эгоист, тут уж никуда не денешься. А ведь он ещё и экстрасенс, представляешь?!

Яна ничего такого не представляла. Она просто смотрела и слушала во все глаза, во все уши. А, может быть, не так уж и плохо, что сказать она ничего не может, может только написать. Ведь разве стала бы эта взрослая женщина с ней разговаривать? Разговаривать как с равной? Она и представилась как равной: Люся – и никаких «тётей». Это что-то из ряда вон, и, наверно, возможно только в этом, совсем не рядовом случае. Яне казалось, что стоило ей заговорить, как она ляпнула бы что-нибудь «детское». Детское – и неинтересное. Да и говорила бы она обычным своим, пожалуй, что и никаким голосом. Люся же была целым оркестром – она то гудела, то шептала, а иногда даже как-то взвизгивала:

– Злополучная больница!

«Вот именно!» – кивнула Яна. Подумала и написала: «ТУТ КРЫСА!».

– Крыса! – хмыкнула Люся. – Ну, крыса, конечно, но... Но вот я, например! Посмотри-ка на меня. Смотришь – и что думаешь? «Это человек, это человек...», так, что ли?

Яна улыбнулась.

– Тогда почему про неё – «Это крыса, это крыса!»?

Яна прикрыла рот ладонями, изображая смех. Действительно – почему?? Она поставила тирешку после «КРЫСЫ» и дописала: «ЛАРИСА!».

– Нет-нет-нет, – запротестовала Люся. – Её зовут Трапеция. Она мать-полугероиня!

Оказывается, у Трапеции пятеро крысят. Было бы десять – была бы героиней!

– Я тебе всё покажу. Вот только Гошка проснётся. Скоро уже...

Но Диля пришла скорее...

Яна не решилась пойти в шестую. Она вернулась к себе, намочила салфетку («ух ты, тут оба крана работают!») и занялась уничтожением следов своей «разговорчивости». Какая всё-таки жирная помада!

5.

Вернувшись на пост, Диля занялась своей «помадо-добычей».

Сначала она разглядывала её, развернувшись к окну, потом включила лампу – и сразу выключила (свет был слишком жёлтым, весь цвет портил). Затем прочертила тонкую, а рядом толстую линию на запястье и долго их рассматривала. Поискала, чем бы это вытереть, и заметила маленький бумажный квадратик на медкартах.

– Хм... Ну надо же! Явасэл!

«Я вас л.» было написано на бумажке. Дурацкие детишки, даже объясниться как следует не могут. Надо же написать это косое «Я вас л.» вместо симпатичного, скажем, «I love you»! Кто это у нас такой умный?

Нет, Диле было, конечно, приятно. И всё-таки в каждом таком «желторотиковском» объяснении была какая-то неправильность. Как будто Диле давали яблоко, которое нельзя съесть. Вот что ей делать с этим «явасэлом»? Ей двадцать три, она безумно, ну просто безумно красива, ей замуж пора, а вместо этого...! Почему-то её безумная красота действовала исключительно на этих цыплят. Она даже в магический салон ходила, снимать венчик безбрачия. Не снялся! Иногда ей даже казалось, что она его чувствует, вот он...

Диля решительно стёрла полосы с запястья – этим «явасэлом» и стёрла – и направилась в четвёртую палату, к старшим мальчишкам.

– Кто? – помахала она смятой бумажкой.

Репка пнул валявшуюся у кровати расчёску без половины зубьев и, присвистнув, пронаблюдал её траекторию. «Явно не он...».

Тарутин – а он сидел на спинке кровати – заглянул в бумажку и расцвёл. Такая у него была манера, прямо сакура, а не Тарутин. На первом этаже, на УЗИ, тётка его работает (подумать только – Сусанна!), так вот и она такая же, палисадник да и только... А может, дело не в манере, может, просто – «Он?»...

Грач (чем-то он действительно грача напоминал – нос длинный, какие-то лоснящиеся, чёрные рубашки – «Фи, только не он!») закрыл глаза и так, с закрытыми глазами, спросил:

– А что?..

– Птица, ты спишь, вот и спи, – прервал своё цветение Тарутин. И тут же снова зацвёл. Глаза у него такие... пёстрые. Кудри... И он сильный! Вон как он Грача!

«Он!».

– Тарутин, пойдёшь со мной!

Диле всегда хотелось, чтоб хоть шерсти клок. Раз уж этот Тарутин её «эл», пусть возле процедурки подежурит. Покараулит её от всяких там Казаковых, пока она в окно курит. Курить хочется (в курилку – не хочется)!

– Может быть, я тебя тоже «эл»! – кокетливо добавила Диля.

Грач закашлялся.

– Ох, Грач... – вздохнул Тарутин. – Знаешь, какая ты птица на самом деле? Фарингинго!

Они ушли, а Грач всё кашлял. Потом поднялся и тоже куда-то ушёл.

6.

С кварца Яна вернулась сонной. Такой сонной, что прямо среди покрошенных печенек улеглась. Смахни их – и придётся подметать, а подметать сил не было.

Сквозь сон она слышала, как её приходили будить на обед, но сон был каким-то тяжёлым, совершенно непреодолимым. Она и дальше бы, наверное, спала, если бы не эти странные повторяющиеся звуки – стучали в стену. Негромко, но навязчиво. Раздражающе. Да что же это такое?

И Яна всё-таки встала.

Стучали, похоже, в соседней палате. Из соседней палаты – к ней в стенку. Пора, наверно, в гости! Тем более, что там обещали что-то показать.

Яна вышла и осторожно поскреблась в двери, прямо в синюю циферку «6». Никто, разумеется, не отозвался – стук из палаты начисто перебивал такую мягкую форму заявить о себе. Она приоткрыла дверь...

На кровати сидела Люся. Перегнувшись через ворох одеял, она методично стучала ложкой в стену. Методично и... ритмично. Несомненно, она выбивала какой-то ритм! Именно это в стуке и раздражало – он что-то значил, сообщал, звал. Звал – вот Яна и явилась...

Она уверенно вошла в палату – как ей показалось, уверенно. И сразу перестало казаться, как только Люся прекратила стучать и обернулась.

– Пришла? – зачем-то спросила она. Совершенно по-птичьи раскопала одеяла, достала оттуда ляльку и плюхнула к себе на колени. – Знакомься: Гоша!

Да, Гоша был именно лялькой, так в отделении звали младенцев. Лялька. Не хулиган и не экстрасенс. Пожалуй, ему и младенцем-то быть не так просто...

Почему?

Да потому, что он практически не двигался.

– Год ему скоро, – пояснила Люся, возвращая Гошу обратно, в одеяла. – Умница! А смотри, какой толстяк! – И Люся похлопала «умницу» по оголившемуся и действительно выпуклому пузику. А вот ручки и ножки были тоненькими, и в этом было что-то... паучье?

«Толстяк» и «умница» по-прежнему не подавал признаков жизни. Он лежал в одеялах, глазки в потолок, и эти глазки не были вполне признаком: а смотрит он или просто они открыты?

– А вот ещё глянь-ка... – Люся одним движением извлекла из-под кровати пластмассовый ящик. Это была тара из-под мандаринов – чёрные ящики-корзины, такие за овощным магазином всегда валяются, а крышками от них соседка клумбу огораживает...

– Ну, иди, иди... – подозвала Люся, хотя Яна и так стояла совсем рядом. И уже увидела, уже поняла, кто в ящике. Крысята!

– Хорошо хоть санитарку убедила, что нечего ей тут делать. А то вот бы ей сюрпризик, да? – Люся сняла крышку и принялась всё показывать и рассказывать: – Это – поилка. Обрезала стаканчик, прикрутила, чтоб не переворачивали. Это – подстилка. Почему такая? Больше не было! А этот линолеум тут за батареей валялся... Мы с тобой как-нибудь во вторую палату спутешествуем. Там, говорят, ремонт, может, мы и другую подстилку... Так... Это – вход. На входе что? Правильно. Шторка. Почему большая? Меньше не было!

Шторка – носовой платок – действительно была великовата. Яна, состроив вопросительную мордочку, показала двумя пальцами ножницы.

– Чик-чик? – переспросила Люся. – Да нет, чик-чик не нужно. Вот так я подворачиваю – и детсадик этот не разбегается. И в то же время Трапеция свободно заходит. И выходит, и заходит – полная свобода, у нас же отель, а не тюрьма. Вот сейчас её, как видишь, нету. Есть только эти...

Эти – четверо – носились по «отелю», а пятый спал.

– Соня она, это точно, – расплылась Люся в улыбке, перехватив Янин взгляд. – Они, знаешь, все разные! Абсолютно. Соня спит, Бегун бежит, Ройка что-то копает, Виля красуется, а вот это – Философ. Он всё время наружу выглядывает. Родную морду – да в окружающий мир. И как же, ты думаешь, окружающий мир реагирует? – Люся щёлкнула Философа по высунутому носу. Тот отпрянул и замер. – Задумался!

Яна сделала жалостливое лицо.

– А как ты думала, детка! Философия. Философия – это ж всегда пО носу, по-другому не бывает!

Из одеял послышалось кряхтенье. Яна вздрогнула. Вздрогнула и замерла – прямо как Философ. Ей вдруг стало страшно не по себе. Ведь она – только что – забыла о Гоше. Просто забыла и всё. Пока на крысят смотрела, на весь этот детсад-отель...

– Перевернуться хочет, – погладила Люся тонкую Гошину ножку. – Опять хулиганит! А разве не эгоист? Видит же, что мы разговариваем!

Яна, преодолевая смущение, повнимательнее вгляделась в «эгоиста» и «хулигана». Почему-то ей страстно захотелось, чтобы он действительно «похулиганил», чтобы захотел перевернуться – или вообще хоть чего-нибудь захотел! Но он лежал. И даже не кряхтел больше.

– Хотя... – засомневалась Люся, копаясь в одеялах, – это у него сопли, наверно... – Наконец, она выудила откуда-то из одеяльных складок мятую салфетку:

– Сморкайся. Сморкайся давай. Сморкайся...

Яна отвела взгляд. О том, что такие маленькие дети не сморкаются, знала даже она.

– Сморкайся, ну. Сморкайся...

Яна нетерпеливо затопталась.

– Уходишь? – повернулась к ней Люся, продолжая водить салфеткой у «хулигана» под носом. – Ты знаешь что... У тебя печенье – есть?

Яна быстро кивнула (слишком быстро! горло!..).

– Ну, неси! – скомандовала Люся. – Эти кашалоты его знаешь как любят! Особенно Философ...

Но печенья не оказалось. На кровати валялась только пачка. Пустая. И крошки – самые мелкие. Те, что покрупнее, – исчезли! «Вот заразка!..».

К Люсе Яна возвращаться не стала. Она легла и уставилась в потолок. Интересно, как это – быть Гошей? Лежать и смотреть, смотреть в этот самый потолок? И что же у него за болезнь такая? И что же у него за мама?..

7.

На ужин Яна решила сходить. Сначала не собиралась, но... Есть-то хотелось! Голод не тётка, как бы горло ни болело. К тому же был в этом болении и плюсик. Маленький – и такой, в котором Яна даже и себе, наверно, не призналась бы. Словами не призналась, а так – так-то, конечно, знала.

Дело в том, что Яна боялась заходить в столовую. Да, боялась. Почему-то там – практически каждый раз – происходили какие-то глупые бои. Бои за место – за стул, за стакан, за чашку, за то, чтобы локоть на стол поставить или хлеб со стакана на стол переложить. За стулья цеплялись как в последний раз (хотя их вполне хватало, только некоторые были расшатанными), локти спихивались, хлеб, если не лежал на стакане, исчезал (если лежал – тоже!), и вовсе не потому что кто-то по хлебу соскучился. А просто – «И снова бой, покой нам только снится!»...

Если этот бой кого-то и веселил, то не Яну. Когда в первый раз пропал её хлеб, она растерялась до того, что едва ни ушла. Она не могла понять, шутка это, случайность или «злонамерение». И если «злонамерение», то насколько злое. Потом оказалось, что она ещё и сидит на чужом стуле...

Половина детей признавали это разделение на своё и чужое, а другая половина, в свою очередь, делилась на тех, кто протестовал, и тех, кому было «по фигу». Попытки прийти в столовку раньше остальных смысла не имели – раньше она была попросту закрыта. Позже – Яна было попыталась, но воевать пришлось уже с санитаркой («Где тебя носило? Со всеми есть надо!»). Так что – боёв было не избежать, в боях принимали участие все. Все – пришлось и Яне...

...Так в чём плюсик? Яна надеялась, что сегодня ей – как особо больной – не придётся «сражаться». Как Фроловой, когда та температурила: вид у неё был настолько далёкий, что сама Захарченко подвинулась, «Иди сюда, что ли...». Правда, ужинать Фролова всё равно не смогла. Села, потом встала и ушла. Уплыла, как сомнамбула. И никто её не трогал. Болеет, что ж... Вот на это «что ж» надеялась теперь и Яна.

Напрасно надеялась.

И долго собиралась.

Заглянула в столовку – а там уже все по отвоёванным местам...

– О-о, Шмакова! – обрадовалась Колмановская. – Ну?!

Яна решительно не знала, что ей ответить на это «ну», даже если бы и могла, даже если бы и не болело у неё это несчастное горло...

Куда же сесть? Вон четыре пустых стула, но они по другую сторону, а туда сейчас – через всех – просто не пробраться... Странно, что вот этот, металлический, стоит в углу, никому не нужный. Ведь он-то уж точно не расшатанный. Но никто его почему-то не взял...

Яна застряла в дверях, придерживая горло.

– Чё встала? – возмутился Машуков, как будто она стоит не где-нибудь, а у него на дороге.

– Хватит умирающего лебедя изображать! – разозлилась Колмановская. – Ну выдрали тебе гланды, ну и что? Тут всем чего-нибудь выдрали!

– Тебе, жалко, язык оставили... – проворчала в тарелку Захарченко.

Но Колмановская услышала.

– Мне? Язык-то при чём? У меня уши вообще-то... – немного опешила она. С Захарчиком ей ссориться вовсе не хотелось.

– Не уши, а ухи! – усмехнулась Захарченко. Откровенно говоря, ссориться ей тоже не хотелось. Ни с кем. – А ты, Шмакова, действительно, чего встала? Бери стул и садись...

– Как сами так не сели! – с полным ртом сообщил Машуков. «Ак хами так не хели!» – получилось у него. – Не хадись, этот хтул... м-м, м... – дожевал он, наконец, – для привидения!

И Яна сразу всё поняла.

Про привидение ей рассказали буквально на входе – ещё во вторник, сразу, как она в палате появилась. Вичка просветила, до этого разъяснявшая «где столовка, а где что». Даже как-то странно получилось: как будто привидение – часть планировки, столовка там-то и там-то, а привидение... На служебной лестнице оно было. Это как раз между секциями, за толстой стеной из зеленоватых стеклянных блоков. Стекло толстенное, ребристое, за ним почти ничего не видно. Видно только окно. Очень плохо – саму лестницу. Дверей туда – по крайней мере, на этом этаже – нет...

– Оно там ходит, и ходит, и ходит... Ты тоже увидишь! – пообещала Вичка.

– Ну и пусть ходит... – Честно говоря, Яна просто не поверила. Но как-то, по пути из туалета, она остановилась у стеклянной стенки и сама заметила – там кто-то есть! Действительно ходит! Вернувшись в палату, она так и сказала:

– Действительно ходит...

– А знаешь почему? – встрепенулась Колмановская.

– Почему?..

– Потому что сесть ему не на что! Стул ему нужен, понимаешь? – И Колмановская расхохоталась. Да что там «расхохоталась» – заржала. Остальные тоже захихикали, и Яна решила больше не озвучивать этих своих испугов. Этих – да и вообще каких-либо...

А история у привидения была такая (эту стандартную страшилку Яне тоже Вичка поведала, мистическим таким шёпотом):

– Поставили девочке не то лекарство. Но на ней был крестик, и она выжила. Только заболела ещё сильней. Тогда ей поставили другую капельницу – уже ту. И забыли вовремя снять. И воздух попал прямо в вену, и она сразу же умерла, а крестик – почернел. Теперь она приходит по пятницам, потому что в пятницу умерла...

Яна отмахнулась. То ли потому что видела «её» в среду, то ли чтобы не подумали, что всё это ей хоть капельку интересно. Опять заржут! Не хватало...

Вот это «опять заржут» она почувствовала и сейчас. Резко развернулась – и вышла из столовой.

Да, это был наилучший вариант. Тем более учитывая горло. Может, сильней заболело, может, плохо ей! Как тогда Фроловой...

Быстрым шагом Яна вернулась в палату и опять легла.

Этот быстрый шаг ей и самой не понравился – как будто убегает... Когда получалось вот так убегать, попадать впросак, попадаться таким, как Колмановская, Яна чувствовала себя странной. Нормальные люди так не попадаются. Вот и теперь – нормальные люди сидят за столом. Ужин – и они на ужине. А у Яны тридцать три препятствия, чтобы там оказаться. Хотя так хочется есть! Глупо. Глупо и странно...

В палату постучали, и дверь тут же приоткрылась:

– Эй, приятельница, а ты чего не на ужине? – Люся не вошла в палату, а просунула только голову. Но как просунула! Так, что её лицо – каким-то фантастически крупным планом – оказалось прямо перед Яниным. Лицо – и глаза, как будто они, как у улитки, на стебельках, и где-то рядом, рядом, совсем рядом. Цвет у них – жёлто-зелёный, «Грушевый...» – подумала Яна. Всё-таки есть она хотела не на шутку!

– Эй! – повторила Люся.

Яна села на кровати.

– Пойдём к нам! – предложила Люся. – Мы с Гошей там чаи гоняем. И Трапеция вернулась. Где-то черти её целый день носили, спит теперь... Вставай!

Чаи погонять Яна была ой как не против, но что-то её насторожило. Может быть, это «мы с Гошей»? Как Гоша ест, вот в чём вопрос! Ведь он же не двигается совершенно... Может быть, не совсем удобно оказаться при этом – наверняка непростом – кормлении?

– В общем, мы тебя ждём, – сказала Люся, и её большая голова исчезла за дверями.

Яна покопалась в пакете и вытащила яблоки. Яблоки были красивые, крепкие. Такие ей в ближайшие пару-тройку дней всё равно не есть, а вот Люсе с Гошей... Или – без Гоши всё-таки? Вряд ли он ест яблоки... А что он ест? Яна вздохнула и решительно встала. Чаи так чаи! А что ей ещё остаётся?

Чаи Люся с Гошей гоняли по-разному.

Жующая Люся устроилась на кровати, закинув ногу на ногу. Перед ней стояла табуретка c кружкой и пластмассовой тарелкой, усеянной мелкими бутербродиками. Ну а Гоша – Гоша по-прежнему безучастно лежал в окружении одеял.

Видимо, Яна посмотрела на него так выразительно, что Люся поспешила уверить:

– Он ел, ел, ел. – И кивнула на детское питание на подоконнике. Баночки, баночки... – Может, и тебе?..

«И мне!» – осенило Яну. Она вдруг поняла, это – точно сможет есть, эти баночные пюрешки в любом случае пролезут в её пораненное горло.

Спрятав яблоки где-то в недрах тумбочки, Люся вручила Яне баночку с загадочным зеленоватым пюре («А оно из чего?», – «Там написано!», написано было по-корейски) и снова увлеклась своими бутербродами. Ела она молча. Каждый бутерброд долго выбирала, а один почему-то вообще вернула обратно в тарелку.

Яна сидела на кровати напротив и тоже ела молча. Молча – пока не сказала:

– А вкусно...

Сказала – и застыла.

И Люся замерла, не дожевав очередной бутерброд.

– Деточка! Да к тебе дар речи вернулся!

– Вернулся... – хрипло согласилась Яна – больше для того, чтобы сказать что-нибудь ещё, убедиться, что получается.

Получалось. Какое-то саднение в горле, конечно, оставалось, но было вполне терпимо. Прямо чудо-пюре какое-то! Яна решила, что помогло оно. Оно, больше просто нечему!

– Ну, ну. Говори, говори, – Люся подпёрла рукой подбородок. Какая она всё-таки смешная! Ручки маленькие, коротенькие – и огромная голова! Неваляшка да и только...

Яна невольно улыбнулась. Что говорить-то?

– Говори, говорю! – рассердилась Люся.

Яна молчала.

– О господи! Ну... хоть спроси что-нибудь! Послушаем твой волшебный голосок...

– А привидения существуют?..

– Вот те ра-аз. Ну ты спросила!!..

Яна и сама от себя такого вопроса не ожидала, наверно, просто часто думала об этом, и вот, теперь брякнула...

– Ты серьёзно?

– Мугу...

– Ты не мычи, не мычи. Тоже мне, волшебный голосок. Волшебного мычания я не просила. – Люся вздохнула. – Ну, если серьёзно... Понимаешь ли, деточка. Не важно, существуют они или нет их. Важно, что мы их видим. И важно, почему. Чаще всего мы сами эти свои «виделки» и зарабатываем...

– Как это... зарабатываем?

– Да по-разному. Насмотришься ужастиков про злых зубастиков – вот и боишься под кровать заглянуть...

– Да нет!

– Да нет, ты не про это? Ну... Бывает и посерьёзнее. Одно такое «посерьёзнее» как-то и со мной... Даже не со мной, а как бы это сказать... У меня на глазах. Что, рассказывать?

– Рассказывать! – Зря Яна, конечно, так крикнула. Горло ответило ощутимой резью.

– Ты не ори, не ори, – уловила Люся её гримаску. – Слышу я. Поняла. Вспоминаю...

После школы Люся поступила в училище («в педагогическое, между прочим!»). И в сентябре их, благопоступивших, отправили на картошку. Тогда всех на эту картошку гоняли. На картошку, на капусту, а кое-кого и в плодопитомник, на ягоды. Тем, кто работал в плодопитомнике, даже повезло: смородину собирать – дело муторное, конечно, но они оставались жить в городе, и только на полдня уезжали, что называется, по ягоды. А вот Люсину группу в село завезли, на целых две недели. Поселили в двухэтажном общежитии, на втором этаже (на первом строители из каких-то жутко жарких стран разместились), и буквально в тот же день отправили на бескрайние картофельные поля.

Работать было скучно. Скучно и тяжело – грядки уходили куда-то за горизонт, никакой юношеский задор не помогал. Но как-то развлекаться, разумеется, пытались – кто-то картошкой кидался, кто-то кривлялся в меру способностей, кто-то в ближайший лесок отлынуть норовил (лесок к полю – вплотную)...

И вот однажды из этого леска голубь вылетел. Летел он как-то странно – болтало его из стороны в сторону. А потом и вовсе упал – прямо к нашим земледельцам под ноги!

Крыло в крови, глаза плёночкой затягиваются, а клюв то и дело открывается, как будто ему воздуха не хватает – «в общем, бедный птиц!»...

Девчонки, конечно, сразу его на руки – несчастный голубок, что же с тобой такое. А одна девочка – Вера Иващенко – так даже в слёзы: «Он умрёт? он умрёт?..».

«Не умрёт, а сдохнет!» – И один из наиболее хулиганистых хулиганов – «масло масляное, но он такой и был, этот Мартыненко!» – выхватывает голубя, швыряет его на землю и начинает топтаться по нему прямо своими сапожищами. Бодренько так топтаться, как будто это очередная шкода какая-нибудь, и все вот-вот закудахтают что-то вроде «и ко-ко-когда ты успокоишься, Мартышка!».

Но воцарилась полнейшая тишина. Полнейшая. Мартышка понял, что переборщил.

Начал было оправдываться, мол, просто помог голубю, всё равно тот не жилец, и глупо было стоять и смотреть, как он долго и мучительно... Но никто не отвечал, все только смотрели – на голубя, а не на Мартышку. А потом Вера Иващенко тихо сказала: «Будь ты проклят!..». Она это буквально прошипела – хотя в этих словах и нет, казалось бы, шипящих... Прошипела – и пошла дальше работать. И другие пошли. Кто-то из пацанов прикопал голубя. Мартышка попытался кривляться, но получил хороший тычок...

Поздно вечером девчонки услышали визг. Поскольку все они – восемь девиц – жили в одной комнате, и все они в данный момент там и находились, оставалось думать... на мальчишек?

Визжал Мартышка. Оказывается, он курил в окно и увидел, как откуда-то из-за деревьев появилось странное существо: огромное (метра два если не больше), фигура человека, а голова – лошади. Направлялось оно куда-то ОТ общежития – и Мартышку с собой позвало. Рукой помахало – мол, иди сюда, иди за мной...

Мартышка был близок к истерике. Его напоили валерьянкой и кое-как спать уложили.

Снизу даже один из «жарких» строителей пришёл – узнать, в чём дело. Особо его в курс дела вводить не стали, но так, в общих чертах. Но и от этих «общих черт» он сильно расстроился, покачал головой: шайтан приходил! Хорошо, что Мартышка не слышал. Он и так неделю ходил как в воду опущенный. А через неделю...

Через неделю возвращались наши горе-агрономы с полей не на грузовике, как обычно, а своим ходом. Водитель просто забыл за ними заехать. Вспомнил – и понёсся как сумасшедший. На полдороге их встретил. Резко затормозил – и повело его в сторону. А в той стороне Мартышка был...

– А потом? – спросила Яна, потому что Люся замолчала.

– Потом – повезло. Мартышке повезло. Что в больничку увезли, а не на кладбище. Грузовик тебе не велосипед! Переломы, сотрясение, ушиб там чего-то... Хорошо, что жив остался! – Люся допила чай, с хозяйственным видом стряхнула крошки с тарелки (на пол!) и удовлетворённо, как хорошо подкрепившийся человек, вздохнула.

– Так это что, привидение было? А почему у него голова лошади? А почему...

– Ты глотку-то побереги. Откуда я знаю, почему?

– Не знаете?

– Не знаем. Знаем только, что Мартыненко сделал лишнее, а Иващенко – сказала. Лишнее у них получилось, вот что. Как если бы шили платье – и хвост присобачили. Об этот хвост непременно кто-нибудь споткнулся бы. Споткнулся-запнулся-ударился. Хорошо бы не убился!.. Ох, ладно. Давай-ка о хорошем. Смотри-ка сюда, – приглашающе махнула Люся и потихоньку вытянула из-под кровати ящик. Трапеция, вытянувшись во весь рост, мирно спала, а под брюшком у неё пригрелись детёныши. В углу лежало погрызенное печенье...

– Твоё? – кивнула Люся. И тут же сама себе ответила: – Твоё... Ты только не думай, что она его украла. Она с тобой подружиться хочет. Хочет, чтобы ты её заметила...

Дверь резко распахнулась. Люся – одним молниеносным движением – загнала ящик под кровать.

В палату буквально влетела Казакова, а за ней – буквально вползла – какая-то поникшая Диля.

– Мыши, крысы – имеются? – нависла Казакова над струхнувшими крысоводами...

8.

Покурив в процедурке – под охраной предполагаемо влюблённого Тарутина – Диля не успокоилась. В том смысле, что ей это окончательно и бесповоротно понравилось. Не то что в курилке: замусоленные лавки, а под ними (а то и на них!) – ржавые заплёванные банки-пепельницы, фу!.. Ничего не получилось и с аварийной второй палатой, на которую Диля поначалу понадеялась. Зря надеялась – когда рабочие уходили, Казакова её на ключ закрывала. В общем, оставалась – нравилась! – процедурка. После ужина Диля решила повторить этот трюк.

Тарутин, правда, слегка заупрямился (так, может, всё-таки не он?..), но пошёл. Пошёл, а толку? Увлёкся плакатами о гепатите В, раз – и Казакова уже в процедурке!

Диля медленно, как под гипнозом, тушит тонкую сигаретку в безупречно чистой чашке Петри (ещё одна добыча, выпросила у бактериологов), и тут... и тут взгляд её падает на охотящуюся за окном кошку. «Мыши, наверно... Крысы...» – проносится у неё в голове...

– Я давно вам говорила, Любовь Алексеевна, – у нас крысы! – победно выпрямляет спинку Диля.

– Крысы? Какие ещё...? Почему курим, я спрашиваю!!

– Я захожу – под столом во-от такая крыса! Я в шоке, естественно. Но не бегать же за ней по отделению. Решила выкурить!

– Как?

– Как всегда крыс выкуривают! Вы что, не знаете?

– Знаю, конечно! – возмутилась Казакова. Слов «я не знаю» она старалась не произносить. Тем более на работе. Тем более при Диле. – Знаю, но здесь... Здесь нужна другая методика... И что значит «давно вам говорила»? – взвилась она под самый потолок. – Получается, я была в курсе и не принимала мер?!

Диля поняла, что это её «говорила» было ошибкой и снова опустила плечи. Теперь ей точно несдобровать. Ох!

– Никто мне этого не говорил. Никто! – подчеркнула старшая. – Попрошу со мной, – вдруг сказала она спокойно (о, Диля знала это зловещее спокойствие!), и они отправились в «информационный рейд» по палатам – «Мыши, крысы – имеются?».

– Мышей, крыс – не имеется! – по-солдатски бодро ответила Люся.

Казакова глянула на неё косо.

– В понедельник вызываю санэпидстанцию. Как раз и рабочих во второй до обеда не будет... – напомнила Казакова уже самой себе, продолжая с каким-то неудовлетворением вглядываться в Люсю. – Начнём с вашей секции, прямо с утра!

– Но ведь их не имеется, – повторила Люся.

Диля ощерилась.

– Имеются!

– Будем бороться, – резюмировала Казакова. И они удалились – одна улетела, другая уползла.

– Будут бороться...– расстроилась Яна. – А мы что будем делать?

– Что да что... Придумаем что-нибудь! Сегодня только пятница, до понедельника времени – вагон. Завтра мы с Гошей, правда, уходим...

– Куда?

– Туда. На выходные уходим, вот куда. Врачей не будет, процедур не будет – чего здесь сидеть? Тебя ведь тоже заберут – или?..

– Или, – вздохнула Яна.

Ей ужасно захотелось пожаловаться – на всё, на всех. На то, что и в выходные она здесь останется, на то, что даже позвонить не получается – после какой-то «оздоровительной» передачи мама окончательно уверилась во вреде сотовой связи! Яне даже кулончик с часами был куплен, чтобы она время не по телефону смотрела. Позвонить можно тёте Наташе. Но смысл?..

Жаловаться Яна не стала. Со своим вернувшимся наконец даром речи она и так... словно уменьшилась. Стала младше (говорят же – помолчи, сойдёшь за умного! ну, в данном случае, за старшего). А теперь, начни она жаловаться да канючить, превратится и вовсе в малышку...

– Не заберут и не надо, – сказала она беззаботно (постаралась беззаботно, но получилось... натуральный SOS получился!).

– Эй, эй, ты мне тут зареви ещё! – замахала руками Люся. – У меня Гоша – и тот не ревёт!.. В общем, пойдёшь с нами. Тут недалеко...

– Меня не отпустят!

– Кто?! – Люся состроила такую изумлённую мину, что Яна улыбнулась. – Вот так-то лучше. Отпросим мы тебя, дурочку. Яночку, я хотела сказать! Так... Отпрашиваются: первое – у родителей, второе – у врачей. Неси телефон, начнём с первого!

– Я тёте Наташе позвоню...

Вернулась Яна, уже прижимая трубку к уху. Тётя Наташа была не против!

Люся встала, поправила безумный малиновый шнурочек на своём куцем хвостике и отправилась «заниматься пунктом вторым, отпрашивать дурочку» («Яночку то есть!» она хотела сказать)...

9.

Ночью Яне стало страшно. Она сама не знала, чего боялась, просто ей стало как-то неуютно в этой большой тёмной палате. И с каждой минутой становилось всё неуютнее.

Она попыталась отвлечься, припоминая такой длинный прошедший день. Потом попредставляла, что ожидает её завтра (наверняка что-то интересное – Люся отпросила её! правда, только до вечера субботы, без ночёвки, но разве этого мало?). Потом поглотала слюну, проверяя, как заживает горло. Вроде заживало. Однако тревога росла и росла и, наконец, доросла до того, что пришлось встать и включить свет. И это было бы хорошим выходом – умей Яна спать при свете!

Она вышла из палаты. В коридоре сонно, по-ночному гудели голубые лампы.

Подошла к окну и положила руки на батарею – почему-то это всегда успокаивало.

Шестая палата приоткрыта... Яна подкралась и заглянула.

Люся шила! Шила у маленького светильника, склонив голову, склонив всю себя – она буквально нависла над этим своим шитьём. Что она шьёт? Зайти и спросить? Спросить не заходя?.. Нет. Не заполночь же! Да и что-то в самой Люсе говорило: я ОЧЕНЬ занята! только попробуй меня отвлечь! Пробовать Яна не решилась.

Она постояла ещё немножко и вдруг надумала... посмотреть на привидение! На то, за толстым ребристым стеклом.

Странно это, конечно: когда и так боишься, пойти и испугаться ещё больше. Но если подумать, разве не со всеми так бывает? Бывает, что грустно, а ты ещё и о чём-нибудь жалостливом подумаешь – вот уже и слёзы рекой, а ты возьми, да ещё какую-нибудь печаль припомни! Или наоборот: и так весело, но нет же, надо так разбеситься, чтобы что-нибудь разнести, на кого-нибудь налететь, искры из глаз просыпать и... и вообще!

За зеленоватым стеклом было темным-темно. Ну разумеется! Ночь. Что там можно разглядеть? С другой стороны: ну хорошо, ночь. Но ведь если знать, что там есть это самое привидение – там, на расстоянии руки, пусть его и не видно – ведь страшно? Прижалась носом к стекляшке и... и ничего такого не почувствовала. Только холод. Потёрла нос – и чихнула! Стало не только не страшно, стало... смешно!

Никакого привидения не было и нет – и вот надо же понять это ночью! Но тогда – кто же там ходил?..

Яна вернулась в палату с твёрдым намерением об этом всём поразмыслить. Но выключила свет, легла – и уснула. И проснулась только от того, что кто-то тряс её за плечо.

– А? Что?

– Вставать пора, вот что! – перед ней, руки в боки, стояла Люся – уже одетая. На одной её руке висел – одетый же – Гоша, на другой – холщовая сумка, сильно напоминающая мешок. Да и сама Люся, пожалуй, мешок напоминала: серая куртка – как с чужого плеча, карманы где-то у самых коленей, а широче-енная... На голове какой-то землистый мохнатый платок, каких уж сто лет никто не носит, а на ногах – валенки!

Совсем другое дело Гоша: какой-то фантастический сиреневый комбинезон, отливающий жёлтым и зелёным, весь в замочках, кнопочках и пимпочках, вязанная шапочка-будёновка, блестящие сапожки, пуховые рукавички...

– Ой, а у меня одежда в гардеробе, – вспомнила Яна, – а гардероб...

– А гардероб в подвале. Только нам это не интересно. – Люся шагнула в сторону, и Яна увидела свою шубку на кровати напротив...

На улице было морозно. Морозно, сине, розово – и волшебно. Неужели это просто улица? И неужели всё так волшебно просто потому, что она со вторника здесь не была?

Яна не просто дышала, она нюхала воздух. Он пах снегом – но не белоснежным и пушистым, а прилежавшимся, заледеневшим. Снегом со льдом. Февральским...

– Ты дышишь как собака, – усмехнулась Люся. Потом сама шумно подышала. – Да, пахнет... улицей!

Было около восьми.

– Зачем мы идём так рано?

– Что значит «рано»? Выспались – и пошли. Забери-ка у меня сумку. – И Люся протянула ей свой «мешок». Он был довольно лёгким. Лёгким и мягким.

– А что там? – простодушно спросила Яна.

– Дело, – так же просто ответила Люся. – А ты всегда выспрашиваешь, что у кого в сумке?! – вдруг остановилась она так резко, что подпрыгнули Гошины ручки-ножки.

– Нет... – растерялась Яна.

– То-то же! – развеселилась Люся. Похоже, её рассмешил Янин испуг. – Р-р-р! – зарычала она, показывая железный забор зубов. – В сумке у меня – дело. Материалы. Пряжа, тканьки, поролонки, вата... Я кукол делаю, ясно?

– Правда?

– А как ты думаешь? На что это похоже, по-твоему? На шутку? Делаю и продаю. Дорого. Здесь у меня, – ткнула она в сумку, – Русалка. Но не покажу, не покажу и ещё раз не покажу. Я суеверная, понятно? На пол-работы и сама смотреть боюсь, не то что там... показывать. Вот рассказать – это да, это могу...

– Расскажите!

– Да что там рассказывать... – отмахнулась Люся. Как будто не сама предложила! – Ну ладно. Если уж очень хочется. Очень?..

В садик Люся не ходила, она была «несадиковским» ребёнком, таким, что парочка дней в саду – месяц в больнице. От садика пришлось отказаться. А сидеть с Люсей было некому.

Договорились кое-как с соседкой. С одним условием – «выгуливать» Люсю она не будет.

Это условие можно было бы расценить как странное и даже, пожалуй, жестокое, но объяснялось оно просто: тётя Зоя (так звали соседку) была «полуходячей». Одну ногу она и вовсе волочила, а вторая работала, что называется, по желанию – не по тёти Зоиному, а по своему собственному. И возникало оно не всегда.

Тётя Зоя присматривала за Люсей до самой школы. Иногда Люся приходила к ней, а иногда она к Люсе – большой разницы не было. Была всё та же игра «в одно лицо», пока тётя Зоя растирала очередным чудодейственным снадобьем свои опухшие ноги. Большая разница была в выходные – когда можно было выйти во двор. И они выходили – Люся и мама. И они играли – Люся и мама. Другие дети к ним не подходили.

Другие дети были садиковские, у них уже сложились свои команды и анти-команды, выявились свои лидеры и свои «рыжие» – у них была своя жизнь. Без Люси. А у Люси – своя. Без них. И эти две «свои» жизни шли себе параллельненько, друг другу, в общем-то, не мешая. Да, Люся поглядывала на детей, и да, дети поглядывали на Люсю. И всё-таки – не мешая. Пока однажды ни произошло неизбежное. Пока ни произошла школа.

И вдруг стало ясно, что Люся не просто одна, она непозволительно одна. Непозволительно, неудобно и... отвратительно. Что не с кем ей торчать у подоконника в ожидании следующего урока, не с кем ходить в столовую и в туалет, не к кому обратиться за ручкой или карандашом, в общем, что ни возьми, всё не с кем и не к кому, и это очень и очень трудно. И нужно что-то менять. А как менять, Люся понятия не имела. Как вообще приобретают этих самых друзей и знакомых??..

Как-то на трудах они делали куколку из пряжи. Простенькую такую, сделали и забыли. А вот Люся не забыла, принесла её с собой и на следующий день. Стояла одна у этого самого «ожидательного» подоконника и продолжала её всевозможными способами совершенствовать: переплела волосы, приделала маленькие башмачки из каких-то пухлых семян с коридорного цветка...

– Ух ты! – заметила Таня Ермакова, проносившаяся мимо. Рванула к своей парте и вернулась с такой же «усовершенствованной» куколкой. Пожалуй, Таня с ней даже посерьёзней повозилась – одни бусики из бисера чего стоили!

Оказалось, что мама у Тани работает в краеведческом музее, а увлекается – куклами. В музее у неё целая экспозиция кукольная: из соломы, из тряпочек, из дерева... Из чего только кукол ни делали! Раньше. А ведь можно и сейчас. Можно: шить, лепить, вязать, можно просто пучки ниточек перевязывать – и всё это Танина мама умела. А Таня – училась. И Люся захотела.

После школы они отправлялись к Таниной маме в музей, и так каждый день, изо дня в день... Не надоедало! Надо ли говорить, что Люся с Таней стали не разлей вода?..

– Ну, надо – не надо, а приятно. Приятно вспомнить первую подругу! – заключила Люся.

– А теперь она где?

– Где... А где вчерашний день? Давно это было...

– И с тех пор вы делаете кукол, чтобы появлялись друзья?

– И с тех пор я делаю кукол, потому что их у меня покупают, – сказала Люся. – А насчёт друзей... Мама – моя мама – когда узнала, почему мы с Таней подружились, сказала: «Всё правильно. Куклы – это дело. Найдётся дело, найдутся и друзья. К делу, а не к телу люди притягиваются...». Хорошо сказала? – наклонила голову Люся.

– Хорошо... – согласилась Яна. Не спорить же!

– Пррр. Приехали! – сообщила Люся в манере извозчика.

«Приехали» они к парочке деревянных домиков. Один был ещё ничего, а вот другой... другой «чего», он вообще набок завалился. Чудо, что его до сих пор не снесли. Да и «напарника» его – тоже, хоть он и посимпатичнее будет. Были они тут явно чужими, среди этих многоэтажек...

Люся – ногой – приоткрыла некрашеную калитку (о нет, наш именно завалившийся!):

– Пойдём! – обернулась она к застывшей Яне. – Что? Ты думала, мы в хоромы идём?

– Да нет...

– Да или нет?.. Смотри, зарычу!

В сенцах (Яна и сама не поняла, откуда вспомнила, что эта «холодная прихожая» называется сенцы!) Люся разулась и заставила разуться Яну. Сразу, у самых дверей. Не успели войти, что называется. Пол жёг таким холодом, что в комнату пришлось бежать вприпрыжку!

– Ничего. Щас мы печку... – приговаривала Люся, располагая Гошу на широкой кровати.

Яна озиралась и не могла поверить, что здесь живут современные люди, что здесь живёт ребёнок. Пусть, конечно, не просто люди, а Люся с Гошей, и всё-таки...

На полу – тоненькие грязные дорожки, больше похожие на неразрезанные метражные полотенца. Железная кровать, застеленная каким-то доисторическим клетчатым одеялом. Стол, стул. На столе серая скатерть. В углу, под самым потолком – паутина. Не малюсенькое бесформенное «облачко», а огромная, круглая, чёрная – как на картинках! Что ещё? Печка за простенком. Больше ничего... Да, ещё закрытая серо-зелёная дверь. Может, там телевизор, там компьютер, там игрушки?.. Не похоже. А проверять, расхаживать по комнатам как-то не хотелось. Двигаться вообще не хотелось – вот бы сжаться в комочек и замереть. Только под чем-нибудь тёплым...

Люся занялась печкой, а Яна села на стул. Стул был холодный, она поёрзала и пересела на кровать, к Гоше.

Гоша? Лежал. Яна принялась было его рассматривать – но ей стало как-то не по себе, и она отвернулась.

Надо сказать, от Гоши ей было не по себе всё время. Всё то время, пока он находился рядом. И даже не совсем рядом – за стенкой, в другой палате. Когда Люся рассказывала свою кукольную историю, Яна то и дело поглядывала на другую «куклу», на Гошу. Что-то было неправильное в том, как он висел, как он не слушал, как его вовсе не замечали... Нет, Яна-то замечала, но как-то... исподтишка...

Гоша кашлянул и сморщил личико.

– Ой... Ему, наверно, что-нибудь нужно! – ужаснулась Яна.

Люся опустила перевязанную кипу бумаги на пол (она собиралась впихать её в печь).

– Так... – сказала она, глядя на Яну каким-то потемневшим, не предвещающим ничего хорошего взглядом. – Ты меня учить будешь? Может быть, ты лучше меня знаешь, что же ему всё-таки нужно? Может быть, ты знаешь, что такое последствия вирусного менингита? Может быть, это твой ребёнок лежит как бревно, может... – Люся махнула рукой и быстро вышла из комнаты. Обратно, в сенцы.

Гоша опять кашлянул, а потом... чихнул, кажется. Выдув из носа два огромных серо-голубых пузыря. Яна полезла в карман шубки... Слава богу! Не зря ей мама твердит: всегда носи с собой платок, всегда носи с собой платок...

Люся не возвращалась. Яна потрогала Гошины ручки – ледяные! Где же рукавички? А как же печка? А как же... да вообще всё! И есть уже хочется. Холодно, голодно, стыдно... Да, стыдно. Не надо было так «ужасаться». Люся ведь и впрямь сама знает, что и когда нужно Гоше. Как-то же она обходилась без Яны. Год почти обходилась!

Яна ещё раз – профилактически, так сказать – вытерла под носом у Гоши и решилась таки сходить за Люсей...

10.

Люся, по-прежнему разутая (вот чего бы ей не сунуть ноги в валенки!), по-птичьи устроилась на какой-то бочке и лизала... лёд.

Вернее, не просто лёд – не водяной, а молочный. В форме стакана.

– А стакан – лопнул... – посожалела она. – Будешь?

– А мне можно? – засомневалась Яна. – Ну, у меня же... горло.

– А у меня? Нету горла?.. Лезь сюда. Мороженое-стаканчик! На!

Съели – мигом. Сначала по очереди мусолили, а потом Люся уронила это «мороженое», и оно раскололось на шесть кусков. Очень удобно, по три. По три – а Гоше?.. Вслух Яна не спросила, но это «а Гоше?» преследовало её до последнего кусочка, до последнего «лизка» (Люся потом уже грызла, а Яна всё-таки лизала, надеясь, что так для горла безопаснее).

– А есть ещё что-нибудь... покушать? – спросила Яна. Она спрыгнула с бочки и теперь танцевала на ледяному полу. Стоять спокойно было совершенно невозможно!

– Покушать?! – выпучила глаза Люся. – Ну не знаю... – нехотя слезла она с бочки и поплелась в комнату.

Яна, окончательно промёрзшая и ничего не понимающая, уже не в первый раз пожалела, что она здесь, а не в больнице. Уж больно это «здесь» было неясным: если уж холодовать и голодовать – то ради чего?? Чем они будут заниматься в этой комнате, где стул – и тот один?..

Печь Люся растопила весело заполыхавшей бумагой. Но ведь надолго её не хватит! А потом?..

– Эх, дров бы нам... – помечтала она, пристроившись на корточках у самого огня. Яна пристроилась рядом, только куда менее удобно – Яна держала Гошу... Нет, это просто ни на что не похоже! Почему она-то, а не Люся? Это раз. А два, три, четыре и все сто: зачем надо было уходить из «злополучной», но всё-таки тёплой – жаркой! – больницы?

– Как же вы тут живёте? – не выдержала Яна. – Без дров...

Люся не ответила.

– Есть, говоришь, хочешь... – задумалась она. – Гошку сейчас покормим, потом что-нибудь придумаем...

Люся нырнула в свою холщовую котомку и достала маленькую стеклянную баночку невразумительного цвета. И Яна увидела, как Гоша ест...

Одной рукой Люся приподнимала его голову, а другой – просовывала в рот ложку с невзрачной (кабачок, прочитала Яна этикетку) пюрешкой. Потом зажимала ему нос. И всякий раз Яне казалось, что он не дышит слишком долго. Слишком! Но он опять и опять закашливался, опять и опять проглатывая свой неаппетитный кабачок, и Люся зачерпывала новую ложку (полную!). Яна не знала куда деться, а главное – не представляла, когда же это кончится...

– Ну вот и чудненько. Поели! – широко улыбнулась Люся. Широчайше!

Яна кивнула. И даже ответную улыбочку вымучила. Мол, да, да, хорошо. Всё хорошо... Хотя – чего хорошего?

– Ну, зря ты киснешь. В доме еды нет, но мы ж не на необитаемом острове! Что купить?

– Всё... – промямлила Яна так жалко, что Люся рассмеялась: «Эх ты, цыплёнок!».

Люся затянулась потуже своим невероятным платком, стала похожа на медведицу, и медведица эта потопала в сенцы.

– Уже обуваюсь, уже обуваюсь... – повторила она из сенцев раза четыре подряд. Да сколько можно валенки надевать?! Яна выглянула. Люся стояла – в одном валенке! – и смотрела в окошко через мутноватое круглое стёклышко. Это... дно лопнувшего стакана?

– В какую рогулину вон тот дом превращается...

– Вы идти хотели!

– Не «хотели», а «хотим», – поправила Люся. – Знаешь, что это? – помахала она стёклышком.

– Пенсне? – сострила Яна.

– Ну... тогда уж монокль. Монокль Настроения. Смотрю левым глазом – я в ярости, я обижена, я недовольна. Смотрю правым – наоборот, всё хорошо и правильно. Ну, знаешь, правая сторона, она права... Держи, дарю.

– А если вот так? – и Яна стала прикладывать «пенсне» поочередно то к одному, то к другому глазу.

– Нуу... А ты умница! Соображаешь. Если так, то ты ОЗАДАЧЕНА. Тебе грустно и жаль, но ты... прощаешь и не сердишься! Яна, а Яна... – вдруг сказала Люся совсем другим, каким-то озабоченным тоном, – ты темноты – боишься?

– Вроде нет... А что?

– Да ничего... Не боишься – отлично. Выхожу... – Люся обула второй валенок и двинулась к входным дверям с таким лицом, как будто отправлялась в открытый космос. – Ох, что-то мне подсказывает, что там не жарко...

Яна вернулась к Гоше. Гоша занимался тем, что пускал из носа свои «фирменные» голубые пузыри – и лежал, лежал, лежал.

Разобравшись с пузырями, Яна стала растирать ему ручки (и всё-таки: где же рукавички? как не бывало!). Пока горела бумага, Гоша было согрелся, порозовел, а теперь опять напоминал восковую фигуру.

Яна тёрла и тёрла, иногда выдыхая тёплый пар на когтистые Гошины лапки (стричь ведь надо ногти-то! а то когти!), и вдруг вспомнила, как спала в ящике Трапеция. Какие у неё лапки – тоже когтистые... Люся сказала, что-нибудь придумаем. А что придумаем-то? И когда? Понедельник не за горами, а Казакова шутить не станет. Проведёт «работу с грызунами», и... Страшно. Да и теперь страшновато – высунет Трапеция свой нос где не надо, и...

За этими «страшно» Яна не сразу заметила, а когда заметила, сама себе не поверила: Гоша время от времени легонько сжимал её пальцы. Не такое уж большое дело, конечно – для кого угодно, но для него...!

– Гоша... – вгляделась Яна в его личико. До этого – не вглядывалась, её пугали его неподвижные кукольные глазки. Казалось, он даже не моргал. А теперь – моргнул! Ну где же Люся! Моргал он или не моргал раньше?!

Прошло около часа, а Люси всё не было. Яна обулась и таскала Гошу туда-сюда по комнате, чтобы не замёрзнуть, а когда уставала, устраивала его на кровати, укрывала одеялом и всхлипывала. Зачем она пошла неизвестно куда! Да и не так уж известно с кем! Как там Захарченко сказала? «Говорят, она сумасшедшая, да и ребёнок ненормальный...». Ребёнок-то действительно... не как все. Так, значит, и Люся?..

Яна заревела уже в голос. И тут же прекратила. Потому что услышала Гошино отчётливое «у»!

Это было... это было как если бы «у» сказало дерево! Сказало окно, сказала кукла!..

Яна громко высморкалась. Вытерла слёзы. Наклонилась к Гоше и – даже попытавшись улыбнуться – спросила:

– Это кто сказал «у»?

Гоша, разумеется, ничего не ответил. Но его глазки не выглядели стеклянными, и Яне даже показалось, что он... вполне заинтересованно сопел. Яна тоже посопела – в ответ! – а потом сказала:

– Ничего, мы не замёрзнем. Вот увидишь! – Встала и отправилась на поиски «дров» – каких-нибудь. Чего-нибудь такого, что можно поджечь. Толкнула грязно-зелёную дверь. Чего тут только не было...

Два столика, кресло, куча мешков, огромный (просто сказочный какой-то!) сундук, весь заваленный кирпичами... стремянка, ещё стремянка... тазы, вёдра, лампы, лопаты, огнетушитель...

Яна попробовала открыть сундук – не получилось, кирпичи тяжеленные. Заглянула в один из мешков. Почему-то она ожидала увидеть здесь Люсиных кукол. Может, потому что мешок был холщовый – как Люсина «котомка». А может, потому что вообще хоть где-нибудь рассчитывала их увидеть. Где-то же они должны быть – в доме того, кто их делает? Да ещё и на продажу, да ещё и дорого?

Но в мешке были какие-то документы. А под ними... подушка!

Яна заглянула в другой мешок. Тряпки, одежда...

А что это за махина такая в углу? Большой металлический куб с деревянными ножками. Явно самодельный. От него – провод с вилкой...

Яна поискала розетку, не нашла и решила вытащить «куб» в зал – так она назвала про себя ту, первую, комнату...

Вот она розетка.

– Что за машина времени... – И Яна, зачем-то зажмурившись, включила.

Из куба, изо всех его щелей, засочился свет. Внутри... лампа. Да, огромная лампа. Светильник? Но зачем делать светильник непрозрачным? Притронувшись буквально через пару минут к гладкой железной бочине, Яна отдёрнула руку – горячая! Нет, это не машина времени... Это не светильник... Это – ОБОГРЕВАТЕЛЬ! И это лучше чем машина и светильник вместе взятые! Хотя... отмотай она времечко назад, может, и не попёрлась бы с малознакомой Люсей в совершенно незнакомый домишко. Может быть. А может быть всё-таки...? Яна была так рада, что нашла этот чудо-обогреватель, что теперь и не знала, дурында она или всё-таки умница. Кто его смастерил? Как он здесь оказался? От прочего хлама он отличался «как пионэр от пианино». А как грел!

Яна подтащила его поближе к Гошиной кровати:

– Вот. Ура, – удовлетворённо мурлыкнула она. – И пожала Гоше лапку.

Прошёл ещё час. Стало так тепло, что Яна даже сняла шубку, решилась расстегнуть Гошу и снять с него будёновку.

Потом она покопалась в мешке с документами, нашла толстую пожелтевшую газету и прочитала Гоше целый разворот со стихами. Гоша слушал – или Яне казалось, что слушал, но она сказала себе: слушает – и никаких «показалось»! Потому что если «показалось», так и читать незачем. Да много чего незачем – если ей только кажется, что Гоша хоть что-то понимает, хоть на что-то реагирует, так она, получается, одна в этой деревянной завалюхе. Одна – а рядом только «кукла»... Но нет. Сопит. И опять моргал!

– Гошик, скажи «у»!

Не говорил, конечно. Но это ничего. Яна и сама не так давно молчала, молчала и ещё раз молчала.

– ...Или скажи «а». Или скажи «о»... «О-са», «о-кунь», «о-бед»! Да, обед... Обед бы нам не помешал...

А уж как бы он не помешал ещё через пару часов! Яна обнаружила в сенцах, в трёхногой тумбочке, окаменевшие ириски, но как ни старалась освободить их от фантиков, ничего у неё не вышло, – окаменели вместе с фантиками.

Тоскливо. Яна прилегла рядом с Гошей, глядя на сияющий всеми щелями спасительный обогреватель... Хорошо, что он есть. Но плохо, что он – всё, что есть!.. И вдруг он погас. Да, просто погас. Яна несколько раз включила и выключила его из розетки – «да что с тобой!» – пока, наконец, не догадалась пощёлкать какими-то выключателями на стене: нет света! «Электричества – тю-тю», сказала бы тётя Наташа...

Да-а... Тоскливо – мягко сказано! А если дело вовсе не в том, что Люся «сумасшедшая»? А в том, например, что она попала под машину. Или упала – и ногу сломала. Или у неё эпилепсия, как у Яниного одноклассника, – и она голову разбила. Приехала «скорая», и увезла её в какую-то совсем другую больницу. А Яне, между прочим, в этой надо быть. Сегодня вечером. А ведь есть ещё и Гоша...

Всё это накатило на Яну как ком. На мгновенье ей даже показалось, что в глазах потемнело. Или это оттого, что она так долго смотрела на выбивающиеся из обогревашки лучики, а потом они резко пропали?..

Яна встала и накинула шубку. Она решила сходить к симпатичным, незавалившимся соседям.

11.

– А там разве кто-то живёт? – удивилась соседка, когда наконец поняла, о чём же Яна (долго не понимала: какая больница? что за Гоша? какой ещё «домик»? тот, что рядом? интересно...).

– Я же говорю – там Люся живёт. У неё Гоша. Но она ушла и не возвращается. А я – я у неё в гостях...

Соседка была вся седая, хотя и не очень старая. В халате и резиновых шлёпанцах, она, никуда не торопясь, слушала Яну и до сих пор ни разу не поёжилась, не успела «остыть». Ясно, что у неё-то – тепло. Жарко... А когда она выходила, из дома пахнуло чем-то печёным.

– И что ты хочешь? – спросила она. Не очень-то дружелюбно спросила. Даже, пожалуй, сердито. Так, надо бы попонятнее объяснить, чего же она – Яна – хочет. Если Седая Соседка окончательно рассердится, идти больше некуда. Идей никаких. Разве что позвонить тёте Наташе. Но та, даже если и приедет, за такие «приключения» по головке не погладит...

– Понимаете, Люся придёт. Обязательно. – (С чего Яна это взяла, сказать трудно. Если эта самая Люся до сих пор не пришла!) – Но можно мы у вас её подождём?

Соседка задумалась.

– Ты и этот Гоша?

– Да! Он маленький совсем...

– А вы не цыгане? Как твоё имя?

– Ннет... Яна.

– А как эта ваша Люся узнает, где вы?

– Узнает, конечно! Я... я записку напишу! – нашлась Яна. – Так мы придём?

– Ладно. Дуйте...

И Яна «подула». Понеслась буквально бегом, как будто боялась, что в соседском домике передумают.

– Всё, Гошечка. Теперь и ты в гости идёшь... – приговаривала она, надевая на него будёновку. Гоша, само собой, был не против...

У Седой Соседки было и впрямь жарко. Жарко, чистенько – даже нарядно. Под цветами, вазочками и статуэтками – ажурные салфетки. Белоснежные, очень какие-то сложные...

– Красиво... – осторожно похвалила Яна.

– А ты – умеешь вязать крючком?

– Нас ещё не учили. Ещё будут. Наверно...

Седая вздохнула, и Яне подумалось, что сейчас она скажет что-то вроде «ничему-то вас не учат!», но она молча подошла к Яне, забрала у неё Гошу и стала стягивать с него комбинезон. Теперь Яна приготовилась к причитаниям «какой больной ребёнок», но та спросила только:

– Надеюсь, он в подгузнике?

– Наверно...

Седая закатила глаза, но опять никак не прокомментировала Янино «наверно». Ещё немного повозилась и сказала:

– Да, в подгузнике... Другое дело, что и он не вечный. Их меняют иногда, слышала про такое?.. – Она брезгливо понажимала указательным пальцем на раздувшийся памперс и поморщилась. – Кошмар... Раздевайся, что стоишь?

Яна разделась, прошла и села на край дивана. И руки сложила на коленях. Почему-то ей хотелось казаться ужасно примерной. У Седой Соседки было такое лицо, как будто она до сих пор не решила – а может, и не стоило их впускать? «Стоило, стоило!» – кричала Яна своим примерным видом...

– Этот дом, – кивнула Седая Соседка в сторону развалюхи, – вроде как ничей сейчас. Там бабулечка жила. Узбечка или, там, татарка... Вся сгорбленная, старая уже. – (Соседка сидела очень прямо, не горбясь. «Считает, что молодая...» – подумала Яна.) – Месяца два как она умерла. Приходила к ней какая-то... Может, Люся твоя и есть?

– Может...

– А что обогреватель погас... Как во-он на том доме рекламу всю в огоньках повесили – так у нас часами электричества нет. Правда, это по вечерам. Что днём – так это мигнуло просто. Сейчас опять горит... – Она привстала и включила розовое бра. – Горит, куда денется!.. Обедать вы, конечно, не обедали.

– Нет...

– А этот что ест?

– Кашки всякие... – Что было Яне говорить? Что он есть пюре из баночек, которых у них с собой нет? – Он болеет, не может...

– Не-не-не, – запротестовала соседка. – Не надо мне. Я сама вижу, что больной. Ну а дальше не моё дело. Чего он там может, чего не может... Я перенервничаю – и что? Не надо...

Седая Соседка быстро вышла и вернулась с маленькой алюминиевой кастрюлькой и двумя ложками.

– Каши у меня нет. Чем богаты, тем рады. Только вы уж сами... – Она поставила кастрюльку на стол и так же поспешно исчезла.

Яна заглянула – борщ. И, похоже, вкусный! Ярко-ярко красный – как она любит. Ну что ж – повезло. По крайней мере, Яне. А Гоше?

– Гош, будешь борщ?..

И вот бы Гоша сказал – буду! Но он ничего не сказал. Яна помешала в кастрюльке ложкой поменьше и сказала:

– Будешь!

Она приподняла ему голову, как это делала Люся, и зачерпнула борща – одного бульона, конечно, но, что называется, с горкой.

– Нет, это много... Вот так, наверно... – И тут произошло то, чего не происходило, пока Люся его кормила! Он не подавился!

Гоша съел четырнадцать ложек – и ни на одной не закашлялся. Ах, ну где же эта Люся, тут такая новость!

Яна покормила Гошу, поела сама, а Седая всё не шла. «Ну вот, ещё одна пропала... – усмехнулась про себя Яна. – И как её позвать? Не «Седая» же!».

Яна взяла кастрюльку, сложила в неё ложки и отправилась на поиски «второй пропавшей».

Каково же было Янино удивление, когда поиски закончились, едва начавшись: Седая Соседка стояла совсем рядом, практически в дверном проёме, за шторкой! Так она что, наблюдала??

Ничуть не смутившись, Соседка присела на тахту.

– Поели? – спросила она Яну и зевнула. – Ну поспите. А я всегда после обеда читаю... – На столе стоял большой эмалированный таз с булочками, а в нём – на булочках – раскрытая книга...

Спать Яне совершенно не хотелось. Она вернулась к Гоше и, подперев голову кулаком, задумалась.

Какой странный у неё сегодня день. В чьём же доме она так мёрзла? Какой-то умершей «бабулечки»... Получается, Люся её обманула? Ведь они шли к Люсе!

А что происходит с Гошей? Неужели ему лучше? И лучше оттого, что она, Яна, ему помогает?

А что она будет делать, если Люся не появится и вечером? Вернётся в больницу? Но тогда куда же Гошу?..

«Не нравится мне это!» – сказала Яна. Или подумала? Ну да, она думала вслух. Тогда уж лучше просто говорить. Хотя бы и с Гошей...

– Не нравится мне это, Гошечка. Я думала, всё будет совсем по-другому... И ещё одно мне не нравится... Что-то горло моё снова... Ты, наверно, хочешь сказать, не надо было мне тот лёд лопать? Это ты правильно хочешь сказать. Не надо было...

12.

Вечером у Седой Соседки (Яна так и не спросила, как же её зовут) вырубили свет, и она – торжественно объявив, что это специально для гостей – включила многочасовую зелёную лампу. Но Яна сказала:

– Нам, наверно, пора...

Оделась сама, одела Гошу – и собралась возвращаться в больницу. С Гошей, разумеется.

– И что, так сама этого бугая и потащишь? – спросила Седая уже на крыльце. Прямо как Вичка! Зачем спрашивать то, что и так ясно?

– Мугу... – промычала Яна.

– Как знаешь...А вон, смотри – свет, что ли?..

Яна повернулась боком – прямо перед собой она ничего не видела из-за Гошиной будёновки – и увидела... «свет в конце тоннеля», так она это про себя назвала. Неясный, слабенький – но он точно там был, свет в Люсином домике! Вернулась? Вернулась – а почему за ними не заходит? «ДА ПОТОМУ ЧТО ЗАПИСКУ-ТО Я – НЕ ОСТАВИЛА!!!» – шарахнуло Яну, как молнией.

– Свечка, наверно... – вглядывалась Седая.

– Спасибо, мы пойдём... Спасибо!

– Ну, дуй давай... Больше не приглашаю! – это до Яны уже откуда-то из-за спины долетело. Бежала она – оттуда – пожалуй, ещё быстрее, чем туда. Даже Гоша перестал казаться таким тяжёлым. И даже – по крайней мере, сейчас ей так казалось – не было у неё никакой злости на Люсю. Главное, что она вернулась. Никуда не пропала. Никуда не упала, ни под что не попала. Значит, всё кончилось хорошо. Для всех. Значит, ура. А ведь у Яны ещё и такие хорошие новости!

– ...Тоже мне, новости. Да моргал он и раньше. И давился только кабачками. Супами – никогда... – Люся сидела на единственном стуле, на столе перед ней торчал догорающий кусочек свечки в банке из-под утреннего пюре. Выглядела Люся устало. Устало – и недовольно... – Ладно. Полседьмого. Иди уже!

«Иди» – это обратно, в больницу? Яна ушам не верила. Нет, она пойдёт конечно, она так и собиралась, её так и отпрашивали, но... И это всё?? За всё, что она сделала?? Тогда как Люся... Ну, чем бы она там ни занималась, а явно не тем, чем должна была. Она даже теперь их встречать не вышла. Яна, спотыкаясь, пробиралась с Гошей через тёмные сенцы – а она не вышла, не посветила!

– Ты в обуви?! – Даже в полумраке было видно, как округлились и без того шарообразные Люсины глаза.

– А зачем разуваться, когда так холодно? И грязно. И тапок нет. Я ещё тогда хотела спросить... – Яна смотрела на Люсю прямым-прямым, вызывающим взглядом.

– Как это зачем? Да затем, что мы в доме!!

Через полчаса Яна, Люся и Гоша (Гоша – на руках у Люси, да, не у Яны, теперь-то всё как полагается) выдвинулись в сторону больницы. Люся – ну и Гоша соответственно – провожали Яну.

Настроение у Люси было хорошее – непостижимым образом оно наладилось. Наладилось после двух ссор – ссорищи и ссорки. Глядя на неё, можно было решить, что именно ссорища и ссорка прекрасно восстанавливают силы человека!

А вот Янины силы были на исходе. Она действительно устала – от неизвестности, от ответственности, да просто от страха, а потом ещё эти «выяснялки» были... Яна ведь, едва вошла, спросила Люсю, где же она была! Так началась ссорища.

– Где я была? – усмехнулась Люся, и пламя свечки заметалось. – Где я только не была... Я ведь, Яночка ты моя, вот уже год нигде, кроме больниц, не бываю. Больницы – и врачи, больницы – и врачи... Ты сколько в этой больничке лежишь? Два дня, четыре?

– А сегодня считается? Уф... – Яна положила, наконец, Гошу на кровать и села (бухнулась!) рядышком.

– Не перебивай. Я – неделю. Ты, наверно, думаешь: что такое неделя! Но до этого-то я в микрорайоне лежала, а до этого – на Некрасова, а до этого... Ты меня слушаешь?

– Да. Сегодня пятый день... – досчитала Яна. – Я слушаю, слушаю, где вы лежали.

– Да не «мы»! Не «мы», понимаешь? Гоша ведь дней не считает, правда? Считаю я. Вот и говорю тебе, сколько я насчитала. Я насчитала – двести двенадцать. А ему это, может, всё как один день. Может быть такое?

– Может...

– И все эти двести двенадцать дней мне от него не отойти.

– Но вы же нам даже памперс не оставили!

– Но вы же и обошлись!!

Яна немного испугалась, но остановиться уже не могла. Как не могла перестать смотреть этим прямым вызывающим взглядом. Осуждающим.

– Вы сказали, что сейчас придёте, вы только в магазин!

– Мало ли кто что сказал! Господь, например, сказал, возлюби ближнего. Возлюбили?.. Всё, отправляйся-ка ты в палаты, тоже мне, принцесса. Перетрудилась?

– Я не перетрудилась. Но было...

– Трудно? В общем, «я не трус, но я боюсь!» – ухмыльнулась Люся. – А мне было – легко. Может, в первый раз за эти чёртовы двести двенадцать дней. Я просто вышла – без никого на руках. Шла и шла – и магазин прошла, и ещё много кварталов. Потом на автобус села – и уехала до самой конечной, до микрорайона. Подальше от больнички. Но походила по микрорайону – и опять на больничку вышла! На другую, конечно. На ту, где мы до Нового года лежали. Мы там ёлку на окне нарисовали, так до сих пор её не стёрли, представляешь?.. Вот видишь – говорю «мы». Ты не злись, мы с Гошкой... конечно «мы». И какая разница, кто там дни считает...

– И что было потом? Мы тут замёрзли, как...

– Потом: села бы я на автобус – да обратно. Села бы, да? Сунулась в кошель, а там... – сделала она выразительную паузу, – что там? Да ничего! В общем, на билет-то и не хватает. Замёрзла я тоже, будь уверена. С микрорайона пешком топать. Топаю, а время идёт, топаю – идёт... По дороге в магазины заходила – греться. Я ведь и в магазинах теперь почти не бываю. Так, в буфетик больничный выскочишь... – Люся вздохнула. – Ну так во-от... Грелась я, грелась в магазинах, а тут – рынок. Я, конечно, сразу в павильон. А там – гусей продают! Стою любуюсь, а время идёт, любуюсь – идёт...

– Так до вечера и дошло?

– Добежало, Яночка! Добежало! Ты не злись...

Яночка и не злилась. Она тоже вздохнула. Странные какие объяснения. Но... и не странные тоже! Если вот так, раз в год, выйти без никого... Если легко, если автобус, если гуси! Ведь это можно понять? Можно. Наверно, можно. Яне другое было неясно: зачем, уходя, Люся спрашивала про темноту? Ведь не знала же она, что затемно вернётся! Или?..

– Я не злюсь, – сказала Яна. Она решила, что – не знала. Без «или». Решила на этом остановиться. Так легче было, куда легче, чем наоборот, а она так устала...

На этом ссорища закончилась. А вот как началась и чем закончилась ссорка:

– Да, ещё раз обутой увижу – пеняй на себя, – в какой-то особо обидной интонации заявила Люся, когда они уже выходили из дома (Люся надумала таки её проводить).

– Ну почему?

– Потому что дом, – повторила Люся своё малопонятное объяснение.

– У меня опять горло болит! Это из-за пола холодного! – возмутилась Яна. Надо сказать, не вполне искренне возмутилась. Не пол она винила, а льдину-«мороженое»...

– Тёте доктору расскажешь, – отрезала Люся. – Вечер-то какой! Бери-ка сумку...

На этом настроение её наладилось.

Шли они не спеша, Люся-то никуда не торопилась. А вот Яна как раз побыстрее бы пошла – было так по-ночному темно, что она начала опасаться, а впустят ли её. Зайдёт ли она обратно, в больницу...

– Смотри, какая кошка! Люблю кошек! – закатила Люся глаза. Перед этим она восхитилась: огоньками, снегом, крышей подвала («Прямо блестит!»), заледеневшей колонкой, «заевшим» светофором, вороной...

– Как бы Трапецию не отравили, – угрюмо напомнила Яна.

– Ах э-это!.. Завтра вечером её заберут.

– Куда? И крысят?

– И крысят.

– А... кто?

– Дед Пихто! Там, возле гусей, дедок один морских свинок продавал, так он...

– Это правда?

– ...Так он – любитель. У меня, говорит, свинки, хомяки, белые мыши – мне бы, говорит, ещё серых. Ну, или крыс. В общем, завтра в шесть он у приёмного будет, а я ему вынесу наш крысятник...

– А вы точно уже вернётесь? Ну, к шести...

– К трём, – твёрдо сказала Люся.

– А это правда, что тот дом сейчас ничей? Мне соседка сказала...

– Да? – остановилась Люся. – А что она ещё сказала?

– Да ничего...

– Тот дом сейчас Гошин. Ему прабабка оставила. Так и написала – ГО-ШЕ. Меня она не любила. Устраивает тебя?

Яна кивнула. И тут же смутилась – получается, что она согласилась с тем, что Люсю не любили? А сказать, что просто её устраивает само объяснение – тоже как-то... получается, могло бы и не устроить?

Люся стояла и молча смотрела на Яну. Рассерженно, наверно. Взгляд Яна чувствовала, но голову поднять боялась – вдруг действительно рассерженно? Опять ссора?..

– Пришли уже почти... – наконец, пробормотала Яна, искоса поглядывая на светящуюся окошками больницу.

– «Пришли» да «пришли»... Спрашиваешь, а не слушаешь.

– А что?

– Не «что», а «кто». Прабабушка Гошина, вот кто!

– Прабабушка? Нет, я слушаю...

– Пойдём-ка на скамейку. Раз слушаешь. – И Люся усадила на эту самую скамейку Гошу. Он, разумеется, не уселся, стал клониться и сползать куда-то вбок. – Ну, садись, – кивнула она Яне, Яна поёжилась, но села – и тут же получила Гошу «в подарок»: – На-ка тебе! Подарочек. У меня руки отваливаются... Слушаешь или нет?

В детстве Люся редко видела бабушку, та к ним не приходила. Иногда они – Люся и мама – сами к ней приходили, и хоть бы раз она была довольна!

Бормоча что-нибудь себе под нос (чаще всего по-татарски), бабушка непрестанно перекладывала с места на место часы, ободки, расчёски, очки... Однажды она взялась переставлять обувь и так всё передвинула, что собравшиеся уходить мама и Люся долго не могли найти своих туфель.

– Просто больше не буду разуваться в этом доме, – тихо, но твёрдо сказала мама.

– Тада не войдёшь, – пообещала бабушка. И стоило к ней прислушаться. Бабушка Закира считалась колдуньей.

Как это – «считалась»? Была или нет? Да так: никто не мог сказать, насколько это правда. И сама она на этот счёт ничего не говорила. Но что-то зловещее было во всём её облике, в этом бормотании, а главное – нет-нет да случались какие-то странные истории, сбывались, казалось бы, бессмысленные, слова, в общем, происходило нечто, заставлявшее так думать.

Как тогда, когда бабушка вдруг назвала Люсю рыжей. «Начинается...» – сказала мама. Люся плохо понимала, что же именно начинается (в последний раз они навещали бабушку чуть ли не год назад), но поскольку рыжей она не была, догадывалась, что ничего хорошего.

– Я не рыжая, – сказала Люся.

– Рыжая. Красная! – сказала бабушка, ероша Люсину чёлку.

– Мы пойдём, – вздохнула мама, поднимаясь со стула, на который бабушка Закира то и дело что-то вешала. Снимала – и снова вешала. Сегодня она непрерывно перебирала одежду...

– Мам, а за что нас бабушка не любит? – спросила Люся, оглядываясь на дом.

– За тебя, – тихо сказала мама.

– ?

– За то, что ты родилась.

– Но ведь я уже родилась! Что же теперь делать?

– Ничего. Что тут сделаешь!

– Это всё потому, что у меня нет папы?

– Не знаю, – сквозь зубы сказала мама. Так она говорила, когда знала...

А на следующий день Люсе разбили голову. Во дворе, когда мальчишки камнями кидались. Сначала они играли в мяч. Но мяч был один, а мальчишек – целая орава, и в конце концов они начали перекидываться всем, что под руку – под ногу попадалось. Попадались камни. Кому-то должно было не повезти. Не повезло Люсе.

Мама чуть в обморок не упала, когда двери открыла. Стоит Люся – весь лоб в крови. Глазами хлопает – и даже не плачет.

– Ну вот тебе и красная... – только и выдохнула мама.

Потом, вытирая кровь со лба и промазывая его как следует зелёнкой, мама, как заведенная, повторяла: «Вот сидела ты дома – как хорошо было. Сидела с тётей Зоей – никаких разбитых голов...». И Люся не выдержала:

– Это всё бабушка! Это она накаркала!

– Да уж конечно. Ворона она, что ли... – скороговоркой пробормотала мама и продолжила свои «вот сидела ты дома...».

А вскоре после того случая бабушка в больницу попала. И надо было ей что-то из вещей принести – из дому. Люся во дворе жука осталась ловить, а мама деловой походкой, не разуваясь, направилась в дом.

– Ай!! – только и услышала Люся. Забегает – а мама лежит на полу. Каблук, как меч, в половицу вошёл, еле вытащили. В травмпункт потом поехали. Вывих, растяжение...

– Это всё бабушка!

– Молчи-ка, тебя не спросили...

– Ну ты же знаешь, знаешь!..

– Не знаю, – сквозь зубы ответила мама.

– Так эта бабушка действительно колдунья была! – восхитилась Яна. В больницу – не хотелось. Хотелось слушать и слушать. – А что ещё с ней... то есть с вами... то есть вообще случалось?

– А как же «пришли уже»? – усмехнулась Люся, вставая со скамейки. – Поздно. Завтра, всё завтра!

Люся довела Яну до самых дверей и помахала ей Гошиной ручкой:

– Пока-пока!

– Кха-кха, – эхом отозвалась Яна и поморщилась: – Горло...

– Да не будет болеть твоё горло, – отмахнулась Люся.

– Вы-то откуда знаете...

– Знаю, – без тени улыбки сказала Люся.

– Знаете? Будущее? Это что, тоже колдовство? Ну, там, способности... да?

– Да, – сказала Люся – и уже каким-то неясным, обтекаемым тоном. Шутит?..

Яна глянула в огромные окна фойе. Никого, пусто. Только две кушетки в голубом свете.

– А меня впустят? Надо наколдовать, чтобы впустили!

Её впустили. Только шубку-шапку сдать в гардероб не получилось, он был уже закрыт.

13.

Всё воскресенье Яна прождала. Проснулась она рано, и до трёх часов ждала, когда же, собственно, будет три, а после трёх – когда же, собственно, будет Люся. Люси не было.

В этом «режиме ожидания» Яна несколько раз пыталась проведать Трапецию с её выводком, но проведался только выводок, Трапеции не было.

Яна так и не решилась взять кого-нибудь из крысят на руки (она боялась, что Трапеция их потом не признает, где-то она про такое слышала) и просто разговаривала с ними:

– Скоро вы переедете. Понятно вам? Там будет хорошо. Ну, по крайней мере... нормально. Там живут всякие... другие грызуны. Такие же симпатичные, да... Ну, чего носитесь? Понятно вам?

Наверно, им было понятно, выглядели они бодренько – и действительно все носились. Соня – а это, конечно, была она – время от времени останавливалась, чтобы зевнуть. Философ периодически задумывался и поводил носом, глядя куда-то вдаль, за клетку. Виля то и дело прихорашивалась. Бегун – просто бегал по периметру, то огибая своих сородичей, то натыкаясь на них. А тот, что подстилку царапает (как его Люся звала? Копайка? Ройка!) крутился, в основном, посередке, и вид у него был какой-то ищущий... Да – а подстилку неплохо бы помыть. Но тогда пришлось бы их всё-таки взять, дотронуться... Надо ждать Люсю. Берёт она их или нет?

Яна смотрела на кулончик, на часы. Возвращалась в свою палату. Опять смотрела. Всё-таки какое это дрянное состояние – ждать! Правильно тётя Наташа говорит, хуже нет, чем ждать и догонять. Яна даже на завтрак решила сходить, всё лучше, чем ничем не разбавленное ожидание...

На завтраке стало ясно, что сегодня войны за стулья не будет, самых главных «воинов» нет: Колмановской и Машукова (как ни странно, этот обормот был приверженцем навеки фиксированного «своего» места), – да вообще со всего отделения пять человек было, остальных на выходные забрали. Так что на обед Яна шла уже как на рядовое мирное мероприятия. На обеде даже кое-что приятное произошло. Приятное и забавное – поначалу. Потом – пожалуй, нет, потом непонятное какое-то...

Рядом с Яной уселась новая девочка – ну просто копия Дили! Такая же пухлая, круглолицая, брови – и те похожи... Яна так и застыла с непрожёванной котлетой во рту.

– Привет, – сказала ей Диля-2. И улыбнулась. Приятная улыбка. Очень даже... располагающая.

– А разве в выходные... – начала было Яна.

– А меня по «скорой». Маминому брату показалось, что я вдохнула бусину и задыхаюсь. Завтра выпишут! Я же не задыхаюсь. – И она опять улыбнулась.

– И где?.. – вдруг спросил Грач. Странно. Он никогда не влезал ни в чьи разговоры!

– Что «где»? – вскинула бровь Диля-2. Ну совсем как Диля-1, вот бывает же такое!

– Бусина...

– Вот она. – И Диля-2 достала из кармана джинсов довольно крупную прозрачную бусину, скорее даже шарик.

– Так почему же ты... – начал Грач, но Диля-2, хихикнув, перебила:

– Весело. Пусть поволнуются! – Она опять лучезарнейше улыбнулась – и перестала нравится Яне. Никакая она не «располагающая»! Сколько можно лыбиться? Да ещё этот Грач... Никогда он не совал свой длинный птичий нос куда его не просят. А теперь получается, что это он разговаривает с новенькой, а не Яна!..

Грач вдруг закашлялся и весь покраснел.

– Ты задолбал, – прокомментировал Тарутин.

Но Грач, видимо, и сам «задолбался». Не переставая кашлять, он вылез из-за стола и быстро вышел. Яне стало его так жаль, что... Пусть, пусть бы он и дальше совал свой птичий нос! Да не такой уж он – теперь казалось – и птичий!..

В столовку заглянула медсестра. Сегодня дежурила Инга Константиновна – маленькая, седая и вечно чем-нибудь озабоченная Констанция.

– Где новенькая? – подслеповато уставилась она на обедающих. – Быстренько со мной.

Новенькая молчала и с места не двигалась, с интересом глядя на Ингу Константиновну, как будто ожидала, что же забавного она скажет ещё.

– Новенькая!

Диля-2 сидела всё так же тихо.

– Глухая или как? – не выдержал Репка.

– Я ем, – спокойно улыбнулась новенькая.

– Потом поешь, – улыбнулся и Тарутин, воткнув свою вилку в её недоеденную котлету.

– Когда потом?

– Завтра, – елейно пообещал Тарутин.

– Завтра?.. Конечно, поем. Очень даже. Тортики там всякие. Завтра у меня – день рождения! – победно заявила Диля-2, но всё-таки встала и, не торопясь, направилась к Инге Константиновне...

– «Завтра у меня день рождения!» – довольно похоже передразнил Репка, но Диля-2 даже не оглянулась. Последнее слово оставалось за ней, хотя, если подумать, – ну при чём тут тортики?

На полднике её не было. Грач был, ел свои сырники, как всегда уткнувшись в тарелку. Или... ещё больше уткнувшись? Уж не расстроен ли он?

Тут Яна рассердилась – не на Грача, на себя! Люся опаздывает уже на час, вот об этом и надо думать. На целый час! Что бы это значило?

Что она может опоздать и ещё на два!

А дед придёт за крысами.

И будет ждать.

И уйдёт ни с чем.

И тогда – никакого выхода, был выход да пропал! Вот что должно её заботить. А не настроения Грача...

Яна, как заведённая, перемешивала компот. В одну сторону, в другую, в одну, в другую... И вдруг перестала. Она кое-что решила... Это она вытащит крыс, если Люся не появится.

Люся не появилась.

Без пятнадцати шесть Яна принесла свою шубку в шестую палату и расстелила её на кровати.

– Ну, Трапецийка... надеюсь, ты тут! – и, закрыв глаза, она выдернула из-под кровати ящик-клетку. Приоткрыла один глаз: – Ура. Тут.

Трапеция отдыхала, окружённая выводком. Она недовольно подняла голову – кто там нас дёргает?

– Это я. Вы переезжаете! – Яна водрузила клетку на шубку и попробовала этой самой шубкой её замотать. Получилось. Конечно, выходил какой-то невнятный ком, чёрт-те что, но сработать могло. Должно было! Если Яну спросят, что это, она скажет – одежду несёт в гардероб. Просто ком одежды. А там – выскочит к приёмному и отдаст Любителю Крыс: здравствуйте-здравствуйте, вот вам крыски, до свиданья – до свиданья.

Яна заметила, что у неё трясутся руки, и на минутку присела. Надо успокоиться. Разволновалась! Да и как не разволноваться – что будет, если не сработает? Если что-то кому-то покажется странным и этот кто-то надумает рассмотреть поближе, что же Яна тащит? Вряд ли её погладят по голове, а уж крысам и вовсе... крысец!

Яна нервно хмыкнула – надо же, «крысец»! «Плюнь три раза, не моя зараза» – прошептала она. Надо чтобы всё получилось, безо всяких «крысцов»!

Она вышла и быстро-быстро зашагала по отделению, прижимая к себе свою «комообразную» шубу. Вот уже холл, вот коридор... игровая... столовая... и вот она, лестница!

По лестнице Яна спускалась поспокойнее – это была как бы нейтральная территория, уже не отделение, не конкретный этаж, а так, между...

Выглянула в фойе... На кожаной кушетке сидела женщина в длинной распахнутой дублёнке («Мама, наверно, чья-то. Ждёт...»). Секунду помедлив, Яна села на кушетку напротив, а «ком» поставила рядышком. Подходы к приёмному были отлично видны сквозь огромные окна.

Женщина сидела неподвижно. Полы дублёнки лежали на полу, но она этого совершенно не замечала. Яну она тоже не замечала, только сначала как-то вся дёрнулась ей навстречу. «Точно. Ждёт...».

И действительно, вскоре вышла толстая девочка лет восьми – и мама начала её кормить, сокрушаясь, как же она похудела.

Пару раз мимо пробежали молоденькие медсёстры, а один раз прошагал врач, но, слава богу, Яной никто не интересовался.

Яна поглядывала на часы на кулончике – без пяти, без трёх, без двух... Шесть!

Но возле приёмного было пусто.

Пять минут седьмого... Может, часы спешат?

– Вы не подскажете время?

– Седьмой час, – как-то недовольно буркнула женщина – как будто не хотела отвлекаться от кормления своего «похудевшего» чада.

– Нет, мне поточнее...

– Семь минут седьмого, – раздельно, совсем уже раздражённо произнесла мамка, мельком сверившись с телефоном.

– Спасибо. – Яна даже хотела обидеться (как? да вот так: сидеть и смотреть на них обиженными глазами! или свысока – сколько можно кормить? сколько можно есть?), но потом подумала, что если бы мамочка не была так увлечена этим кормлением, она бы, конечно, заметила, расслышала, как шебуршатся под шубой крысы...

– А кто там? – вдруг насторожилась девчонка. Услышала!

– Да никто. Шуба – это не «кто», а «что», – копируя мамочкину манеру, раздельно проговорила Яна. И смерила «худышку» сожалеющим взглядом – мол, ты что, шуб не видала?

«Худышка» продолжала прислушиваться, пялясь на шубу и почти прекратив жевать, чем очень огорчала свою маму. Та сначала цыкала, а потом стала уговаривать «деточку» «не выдумывать». «Вот именно! Развыдумывалась. Ешь себе!» – фыркнула про себя Яна, а на мамочку посмотрела с благодарностью... Ещё раз глянула на часы – ну всё, Любитель просто не пришёл. И что теперь делать? А делать теперь, кроме как вернуться обратно – с крысами! – нечего...

Такого варианта Яна не предусматривала, не представляла, что ей придётся пройти весь этот опасный путь дважды, туда и обратно. Она даже схватилась за голову, когда вдруг подумала, что обратно – ещё опаснее. Нелепее! Одно дело попасться на выносе крыс из отделения, другое – когда ты их вносишь!

– Вон, смотри, – показала мамочка пальцем на Яну, – у девочки уже голова болит. Потому что вас плохо здесь кормят!

– Там кто-то бегает, – не сдавалось чадо.

– Это блошки. – сказала Яна. – Блошки в шубке живут! – и, чувствую на себе изумлённый взгляд мамки, подхватила свою «блохастую» шубку.

Ей понравилось собственное – немного мстительное, конечно, – остроумие. Вообще, настроение было какое-то... отчаянное. И ей повезло. Повезло на лестнице, повезло в коридоре, повезло в холле – нигде никого не было («Всё-таки как тут пусто по выходным!»). Но, видимо, везение не может быть бесконечным. Повернув в свою – теперь свою – левую секцию, она так и отпрянула. Навстречу ей беззвучно шла Инга Константиновна. Если бы шла Диля, её было бы слышно издалека (каблуки!), а вот Инга Константиновна... С другой стороны, была бы это Диля, она бы бог знает с какого расстояния рассмотрела, что Яна что-то тащит, а Константиновна видит так себе, но очков почему-то не любит...

Буквально в двух шагах – туалет. И Яна эти два шага – два скачка! – сделала. Завернула за стенку из зелёных горшков (кошмар, их штук сто! зачем столько?) и затихла...

Куда можно деться в отделении, если оно на то и отделение, что от всего отдельно? Чтобы каждого видно, с каждым всё ясно...

...Ну хорошо, Инга Константиновна уже прошагала, за Яной она не бросилась (да и видела ли её?), и можно попробовать отнести этот крысиный домик «на родину», в шестую. Но завтра – прямо с утра, сказала Казакова! – с крысами начнут бороться. Прямо с утра, прямо с этой секции...

– Вот так-то... – Сидя на корточках, Яна смотрела на суетящихся крыс – она отогнула шубу, совсем чуть-чуть отогнула, с самого края, чтобы если кто зайдёт... Хотя – если кто зайдёт, какая разница! Если Яна на полу, рядом шуба... Шуба и вот это всё. А запах... – Мы вам подстилку обещали, а сами...

«Подстилку обещала не я!» – заупрямилось что-то в Яне. «Ой, да какая разница!» – осадила она это что-то. Ведь главное, что обещали. А сами даже не сходили в эту самую вторую палату. Ту, где... ремонт!

Яна не понаслышке знала, что такое этот самый ремонт, они с мамой и тётей Наташей только что его закончили. А ведь думали, что не закончат, думали, это навек!

Бардак – до самого потолка, где что и что где, как выражалась тётя Наташа, понять было совершенно невозможно. Какие-то рулоны, какие-то баллоны, дебри из вёдер и банок – мама в них однажды коляску потеряла! И Яна вдруг подумала: а что если завтра – завтра прямо с утра – «потерять» запретный крысоящик во второй палате? До прихода Люси, до новой – хоть какой-нибудь – идеи? Там ведь наверняка – до самого потолка, чёрт ногу сломает, рулоны и баллоны... И рабочих, Казакова сказала, до обеда не будет. И Констанция спит до самой пересменки. Уткнётся носом в стол и, говорят, хоть из пушки пали. Вроде бы тревожно спит, ворочается или даже что-нибудь бормочет – и надо же, так крепко...

14.

Спала Яна плохо. Ей снилось, что крыс обнаружили: что она спрятала их среди золотистых, пышущих жаром рулонов, но пришёл целый отряд маленьких снеговиков, и они таяли и искали, таяли и искали... Почти растаяли – и нашли.

Вчера вечером она благополучно – и даже легко, и даже слишком легко – вернула крыс в шестую. Просто вышла из туалета и просто принесла их в палату.

Размотала шубу...

– Ну что, завтра у нас операция... – Трапеция подняла голову, словно вникая в Янины слова. – Ты, наверно, думаешь, я тебя зову? «Трапеция», «операция»... Нет, я говорю: на завтра у нас план. Чтобы вас не заметили. Будете сидеть тихо?..

Яна поставила телефонный будильник на пять. Где-то она слышала, что предрассветный сон – самый крепкий. Вот и всем хорошо: Инга Константиновна будет крепко спать, крыски – возможно тоже, а Яна... Яна спать не будет, Яна будет Чипом и Дейлом в одном лице. Быстрым, шустрым и осторожным. В конце концов, разве сегодня она не замечательно со всем справилась? И разве её вина, что Любитель Крыс оказался недостаточно Любителем? Да и был ли он вовсе? Не странно ли, что он вот так, когда и где надо, подвернулся Люсе?.. Но думать об этом не хотелось. Если так, то Яну просто обманули. Обманули – а теперь повесили на неё этих крысят во главе с их полуприрученной мамкой с необъяснимым «геометрическим» именем! Зачем обманули? Зачем приручили? И даже не обмануЛИ и приручиЛИ, а обмануЛА и приручиЛА! Как-то всё совсем уж безысходно. Неприятно и грустно одновременно. И не до быстрого и шустрого, и не до осторожного. Но так нельзя. Нельзя и всё. Не надо. Надо думать об «операции», а не о том, какая ты бедненькая. Постараться, и тогда всё получится...

Но не получилось.

Едва открыв глаза, Яна поняла, что план у неё какой-то невозможный. Невозможно вот так, Чипом-Дейлом, прокрасться в соседнюю секцию, пройти мимо поста, спрятать, прокрасться обратно... Невозможно спрятать так, чтобы рано или поздно их не нашли, а то ведь и сами они найдутся, носы повысовывают! Яна хоть и придумала намотать поверх шубы свой длинный-предлинный шарф, но сколько они так просидят?

В общем, утро вечера оказалось мудренее, и оно говорило: план плох! Каждым своим звуком говорило. Где-то шумела вода, где-то что-то упало, на каком-то из этажей заплакал ребёнок – это были далёкие, едва слышные, сдавленные стенами звуки, но они были уже понедельничными, будничными. Выходные закончились, говорили они, и всё теперь будет по-другому...

Но Яна встала. Умылась. Оделась. Вздохнула и взяла шарф (шубу она вечером из шестой и не забирала). По-другому так по-другому. Здесь этот «крысотель» всё равно не оставишь. Здесь у них нет шансов, никаких. А там, наверно, есть какие-то. Небольшие. Но ведь это лучше, чем ничего?

Только бы Трапеция не подвела, только бы она была на месте...

И Трапеция не подвела. Она как будто ждала. Посмотрела на Яну так, что казалось, говорит: ну, поехали! Выводок сонно копошился вокруг.

Не подвела и Констанция. Спала и даже не ворочалась. Видимо, это и был тот самый, крепкий-прекрепкий утренний сон.

Яна тенью (тенью, которая тащит ком, обмотанный шарфом, боится его уронить и вообще боится) проскользнула ко второй палате. Легонько толкнула дверь.

Потом снова – легонько.

Снова и снова – и не легонько уже!

Разумеется, дверь не подалась.

Дверь была закрыта.

Ответственной Казаковой.

На ключ.

Яну охватило такое отчаяние, что она осела. Села на пол, около дверей. Села – и зажмурилась...

Наверно, надо остаться здесь, прямо у этих дверей. Проснётся Константиновна, проснутся остальные, все будут смотреть на неё обалдевшими глазами, спрашивать, смеяться или пытаться поднять, и кто-нибудь сообразительный, наконец, поинтересуется, что же в шубе. И она скажет: «Просто крысы!..». Хотя – так ли уж просто? Были бы они просто крысами, не сидели бы тут. А Яна не сидела бы рядом. Теперь это какие-то... сложные крысы. Усложнённые. И всё с ними ох как не просто!..

Кашель!

Яна распахнула глаза: Грач. Яна уже слышала, что при сильных приступах он уходит и подолгу не возвращается...

Сейчас он этим своим кашлем разбудит Ингу Константиновну!

Яна прижала палец к губам и, сделав страшные глаза, кивнула на ком.

Грач зажал рот ладонью (но разве кашель удержишь?) и быстро направился к выходу...

Яна вскочила на ноги и так бодренько схватила свой «крысятник», как будто она только Грача и ждала. Ждала – и дождалась!

– Грач, – зашептала она, как только они вышли из секции, – ты куда?

– Туда... – Он продолжал кашлять.

– Я с тобой...

Грач как-то неопределённо кивнул, закашлял сильнее и пошёл быстрее.

– Да постой ты! – взмолилась Яна, когда они, наконец, оказались на лестнице. – Куда ты всё-таки идёшь?

– На лестницу, – сказал Грач. Он уже прокашлялся и говорил спокойно, даже как-то безразлично, но лицо у него было всё ещё красное и глаза слезились. – А ты?

– На какую лестницу? на эту?..

Грач не ответил.

– На эту? – повторила Яна, готовая расплакаться.

– Тебе зачем? – спросил Грач.

Яна молча поставила свой чудо-ком на пол, размотала шарф и шубу, и даже крышку открыла – как будто хотела продемонстрировать товар лицом.

– Вот... – сказала она. И добавила: – Вот так-то...

Потому что – а то тут скажешь? Действительно: вот и вот так-то!

– Твои?

– Не мои. Не совсем мои... Их спрятать надо, а потом их заберут...

Грач каким-то взрослым жестом потёр подбородок, и Яне сразу стало как-то легче. Как будто она разделила свою «крысоношу» пополам. Как будто теперь есть на что надеяться!

– Бери, пошли...– сказал Грач, и Яна чуть не подпрыгнула от радости.

Они спустились на первый этаж («На выход?» – удивилась Яна), прошли фойе («Ну точно, на выход! Или... нет?»)... Грач, не сбавляя скорости, шагал всё дальше и дальше. Яна догоняла его, недоумевая. Хорошо хоть не темно, кое-где под потолком тлели длинные сиреневые лампы...

– Это как на кварц? – не выдержала она.

– Слева – кварц, рентген, кислород, справа – УЗИ всякие...

– А мы куда?

– А мы – в середину. – И они действительно уткнулись в «середину», в стену из зелёных стеклянных блоков. Но в стене была дверь!

Грач дёрнул за ручку. Закрыто?!.. Посмотрел на Яну. Вид у неё был несчастный. Взмокший и поникший – как будто её водой окатили (она действительно вспотела – в больнице топили, что называется, с запасом, а она ещё и всю дорогу шубу к себе прижимала).

– Сим-сим, откройся! – И Грач как следует дёрнул ручку.

Сим-сим открылся.

За дверью было темно – совсем темно, чёрная дыра. Яна вдруг вспомнила про привидение...

Грач достал фонарик:

– Когда покупали, вроде и не нужен был...

Свет от фонарика был каким-то туманным, синевато-голубым. Яне от этого света стало ещё жутче. Наверно, привидения вот так и светятся...

– Пошли, что ли... – сказал Грач.

– Угу...

Яну только на это «угу» и хватило. Жутко. Жарко. А тут у неё ещё и руки заболели. Устали и заболели. Вот Грач! Джентльмен чёртов! Мог бы и понести Янин ящик... Люсин ящик... Да не важно чей, мог бы – и всё!..

Они вошли, и Грач, стараясь не хлопнуть, закрыл двери. Кромешная тьма.

Покрутил фонариком влево-вправо-вверх-вниз – ну, лестница как лестница...

Сел на ступеньку, опершись спиной о перила – прямо как на кресле расселся.

– Так чьи это мыши? Ты их, кстати, размотай, им жарко...

– Это не мыши, а крысы, – взбрыкнула Яна. Не очень-то ей понравился этот тон – размотай, расскажи... Но она уселась на пару ступенек выше и всё-таки начала разматывать.

– Да. Вот это запашок... – покривился Грач. – Я щас опять начну кашлять.

– Не начнёшь... Свети сюда. А ты из-за кашля сюда приходишь, да?

– Мне здесь нравится, – уклончиво ответил Грач.

– А мне нет...

– Ну и зря. Зайти сюда можно только с этого этажа. Вот никто и не заходит. Я захожу.

– Давно?

(Так он и есть привидение?)

– Да сразу как положили. Я сидел в очереди на ингаляцию. Раскашлялся. Ткнул эту дверь – она открылась... Мышей твоих когда заберут?

– Крыс. Не знаю. Они Люсины. Она придёт и... И что-нибудь скажет! В общем, не знаю я...

– Люся – это та? Ну... такая?

– Какая «такая»? Нормальная. Она...– И Яна рассказала Грачу про «нормальную» Люсю.

Чем больше она рассказывала, тем яснее было, как далеко тут до нормального. Как будто есть какая-то прямая и светлая дорога – и есть кривая, петляющая тропинка. И Яна, вслед за Люсей, на эту тропинку вылезла. А до дороги – далеко... «Ну-ну», «Да уж...», – только и было слышно от Грача, но в этих «поддакиваниях» было столько... подныкивания! И от кого? Подумать только! Он же сам... вечно сгорбленный, носатый, кашляющий – не похож он на тех, кто по прямой и светлой расхаживает! И вот тебе на! «Хмы-хмы» да «ну-ну»...

– ...И что мне было делать? Оставить их, пусть травят? – Яна тихонько постучала ногтём по крышке ящика. Мол, это я так, для красного словца, никто вас оставлять не собирается.

– Тебя ведь предупреждали, – сказал Грач. Ну прямо... неумолим!

– О чём?

– О том, что мамаша сумасшедшая.

– По мне так они сами тут все... сумасшедшие...

– Все не могут быть сумасшедшими.

– Ну да, все хорошие. И поэтому ты торчишь на этой лестнице, а не в хорошей палате, со всеми... со всеми хорошими!

– Просто мне здесь нравится, – повторил Грач.

– А мне ты почему помогаешь?

– Я себе помогаю. Если бы ты разбудила Констанцию, она бы и ко мне привязалась.

– А-а... – разочарованно протянула Яна.

– Да и потом... – Грач как будто размышлял, говорить или нет. – Потом... у меня так много здесь всего... Я не всё ещё показал. Я же говорю: мне здесь нравится. Не про ступеньки ж говорю! – и посветил – на ступеньку, другую, третью...

– Нет, наверно... – пожала плечами Яна. – Хотя красиво... Красиво луч прыгает!

– Ну очень красиво. Фонарик садится, лестница грязная...У меня тут целый город!

– А-а... – опять протянула Яна, теперь уже как-то опасливо. Не сумасшедший ли он сам, этот Грач? – Как это – город?

– Пошли... – И Грач направился вверх, светя себе под ноги. – Ты этих своих... тоже возьми.

– Свети сюда! – Нет, он великолепен. Уходит! – Свети, блин, сюда!!

– А, ну да... – Грач вернулся и направил хлипкий синеватый луч на Янины колени.

– Под ноги, а не на ноги!

– Ну да...

15.

– Красиво... – вырвалось у Яны.

– Опять «красиво»! – передёрнулся Грач. И Яне показалось, она поняла. Какое ещё «красиво»! Это было... волшебно. Невозможно. Что-то такое, про что не расскажешь. Ну, или так, как Грач, скажешь – не совсем понятно (совсем непонятно?): целый город.

Они стояли на крыше. Вернее, это Грач стоял, а Яна так прижалась к раме окошечка, из которого они вылезли (к «люку», так назвал его Грач), что... Прилипла, вот это ближе к истине. Пятый этаж, а надо же, как высоко. Да и крыша покатая...

Утренний февральский город лежал как на ладони. Мигал пока ещё редкими огоньками. И каждую минуту становился чуть более утренним. Чёрное небо так отчётливо отливало синевой, как будто чёрное – это просто очень-очень много синего...

– Чёрное – это очень много синего... – так и сказала Яна.

– Чёрное – это чёрное, а синее – это синее. Всему своё место, – поучительно сказал Грач. В другое время Яну бы это возмутило. Но сейчас получалось, что он здесь хозяин. Он знает больше. Он, в конце концов, стоит уверенно – а ей страшно! К «люку» прилипла... К тому же она начала подмерзать. Февраль не июль. А шубка её – там, снизу, на чердаке. На крысах...

– Я спускаюсь... – сказала Яна, нащупывая ногой ступеньку.

– Да иди ты сюда! Здесь неопасно. Здесь... лучше!

– Я спускаюсь... – повторила Яна. Туда, где «лучше», она не пошла бы ни за какие коврижки, там до края буквально метр.

– Ну как хочешь... – буркнул Грач и покарабкался к выходу. Он шёл как-то боком – как краб. Яну это рассмешило.

– Под ноги смотри... – не понравился Грачу Янин смешок.

Интересно, а он боялся когда-нибудь – так же, как Яна, тогда, в столовой – что «опять заржут»? Чувствовал себя странным? Думал, что нормальные люди где-то в другом месте, не там, где он?.. Сейчас он был совсем другим, чем в отделении, другим, чем всегда. Даже крабом он был местным, крабом-специалистом, так сказать. По покатым крышам. Или... по всему?

– Слушай, а ты почему Люсю «такой» назвал? Ненормальной... – Яна уселась возле крыс, прямо на чердачный пол и светила Трапеции прямо в мордочку всякий раз, когда она тыкалась в шторку. Та недовольно щурилась. Вылезти хочет...

– Да видел я её. Дурная тётка... А тут ещё и ты понарассказывала.

– Да я вроде ничего такого... И вообще – ну и что, что видел? Прямо ты так сразу и определяешь, кто дурной, кто нет?

– Конечно, – спокойно согласился Грач. – Вылезай! – щёлкнул он Трапецию по блестящей спине. – Пусть идёт! Они же всё равно вылезут. Поймаешь, когда надо будет... Хорошо бы, конечно, поскорее. Тут чердак, а не зоопарк, понимаешь?

– Ага...

– А вот эта твоя – не понимает. Зачем она их приручила? Она и тебя приручает...

– Ну прямо... – оскорбилась Яна. – Я тебе что, крыса?

– Ты ей крыса. Дрессированная. Ребёнка таскать? Пожалуйста. Этих прятать? Тоже...

– А ты бы что сделал?

– Не общался. Просто бы не общался с ней – и всё. Ноль общения... Вот как я – мне все эти Тарутины...

– Так ты Тарутина боишься?

– «Боишься»! Мне он неприятен. А тебе эта Нюся...

– Люся?

– Ну да... Тебе эта твоя Люся так вообще противопоказана. Завтра она банк захочет ограбить, ты с ней пойдёшь? Мешки с баксами таскать?

– Нет...

– А, может, ты их уже таскаешь. Это она тебе сказала, что у неё в сумке поролон. А своими глазами ты – видела?

– Нет...

– И кукол ты никаких не видела, так?

– Так...

– Ну вот. Враньё. Нет никаких кукол. И никаких таких крысиных любителей, чтобы за крысевичами по больницам ездили.

– А зачем она... врёт?

– Зачем! У нас, например, сосед по даче такой. Ему просто нравится. Говорит, что подпол вырыл, что стулья мастерит, что горшки с кувшинами лепит... А у самого только бутылки по всей даче. В общем, псих... Ты запомни – ноль общения. Даже без «здрасте».

– Без «здрасте» не получится...

– Получится. Ну кто она тебе?

– Но мне же ещё крыс...

– Ну, тогда зрасте, вот ваши крысы – и пока.

Как просто. И правильно. Наверно правильно... Ведь и правда – всему своё место. И всем. Действительно: ну кто ей Люся? Даже не подруга. Даже не может ею быть! Просто мамочка своей лялечки. Просто соседка по палатам. Может, и не просто, а даже хуже. Как тот сосед по даче!

Яна встала и походила по чердаку, иногда подсвечивая себе фонариком (всё время держать его включенным было нельзя, он действительно уже «садился»). На чердаке было пусто. Только там-сям какие-то балки валялись...

– Слушай, а ты и днём сюда приходишь?

– Почему нет? Днём тут совсем по-другому...

– Просто заходишь и всё? Здесь же, наверно, нельзя так просто... гулять. А если увидят?

– Вот не увидели!

– Везёт...

– Можно сказать и так. А, может, просто я...

– Осторожный?

– Да!

– Ты хвастливый.

– И это да.

– Я думала, ты другой...

– Почему?

– Ну, ты кашляешь, молчишь... – Она бы могла добавить – горбишься, боишься, уходишь... Но нет, не могла, конечно. Не могла.

– У меня фарингит какой-то сложный. Ну и ничего, вылечат. Вылечат и выпишут.

– Меня ведь тоже могут выписать...

– Могут. Ты ведь с гландами? Тебя когда положили?

– Уже без гланд. Во вторник...

– Неделя почти. Сегодня точно выпишут.

– А крыс?..

– А крыс не выпишут, – усмехнулся Грач. Опять закашлялся и резко прекратил. – Пошли уже. Я до завтрака ещё спать лягу...

16.

– ...А сейчас как наши горлышки? О, да они выписываться хотят! – обрадовалась Хохлачёва.

– Э-а! – запротестовала Яна с прижатым ложкой языком (не-а!).

– Что такое? Сегодня родственники твои звонили... тёти там, дяди... Заждались. Чувствуешь себя нормально?

– У меня нет дядей, – соврала Яна. Дядя был, но звонить бы он не стал.

– Ну, тётя это была... А в чём дело-то? Домой не хочется?

– Горло болит...

– Ну-ну-ну, не сочиняй, – шутливо погрозила пальчиком Хохлачёва. Яна молчала. – Хорошо, ладно, уговорила. Кварц у тебя – только один пока, пятничный? Пусть будет три. Три – и домой. Три – хорошее число?

Яна кивнула.

– Вот и ладненько!.. Ой, а это кто у нас? – всплеснула руками Хохлачёва, выглядывая в коридор. – Это шестая палата только сейчас возвращается? Поздненько, поздненько...

Яна похолодела. Ноль общения! А ведь ещё и крысы...

– Так, мои драгоценные, – набежала тучка на Хохлачёвское чело, – сегодня к нам санэпидстанция нагрянет. Всё, что скажут – просьба выполнить... Тем более, что ничегошеньки и не скажут! – добавила она, развеселившись. – Но если скажут...

– То выполним, – донеслось до Яны.

Голос у Люси был какой-то приглушённый.

Яна вдруг подумала: как же она спала в таком холодном доме? Уж не говоря о Гоше!..

Яна легла и стала ждать: она решила, что Люся придёт к ней сама. Если не с извинениями, так за крысами. И тогда Яна ей всё объяснит, расскажет, как говорится, и покажет, ну а потом – «ноль общения – и пока!».

Но в дверь постучала отнюдь не Люся...

Вот это костюмчик! Ярко-синий халат, красные штаны, жёлтые перчатки и кепочка. На кепочке – «СЭС». На шее – непонятного цвета маска болтается, такое впечатление, что её тоже красили в жёлтый, да она не прокрасилась. Хорошо, хоть на шее. Если б на лице, Яна бы, пожалуй, испугалась, что-то в этом наряде было от злого клоуна из страшилок. А так хоть лицо видно, и оно даже симпатичное. Симпатичная молодая женщина. Только очень уж серьёзная...

– Дератизация, – произнесла она ровно, как автомат. Автомат, который представляется.

–Яна, – чуть не представилась Яна в ответ, да вовремя спохватилась и только кивнула.

– Перейдите, пожалуйста, в соседнюю палату, чтобы мне не пересказывать необходимую информацию дважды...

– Хорошо... – согласилась Яна, хотя хорошего было мало! Она идёт к Люсе, а не Люся к ней!

– ...Термин «дератизация» в переводе с французского означает «уничтожение грызунов». Зачем их нужно уничтожать? Крысы являются переносчиками опасных для человека инфекций, таких, как бешенство, туляремия, бубонная чума, лептоспироз, геморрагическая лихорадка с почечным синдромом... и многих других. Что входит в мою задачу? В мою задачу входит обнаружение жилой норы грызуна, раскладка приманки и немедленная последующая заделка норного отверстия...

Она говорила и говорила, а Яна поглядывала на Люсю. Вот именно, Люся, «крысы являются» и так далее! Зачем их было приручать?

Но Люся как будто и не слушала. Она возилась в одеялах. То ли переодевала Гошу, то ли массаж ему пыталась сделать, то ли и то и другое сразу...

– Я смотрю, вам не интересно, – заметила сине-красно-жёлтая.

– Да вы уничтожайте, уничтожайте. А нам действительно не интересно. Мы ещё маленькие! – и она подняла Гошу. Гоша уставился на сине-красно-жёлтую... нет, куда-то сквозь неё... нет, всё-таки на – или за, или около, в общем, таким пустым, неизвестно на что обращённым взглядом, что той расхотелось заинтересовывать.

– Ну, тогда... – натащила она маску под самые глаза. – Попрошу выйти из палаты на время, обусловленное...

– Мы поняли, поняли! – подхватила Люся Гошу и быстро вышла в коридор.

Яна тоже пошла, но помедленнее. Она думала... Да что там думать! Теперь хочешь или не хочешь, придётся Люсю к себе звать. Не оставлять же её в коридоре!..

Люся уселась на кровать, крепко обхватив Гошу. Казалось, крепко. Но он тут же сполз по её скользкому шёлковому халату куда-то к самым тапочкам. Тапочки тоже выглядели какими-то скользко-шёлковыми... Люся подтянула его и выдохнула:

– Устали мы...

Яна садиться не стала.

– От чего устали? – произнесла она с таким вызовом, что Люся глянула на неё удивлённо. Снизу вверх, зеленовато-жёлтыми глазами-шариками.

– Зачем было обманывать про старика?

– Про какого старика?

– Который придёт за крысами! Никого не было!

– Я не знаю, почему он не пришёл, – сказала Люся просто. Так просто, что Яна... поверила? Но тогда...

– Но тогда – почему вы сами не пришли, когда обещали?

– Так получилось, – зевнула Люся. – Мы ведь ночевать пошли не в бабушкин дом. А к себе, в общежитие... – Люся, прислушиваясь, замолчала. Где-то в стене скребли и постукивали. – Слышишь? Работает красавица... Смешная у неё кепка.

– И что, из общежития выйти не могли? – не отступала Яна.

– Ну почему – мы выходили. Ветеринара встречать, для Кеши. Потом бульон Кеше варили, лекарство давали... Уколы даже ставили! Смотрим – а время к девяти. Куда уже идти?

– А про крыс вы почему не спрашиваете? – спросила Яна севшим голосом. Кончался её наступательный пыл. Иссякал вместе с раздражением, вместе с уверенностью, что Люся в любом случае не права. А вдруг не в любом? А вдруг у Люси действительно так получилось? Кеша, бульон, уколы...

– Про крыс мы не спрашиваем, потому что ты ведь их не бросишь, мы знаем, – выдала Люся, подтягивая продолжающего сползать Гошу.

– Они на чердаке...

– Хорошо, – одобрила Люся и снова зевнула, сверкнув своими необыкновенными железными зубами.

– И что мы будем делать дальше?..

– Для начала мы отдохнём. Ночью-то Кешу тоже колоть надо было. Отдохнём, а потом... потом у нас обязательно появится какой-нибудь гениальный план. Так ведь всегда бывает... Что-то там наша Декрысизация затихла. Может, всё уже?

Яна выглянула. Сине-красно-жёлтая стояла в коридоре, стянув маску, и что-то записывала в малюсенький блокнотик. Увидев Яну, она кивнула...

Люся ушла отдыхать, а вот Яне что-то не отдыхалось. Легко сказать – «появится гениальный план»! А если не появится? До сих пор, один за одним, появлялись вопросы, а не ответы...

Кто такой Кеша? Почему ему понадобились уколы?

Почему Люся водила её не «к себе в общежитие», а в неотапливаемый бабушкин дом?

Ну а с крысами так вообще одни сплошные «почему», «кто» и «как»!..

На месте не сиделось. Да и Декрысизация, наверно, сейчас и в этой палате нарисуется... Яна походила из угла в угол, потом вышла побродить по коридору, а потом и вовсе рискнула выбраться в холл. «Рискнула» – потому что уж очень не хотелось встретиться с какой-нибудь Колмановской...

– Шмакова, а ты почему не на кварце? Яночка! Ну Яночка, ну... погоди! – засмеялась Хохлачёва, довольная своей шуткой.

Ну вот, не одно так другое, не Колмановская так Хохлачёва...

– Я на кварц и иду... – соврала Яна. Хотя... и не соврала, получается. На кварц и пошла.

17.

– Ты вниз? – просияла Диля-2. Она сидела на гладеньких лестничных перилах, явно собираясь по ним съехать.

– Ага... – Яна смотрела на неё с опаской. Рисковая позиция. Если упасть на спину, то...

– А мне кислородный коктейль прописали! – помахала она широкой прозрачной кружкой в каких-то жарких аленьких цветочках. Да и всё остальное было у неё жарким, пляжным – шлёпанцы, топик, оранжевые бриджи, а вместо ремня – скрученная цветная косынка. – Подержи... – сунула она свою «летнюю» кружку Яне, и едва та успела что-нибудь сообразить, пронеслась по перилам, ловко спрыгнула на следующей площадке и даже по-цирковому подняла руки – «Ап!».

Надо же, Яне даже в голову не приходило такое катание. Да она и сейчас пробовать не стала, «поплелась» как обычно (это Диля-2 сказала, что она «плетётся»).

– Я не плетусь... А если свалишься?

– Я? – удивилась Диля-2, наматывая на палец золотистую тесёмку со своего жиденького хвостика. – Никогда!.. Ты Яна? Меня на твоё место положили... Я Алина. Давай кружку... Вперёд, гоу! – и она легонько, двумя пальчиками, подтолкнула Яну.

Ты посмотри-ка! «Гоу»! Раскомандовалась. Яне всё это не нравилось. С самого начала не понравилось, с этого её стопроцентно обаятельного сияния на перилах. Что-то бесповоротно фальшивое было в этой Алине. Яна не хотела, не хотела, не хотела с ней идти. Встала как вкопанная и решила потянуть время. Может быть, её осенит, как избежать этого... алино-времяпрепровождения.

– Почему тебя не выписали? Ты ж говорила, не ела никакой бусины...

– Не вдыхала, – уточнила Алина. – Не знаю. Сказали, дыхание у меня какое-то там, понаблюдать... Тебе-то что? – Что-то в Алинином тоне изменилось. Он стал... враждебненьким. Да, вот так. Пока не враждебным, а только враждебненьким.

– Слушай... ты иди. Я потом подойду... – сказала Яна. Ничего вразумительного не придумывалось, вот и сказала просто «иди»!

– В смысле? – насторожилась Алина.

– В том самом...

– Ты, как там тебя... – процедила Алина, – ты это зря. Вот посмотришь, зря... – туманно и оттого почему-то вдвойне неприятно пригрозила она.

Яна уже и сама думала, что зря. Глупости какие – ссориться на лестнице, безо всякой на то причины. Ну или, скажем так, без повода. Но что сделано, то сделано...

Алина беспечно поскакала вниз, больше не удостаивая Яну взглядом (слишком беспечно и чересчур уж не удостаивая!)... Так вот чем эта «Диля-2» отличается от «просто Дили»! Пухлая, но шустрая. Как мяч. А «просто Диля» – как сдобная булка! «И обе они теперь – терпеть меня не могут!» – подумала Яна и почувствовала, что сейчас заплачет. Ну – почему бы и нет, в конце концов...

Потом она хотела было вернуться в отделение («умыться хотя бы!»), но это вдруг показалось ей слишком уж явным отступлением («ещё решит, что из-за неё!»), и, выждав пару минут, она тоже спустилась вниз («умоюсь там, в туалете!»).

Внизу было не до умывания. Внизу её ждал сюрприз. У дверей на служебную лестницу стояли и о чём-то переговаривались Грач и Алина!

На ватных ногах Яна повернула к физиокабинету. О чём Грачу говорить с Алиной? О целом городе, о чердаке... о крысах?

– Ты на кварц? – узнала её выглянувшая физиосестра.

– Я сейчас... – И Яна почти побежала к дверям служебной лесницы («в туалет» – по-своему поняла сестра и улиткой засунулась обратно в кабинет)...

18.

– Всё тайное становится явным. Даже на чердаке! – ухмыльнулась Алина. Кто-то из крысёнышей сидел в её широченной кружке и умывался. Виля?

– Не своё не трогай! – кинулась к ней Яна.

– А чьё? – спрятала Алина кружку за спину.

– Да какая тебе разница!

– Мне – никакой. Но заходила к нам сегодня тётенька в жёлтой кепочке... Во-от в таких длинных перчатках. Ей это было бы интересно! Как ты думаешь, она уже ушла?

– Да, тётка – это что-то... – не вслушиваясь заметил Грач. Он сооружал что-то из балок.

– А ты... ты бы сюда ещё всё отделение притащил! – прикрикнула на него Яна.

– Она высоты не боится! – похвалил Грач как ни в чём не бывало.

– При чём тут высота! Я же не об этом! – Яне начинало казаться, что он действительно не слышит и не видит. Не видит, что Алина...

– Ну всё. Сиденье, плиз! – Грач уселся на балки, а потом и вовсе прилёг. – Нормал!

Да уж! Нормал так нормал... Ну точно, он не видит. Видит что-то своё. А довольный-то какой. Может, эта Алина ему... нравится?! Вот уж о вкусах не спорят! Как может нравится этот... фальшивый сахар! С масляными глазками.

– Ах ты моя мышка, – почесала Алина крысёныша.

– Это не мышка!

– Это крыска, – согласилась Алина. – И она переносит заразу. Сейчас пойдём в отделение и спросим, куда нам её деть. Пойдёшь с нами?

– Только попробуй! Это не мои, а Лючии! – Яна назвала её полным именем, чтобы придать серьёзности, взрослости. Но получилось только хуже. Как-то невнятно и смешно.

– Кого? – поморщилась Алина. – Какой ещё «Хлючии»?

– Да есть там... – поморщился и Грач. – Слушай, а ты на тарзанке, на набережной, была?

– Ты ещё спроси, каталась ли я в садике на карусельках!.. Я с парашютом прыгала. Меня брат научил. Мышка, а мышка... Знаешь, что такое парашют? – сюсюкающим голоском спросила Алина у крысёныша.

– Да откуда... – простодушно усмехнулся Грач.

– Ну так вот: узнает, – заявила Алина тем же нехорошим голосом, что грозила Яне на лестнице. – Держи пока... – отнесла она крысёныша Грачу.

– Ну вот оно мне надо! – дёрнулся Грач – и упустил.

– Ладно, поймаем, – не расстроилась Алина. Тон у неё был деловой. – Сейчас парашют будем делать. Первая в мире мышь-парашютистка! Сообразил?

– Дались вам эти мыши... – отмахнулся Грач. – Ты будешь подниматься или нет? – подошёл он к «люку».

– Буду! – пообещала Алина. – Буду, когда всё готово будет... – Выдернула из бриджей цветную косынку и отхватила от неё кусочек с хороший носовой платок... – Ну, сообразил наконец-то?

Сообразил ли Грач, трудно сказать – он соображал в какую-то другую сторону, вверх, на крышу, – а вот Яна сообразила. Эта «пляжная девица» надумала запустить кого-нибудь из крыс на «парашюте», на своей идиотской косынке! Куда? Или... откуда? С крыши?!

Надо бежать за Люсей. Срочно. На то, что эта девица-красавица передумает, надеяться не приходится. Она мстит. И за что? Ну не захотела Яна с ней спускаться. Да, не захотела. А должна была?

Почему каждый думает, что спуститься, подняться, усесться – все только и мечтают, как с ним, с ним, с ним (с ней, с ней, с ней). Вот и в школе – тоже. Извечная проблема, кто с кем. Почему нельзя просто садиться-вставать с теми, с кем хочется? И просто не садиться, не вставать, не идти с теми, с кем – нет...

В прошлом году, на зимних каникулах, Яна стояла на автобусной остановке, а мимо шли девчонки из её класса. В школе она с ними не общалась. Или они с ней. Ни с ней да и ни с кем, это была вполне сформировавшаяся группка из пяти девчонок, сформировавшаяся – и довольно агрессивная. Особенно их «главная» – Куприенко. Открытой ссоры с Яной у них не было, но Яна иногда просто кожей чувствовала, как Куприенко неприязненно на неё смотрит. Прямо как здесь Колмановская... Все пятеро они куда-то шли и о чём-то оживлённо беседовали. И тут Куприенко, скользнув взглядом по остановке, заметила Яну...

– Эй, пошли! Автобусов нет... – лениво махнула она Яне, и это было прямо-таки царским приглашением, со всеми его плюсами и минусами. С одной стороны, раз она позвала Яну, значит, всё-таки не такая уж Яна неприятная мелочь, чтобы пройти мимо неё и только хмыкнуть, а то и вовсе головы не повернуть. С другой – а может ли Яна отказаться? От такого безумного счастья. Или случайного несчастья. Или чем бы там оно ни было – какой у Яны выбор? Это приглашение или приговор?.. И Яна не отказалась. Она сорвалась с места, с остановки – и пошла за Куприенко и Ко. Ей даже пробежаться немного пришлось, чтобы их догнать. Шли они быстро... И вот, когда она уже практически до них добежала – подскользнулась! На ровном, что называется, месте, да ладно на ровном – и льда-то там, вроде, не было! Подскользнулась и ТАК упала, что, думала, не поднимется. Внутри у неё что-то шваркнуло, щёлкнуло... А потом она услышала смех – и как Куприенко говорит: «Да ну её... Кривоногая...». Пока Яна вставала, отряхивалась, они ушли довольно далеко. А догонять, хромая и щёлкая чем-то там внутри, было бы... Да и зачем догонять? Зачем она вообще послушалась – пошла, побежала? Разве хотела она с ними идти? НЕТ. Так зачем пошла?.. Эти «зачемы» щёлкали в ней потом вместе с внутренностями, пока она шла – шкандыбала! – до дома. На остановку она не вернулась. Как-то неудобно было – там люди стояли, они всё видели. Глупо вышло. Смешно. Так, как Яна не хотела бы, чтобы когда-нибудь получилось ещё...

Когда Алина выдала своё «Вперёд, гоу!», Яна почувствовала что-то такое... как будто ветерок подул с той зимней остановки. И не пошла. Нельзя же наступать на одни и те же грабли! А вот теперь получается, что всё равно наступила. Не на те, так на эти... Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что мстящая Алина – не подарок...

– Космонавтами животные уже были... – приговаривала Алина, прилаживая «парашют» к своей прозрачной кружке в алых цветочках. – А парашютистами? О парашютистах мы ещё услышим!

Грач скучающе бродил под «люком».

– Придурки... Я сейчас их хозяйку позову! – Яне ужасно хотелось что-нибудь забрать у Алины, выхватить – золотистую тесёмку, или кружку, или сам «парашют» – но она знала, что не сделает этого. Это как напасть первой, а Яне бы, дай бог, защищаться научиться. Словно какая-то грань, какое-то стекло не давало ей сделать это первое движение. «Бей первой!» – учил отец, пока был жив. Теперь его нет, есть дядя Валера. На папу он ничем не похож, да и есть он где-то там – в последний раз Яна его месяца четыре назад видела. Яну он замечал только когда приходил и уходил (всегда здоровался, всегда прощался), да ещё когда какой-нибудь «околовоспитательный» разговор заходил. И тогда, при всей своей непохожести, он говорил практически то же самое: «Закон джунглей, язык силы. Или ты – или тебя!»...

– Неужели тебе не хочется посмотреть? – уговаривала Алина. – Если ты уйдёшь, мыши полетят с крыши. А если останешься – здесь полетают. Выбирай! – Алина залезла на балки и, высоко подняв руки с «парашютом», примерялась, как ей запускать «мышей». Ну, если так, то... То от них только мокрое место останется!

Но ведь их ещё по чердаку поискать надо, поймать! Яна поискала глазами – так сразу, кажется, не видно. Может быть, если очень быстро сбегать за Люсей...?!

19.

– Хорошенькие дела! Мне, значит, не просто на этот чердак надо забраться, а ещё и живенько, да? Бегом, да? – Люся второпях наматывала малиновый шнурок на свой пожухлый хвостик, у неё ничего не получалось, хвостик разваливался, а шнурок соскальзывал. – Мы же только уснули!

Когда Яна заглянула, Гоша действительно спал. А Люся, кажется, нет. Она просто лежала и о чём-то думала. По крайней мере, так казалось со стороны...

– А это? – потрясла Люся длинными полами халата. – Ты думаешь, это подходит для... для верхолазания? – И она углубилась в сумки и пакеты за кроватью. Подлетала одежда, какие-то тряпки, ленты, а вот на подушку бахнулся длинный рулон золотистой фольги...

– Не могла найти! – обрадовано пояснила Люся, выглянув из-за кровати.

Яна глянула на свой кулончик с часами. Время, время!..

Наконец, Люся выудила что-то вроде трико – и, путаясь и чертыхаясь, его натянула. Заправив длинные, широкие – да вообще огромные! – полы своего чудо-халата вовнутрь. На кого она стала похожа!..

– Вы похожи на Карлсона. Без пропеллера... Так идти нельзя.

– Без пропеллера нельзя?

– Мы не успеем! – застонала Яна.

Люся выправила халат наружу и села.

– Да мы уже не успели... – сказала она тихо.

– Как?..

– Ладно. Пойдём.

И они пошли, очень быстро. Яна даже удивилась, как стремительно мелькают у неё под ногами кривенькие линолеумные ромбы...

Секция, холл, коридор... Яна подняла глаза. Подняла – и обомлела. Навстречу им вышагивала Казакова. Чуть позади – Алина и Грач.

– Ну, что-то вы... разбродились туда-сюда, – оценила обстановку старшая.

– Мы немножко! – улыбнулась Алина. Её голые руки были кокетливо заведены за спину.

– Ходишь так... В маечке. По лестницам! – пожурила её Казакова.

– Не холодно! – поклялась Алина.

Яна встретилась с ней глазами и вдруг тоже поняла – поняла, как Люся – что они уже не успели. Что Алина уже сделала всё, что грозилась. Сделала – и довольна! Хотя это и было невероятно. Это было против всяких правил! Каких правил? Каких-то таких, по которым солнце светит, дома стоят, люди ходят – ведь всё это как-то уживается друг с другом? Забор не мешает дому, а Люся – Яне. Ну, Казаковой, может быть, и Яна, и Люся, и Алина, и Грач мешают (разбродились!), а Казакова – так, пожалуй, им, но... вот же они, только что стояли нос к носу! И в окна друг друга не повыкидывали, не вытворили ничего такого... безвозвратного. А вот Алина... Алина вытворила. Алине так Яна помешала, что помешали и эти несчастные крысята... Скольких она «запустила»? Одного? Двоих? Всех?

Яна шагала по инерции, кое-как справляясь с наворачивающимися слезами. И краем глаза видела, что Люся тоже идёт, не останавливается...

– Тпрр, – наконец, сказала Люся на площадке между вторым и первым этажом.

Яна шмыгнула носом.

– Да-а... Вот это дрянь! – восхитилась Люся.

– Она не дрянь... Она убийца! У неё ещё и день рождения сегодня... – почему-то вспомнила Яна. И, как от холода, поёжилась. Как можно так испортить свой собственный праздник? Угробить крыс. Пусть и не своих, чужих. Или даже ничьих... А с другой стороны – почему «испортить»? Вспомнить Алинину мордочку – да ничего она себе не испортила. Довольна! Может, всё-таки...

– Может, всё-таки там кто-то остался? – всхлипнула Яна.

– Да никого. Она потому и Трапецию забрала, что там – никого...

– А она Трапецию забрала?!

– Эх ты. Внимательная моя! А за спиной она что держала?

– Не заметила...

– Вот и хорошо. Если бы заметила ты, так Казакова бы тем более!.. И не шмыгай. Придёшь в палату и поплачешь.

– Не приду! Не поплачу! И... вообще!! – завопила Яна. Да и сколько можно сдерживаться? Сама она разберётся, шмыгать ей или не шмыгать. И где плакать! Она не просила вмешивать её в эту историю. Может, она и плакса, но... не смеяться же она должна! Теперь-то ей – конечно, жаль этих крысят, теперь, когда она столько носилась с их нелепым домиком, когда она видела, как они спят, бегают, едят. Знает, как их зовут... Знала, как звали...

– У-у... Валерьянки, срочно, – констатировала Люся, проводя пальцем по подоконнику. – Вроде чисто...

– Конечно! Вы-то плакать не будете! Вы их... вообще непонятно зачем приручили!

– Да не приручала я никого! С чего ты взяла?

– Ну, как... А домик?

– Первое, что я увидела, когда зашла в эту палату, была крыса, – сказала Люся, устраиваясь на подоконнике. – Я не завизжала – потому что крыс я не боюсь. Я не погналась за ней – потому что она и не убегала. Я не убила её – наверно, просто потому, что мне это было бы неприятно. Вот, собственно, и всё...

Яна пыталась сесть на перила, но было неудобно, и она всё время пересаживалась.

– А домик? – повторила она, продолжая гнездиться.

– А что домик? Через пару дней, когда стало ясно, что крыса не собирается пакостить, собирается дружить, я нашла у себя в сумке её выводок... Думаю, дней десять от роду им было. О чём это говорит?

– О том, что они родились десять дней назад...

– Умница! Оценка пять. Вверх ногами... Говорит это о том, что она приглядывалась ко мне, понимаешь? Не сразу мне свои сокровища показала... Но показала – и не собиралась забирать. Что мне их было – силком вытряхивать? Вот я их и переселила. Благо, ящичек этот под руку подвернулся...

– Он на чердаке остался...

– Остался... – эхом отозвалась Люся. Она о чём-то задумалась. – А ведь плохо, что остался! – встрепенулась она. – Сходишь и заберёшь! Яночка, а Яночка... Ты помнишь, кто я по профессии?

– Кукольщик... Ой... Кукольница...

– Не помнишь... Педагог, – усмехнулась Люся. – Ну ладно, не в этом дело. Дело в том, что нам надо не только вернуть Трапецию, но и эту маленькую дрянь повоспитывать!

– Как это... повоспитывать?

– А мы ей подарок подарим! День рождения, говоришь?..

Люся шила очень быстро. Она уже дошивала первого крысёныша, когда на пороге появилась Яна с ящиком. Выкройки на остальных – серым бархатным веером на тумбочке.

– Ух ты ж!..

– Да какой там «ух ты ж». Так, на скорую руку... – Люся посадила крысёныша на ладонь и надавила на спинку: – Горбатый он какой-то... Нет?

– Вроде нет...

– Не люблю, не люблю, терпеть не могу, когда смотрят, как я работаю! – рассердилась вдруг Люся. – С другой стороны, – рассудила она, – разве это работа? Так, баловство...

Через двадцать минут пятеро бархатных крысят с глазами-бусинами и хвостами-косичками из нежно-голубой пряжи сидели в чисто вымытом ящике.

– Да, здорово... Только ничего мы ей не растолкуем. – Яна, поджав ноги, сидела на кровати, машинально поглаживая Гошину ручку.

– Наверно так, – на удивление легко согласилась Люся (она ползала на четвереньках, обрезки с пола собирала). – Но что-то же мы сделать должны, правда? Я шить умею. Вот и сшила... Ох! С детства ненавижу этот этап работы – прибирать да подчищать...

– Но вы же сами не хотите, чтобы я!..

(Яна предлагала, Люся отказалась. «Кто шил, тому и ползать!» – отрезала она.)

– Хочу, не хочу... Всё это слова, – кряхтела Люся, – названия. Прибираю да и всё... Вон ещё нитка. Надо же, в какой ровный круг свернулась...

– А почему... почему вы Трапецию так назвали? – спросила Яна. Давно хотела спросить!

– Ты сама представь: трапеция – и хвост. Крыса! Вид сбоку. Ну, представила? Так, так, так, так – и так! – нарисовала она пальцем на полу.

– Ясно... Эта дура нам её не отдаст!

– Если дура – не отдаст. Но я не думаю... Посмотрим.

Что-то в Люсином тоне насторожило Яну.

– Мне ведь их нужно только... подарить? – переспросила она.

– Да.

– Сказать можно что угодно?

– Да.

– И можно даже ничего не говорить?

– Да, да, да. Не надо спрашивать! Всё это... неважно.

– А что важно?

Люся молчала. Она села на кровати напротив и тёрла колени.

– Сейчас нам важно красиво это упаковать... – наконец, сказала она, вставая. – Где там наша фольга?

20.

Ящик с игрушечными крысятами был грустно лёгким и страшно красивым. Он весь сиял золотом, покачивал бантом и помахивал лентами, как будто Яна действительно несёт какой-то замечательный подарок. Но лицо у Яны было таким напряжённым, что когда она вошла в бывшую свою палату, это напряжение моментально перезаразило всех, кто там был. Почти всех. Захарченко оторвалась от сотика, Колмановская перестала щёлкать Юсупову по носу (та проиграла в карты), Вичка перестала рисовать, а Фролова – смотреть, как она рисует. И только Алина не перестала делать то, что она делала – а она ела сладкий хворост...

– Это что за... что за посылка? – спросила Захарченко.

– Это подарок... – Яна встала как вкопанная с этим своим «подарком»в дверях, даже не пытаясь куда-нибудь его поставить, не то что «вручить».

– Лёгкий! – догадалась Колмановская и, неожиданно стукнув по дну ящика, чуть его не выбила.

– Да перестань ты! – возмутилась Захарченко. – Кому подарок? – продолжила она дознание – видимо, на правах старшей.

– Мне! – пошутила Алина, хрустя хворостом.

– Тебе, – подтвердила Яна.

– В смысле? – озадачилась Алина. – А-а... День рождения! День рождения у меня в августе. А сейчас февраль. Андэстэнд?

– Ты же сказала...

Тут Колмановская снова стукнула по «подарку», Яна едва успела его поймать за ленты, бант развязался...

– Да Колмановская же!.. – крикнула Захарченко.

Но та не успокоилась и стукнула ещё. «Подарок» подскочил и шлёпнулся: фольга порвалась, крышка слетела. Крысята вывалились прямо к Алине под ноги...

– Фу, что это? – попятилась Колмановская. Алина тоже как-то испуганно дёрнулась. Крысята выглядели жутко правдоподобными – они так удачно рассыпались, как будто убегали врассыпную. И в то же время они были неприятно искусственными, безжизненными. Как нелепо закрутились их голубоватые хвосты! Какая-то застывшая судорога...

– Идиотизм... – процедила Захарченко.

– А я их нарисую, – прогундела в свой вечно заложенный нос Вичка.

– А я их боюсь... – сказала Фролова и накрыла голову одеялом.

– Да ты всего боишься! – махнула на неё Колмановская.

Алина пришла в себя и пнула одного из крысёнышей:

– А я не боюсь! – хихикнула она.

– Вот и зря, – сказала Яна. Она просто сказала, а получилось с какой-то... угрозой.

– Убери это, а? – поморщилась Захарченко. – Ты там в своей пятой совсем с катушек того... – покрутила она у виска. – Вот с чего ты это сюда притащила?

Захарченко, получается, не знает... Да наверняка никто не знает! Яне захотелось, чтобы все узнали. Прямо сейчас. Кто же на самом деле эта хронически улыбающаяся поедательница хвороста!..

– У МЕНЯ КРЫСА! – влетел в палату счастливый Машуков. На плече у него сидела... Трапеция!

– Дай сюда!! – заорала Яна так, что высунувшаяся было из-под одеяла Фролова снова там исчезла.

– Ну щас, – отпрыгнул Машуков. – Я её сам поймал. В коридоре!

– Их потравили, вот они и носятся, – решила Захарченко. – Надо сказать кому-нибудь...

– Вообще не боится! – похвастался Машуков, скосив глаза на Трапецию. Через секунду он пулей вылетел из палаты.

Яна выскочила за ним. Но напоследок она всё-таки глянула на Алину. Всё-таки глянула. О чём потом сожалела. Что-то окончательное, ничем уже не поправимое узнала она об этой Алине-Диле-2, когда увидела, как та смотрит на хворост. Не на дверь, в которую только что выскользнул Машуков с бессовестно выпущенной ею крысой. Не на валяющиеся «чучела» крысят. Не на Яну, которой она хотела напакостить – и напакостила! Она смотрела на хворост, выбирала «хворостину» получше...

Машуков кинулся в четвёртую палату. И его бы, как обычно, оттуда выставили, если бы не «животина».

– Ничего себе животина! Машук, ты... зверь! – успел одобрить Репка прежде чем вбежала Яна.

– Это моя! – крикнула Яна – практически одновременно с Машуком. Крысу он быстро пересадил на другое плечо, подальше от Яны, а потом и вовсе сунул за пазуху.

– Я сам её поймал, в коридоре...

Грач лежал с закрытыми глазами и, похоже, не думал их открывать.

Тарутин сел на кровати:

– Вам лекцию сегодня – читали? Крыса – источник инфекций! Поэтому... моя! – и молниеносным движением он выхватил Трапецию из-за пазухи Машука.

– А как же инфекции? – попробовала напугать Яна.

– Да! – поддакнул Машуков. – Как? – Смотрел он обиженно, но перечить не смел. Пару раз Тарутин уже давал ему возможность ощутить, кто тут хозяин.

– Инфекции... – зацвёл Тарутин, как будто говорит о деликатесах. – Ты кому-нибудь другому о них расскажи, ладно? – доверительно попросил он Яну и подмигнул.

– Что, инфекции отменяются? – съёрничал Репка. Ему было досадно, что «животину» схватил не он.

– Это домашняя крыса, – сказал Тарутин.

– Ну да. Серая. И в больнице... – «проснулся», наконец, Грач.

– Серая, белая... Домашние крысы какими только не бывают! – Тарутин улёгся, пустив Трапецию гулять у себя по подушке. Она пробежалась пару раз туда-сюда и принялась вить гнездо из его кудрей. – А в больницу, – продолжил он, – её чуваку одному принесли. Тяжелобольному... Вот ты, Грач, – симулянт. И кашляешь ты только чтобы меня достать. Но не все же такие, да? Ну вот... Чувак этот болел сильно, лежал долго. Попросил крысу. Даже ты бы ему, наверно, не отказал! Ну а тем более родители... Родители принесли – а она потерялась. Ну, потерялась и потерялась. Чувак этот даже не сильно расстроился, наверно. Не нашёл, а выписался...

Репка хмыкнул.

– Выздоровел, значит!

– Но... как она могла потеряться? – Яна не то чтобы не верила – просто не могла представить.

– Под Новый Год дело было – кто-то где-то пару хлопушек взорвал, она и ускакала, поджав хвост. Испуга-алась! – почесал Тарутин продолжающую гнездиться Трапецию. – Я так думаю, на балкон она выбралась. Видели, какой у нас балкончик во второй палате? Вот такой же и у них, в нефрологии! – ткнул он пальцем в потолок. – Ну а потом – брык к нам, на четвёртый...

– А ты-то откуда знаешь? – выдохнула Яна. Ей даже показалось, что она только сейчас дышать начала. А то стояла – и не дышала...

– Про балкончик?

– Про... всё.

– Да от верблюда! От верблюдицы. Сусанна рассказала, тётка моя. Работает она тут. Она работает, а я – отдыхаю... – вспомнил Тарутин и сладко потянулся. – Ладно, ладно, хватит уже, – оттащил он Трапецию. – Не расчешусь...

– Может, это не та крыса! – предположил Репка.

– Да, – поддакнула теперь уже Яна. Хотя ей, конечно, ужасно хотелось, чтобы – та! Она и поддакнула как раз для того, чтобы её начали убеждать: та, та, какая же ещё!

Тарутин поднял брыкающуюся Трапецию за шкирку и развернул её мордой к недоверчивой публике:

– Похожа она на дикое животное?

– И что мы с этим... недиким животным делать будем? – спросил Репка как можно более равнодушно. Не хотел, чтобы его нетерпение стало заметным. Детское оно какое-то... Когда уже этот Тарутин наиграется! Когда уже можно будет перехватить добычу!

– Раз она домашняя, надо её домой забрать... – тихо предложила Яна – прекрасно понимая, что к себе домой она её не заберёт. Мама канарейку-то отдала...

– Я заберу! – подпрыгнул Машук.

Тарутин только отмахнулся:

– А, ты просто дурень ещё...

– Ну, я бы забрал, – подал голос Репка. Вздохнул и добавил: – Если б с клеткой...

Яна глянула на Грача. Он опять «уснул». Она, конечно, и не думала, что он соберётся забрать многострадальную Трапецию, но, может, хоть что-то скажет? Как-то отреагирует?..

Ничего и никак.

– Может, Люся заберёт? – вдруг сказала Яна. За Люсю, разумеется, не решишь. Да и куда ей забирать? В промороженный домик? В общежитие, где и без того кому-то там необходимы круглосуточные уколы? А ведь есть ещё «лежачий» Гоша... Но, в конце концов, вернуть Трапецию они собирались именно Люсе! – Я не знаю. Может, Люся...

– Эта? Может, – согласился «спящий» Грач. А что за тон! Там, на чердаке, – было другое дело. Там они были одни. А тут...

– Какая ещё «эта»?! – возмутилась Яна.

– Сумасшедшая...

– Сам ты...!

Трапеция сиганула на пол.

– Ты так не ори. А то она опять сбежит куда-нибудь. Не видишь, она громких звуков не любит... – Тарутин вернул беглянку на кровать, почесал её за ухом и, снова подняв за шкирку, протянул Яне: – На. Спросишь свою Люсю...

Машук проводил страждущим взглядом свою утраченную добычу, а Репка разозлился.

– Зачем сумасшедшей крыса? Давайте сами... – он запнулся. Чуть не сказал «поиграем»! Не солидно-то как!

– А как я её понесу? – растерялась Яна. Трапеция уселась у неё на плече – так же, как сидела у Машука – и начала умываться.

– Как я носил!

– Ты не носил, ты носился, – сказал Тарутин. – Хорошо, хоть не заметили... Дурень – он и есть дурень... За пазухой, наверно! – переключился Тарутин на Яну. – Хотя... – критически оглядел он её водолазку.

– А чего бояться? – продолжал недоумевать Машук. – На посту-то сёдня – Валя!

Валю бояться никто и не думал. Она была «добрая» – никого не бралась воспитывать (что водилось за нудной Ингой Константиновной), ни на кого не жаловалась (как Диля). Обычно она, опершись кулачками о стол и придерживая трубку плечом, мычала в неё что-нибудь одобрительное («Ну, ну, ну...», «Мугу, мугу...») или чуть ли не до слёз сокрушалась («Ну что ты!..», «Ну нет!», «Я же говорила!..»). Когда её отвлекали, она не сердилась. Только морщилась. Гусиные лапки ранних морщин превращались в лапищи. Но только на одну секунду. А потом – всегда очень заинтересованно – она спрашивала: «Что-что-что?». Захарченко её как-то передразнила: «Фто-фто-фто? Нитиво-нитиво-нитиво!». И действительно – ничего! Ничего Захарченко за это не было, хотя она Вале в дочки годится. Валентине Алексеевне. Более того, попало этой самой Валентине Алексеевне. Казакова терпеть не могла этих «мугу» на посту!.. Опасалась Яна не Валю. А Казакову. Хохлачёву. Да мало ли... Мало ли, кроме Вали!

– Машук, а ты правда у нас такой... герой? – спросил Тарутин настолько фальшивым голосом, что ни один человек на белом свете не подумал бы, что это всерьёз. Вернее, один бы подумал. И он подумал. Он, конечно, немного опешил от такой неприкрытой лести, да ещё и из уст Тарутина. От смущения он даже пару раз подпрыгнул на месте, потом надул щёки, хлопнул по ним изо всех сил и только потом сказал:

– Йес!

– Вот и проводи их... до чего там? до кого? До Люси?

Но Машука это предложение не заинтересовало. Одно дело – носиться со «своей» крысой, честно пойманной, наверняка дикой, и совсем другое – помогать тащить чужую да ещё и домашнюю. К тому же – «проводи»! Не хватало. Он не «джентльмен» какой-нибудь!

– Да щас... – огрызнулся он.

Однако долго отнекиваться ему не пришлось – предложение не понравилось и Яне. Ей нужна помощь, а не этот детсад. Машукову, пожалуй, самому сопровождение нужно, он... дикий!

– Лучше Грач... – сказала Яна. Какой-то чёртик в ней это сказал! Ей вдруг захотелось посмотреть, как же он будет вести себя, если ему придётся таки «проснуться». И каким он будет за пределами палаты...

Грач открыл глаза и глянул на неё как на явление природы – наверно так, с таким же бессильным недоумением смотрят на неизвестно с чего вздыбившуюся волну.

А вот Тарутину эта идея показалась хорошей.

– Вставай, птица, – сказал он. – Пора...

Яна испугалась, что Грач не послушается – уж больно тон был непререкаемый. Так и хотелось попререкаться! Но Грач поднялся.

– Птица! – понравилось Машуку.

– Сделаешь, птичка, доброе дело... – продолжал Тарутин. Зря продолжал. Ну зачем? Грач ведь и так не спорил! – Это тебе не Диле-крокодиле записки подбрасывать...

Яне покосилась на Грача... Отчего ей стало так неприятно?

Зато Машук пришёл в полный восторг («Крокодиля!»), хотя меньше всего Диля «крокодилю» напоминала. Скорей уж «бегемотю».

– Никому я ничего не подбрасывал, – насупился Грач. – Давай сюда... – стащил он Трапецию с Яниного плеча и затолкал её под свою чёрную рубашку. Грудь у Грача впалая, сам худой, а рубашка широкая... Где крыса? Нет крысы!

– Вэл! – резюмировал Тарутин.

– Ага! – подтвердил Машуков.

Репка ничего не сказал. Он обиделся. Вместо «вэл» ему хотелось сказать – «вай?». Почему Грач, а не он? Он что, хуже Грача? Да была бы клетка, он бы кого угодно завёл, ему ведь не запрещают. Да что там «не запрещают» – мать и не заметит! Но и клетку не купит, это-то он знал. А без клетки... Что без клетки? Жил у него хомяк в трёхлитровой банке. Выбрался – и убежал. Совсем...

– ...Слушай, Грач, а у тебя фамилия – Грачёв? – спросила Яна, когда они вышли из палаты. Спросила, чтобы заговорить. Не важно о чём. Чёртик в ней замолчал, и теперь ей было просто неудобно – за то, что Грач шёл, в общем-то, против своей воли...

– У меня фамилия – Грач, – отрезал он. И пошёл так быстро, что Яне пришлось бежать.

На входе в левую секцию она споткнулась о порожек – да как!..

– Ты хоть на ногах-то – держись... – процедил Грач, всё-таки остановившись.

Яна сидела на порожке, обхватив коленку:

– Щас, щас...

– Я же тебя предупреждал, говорил...

– Когда? – не поняла Яна.

– Склероз у тебя, что ли... Ноль общения! Без «здрасте»! И что? И куда мы опять идём?

– К Люсе...

– Всё, я понял, тебе это нравится. Общаться с ненормальными, бегать с крысами...

– А тебе что нравится? Крысят выбрасывать?

– Их Алинка выкинула.

– Я думала, ты мне помогаешь!

– Я же сказал, что нет. Я и Алинке...

– Алинке? Ты что, влюбился?

– Я и Алинке не помогал. Не помогал – и не мешал. Вставай, – передёрнулся он, – царапается!

– Влюбился? – не вставала Яна.

– Она мне нравится. Вставай!

«Нравится»! Прямо как про служебную лестницу!

– Да что это за «нравится» такое! – возмутилась Яна. – Тебе и Диля...

– Диля – нет.

– Ладно, – поднялась Яна, – отдавай уже...

«Диля – нет»! Разумеется, он врёт. Как жаль. И какой тогда смысл говорить? Как с пустым местом... И ещё жаль, что он такой же, как дядя Валера. Да, получается, он дядя Валера наоборот. Тому все подряд «тростиночки» нравятся, а этому – «пышечки». Все подряд. Любые. Любые! Это... смешно. Смешно, неприятно и глупо. Это... взвешивание, а не чувство!

– ...Отдавай, говорю! – рыкнула Яна.

Но освободить Трапецию было не так-то просто. Она в очередной раз пронеслась по Грачу и остановилась где-то на плече, от чего у него вздулся этакий «бицепс». Грач полез к этому «бицепсу» через ворот, но тот тут же превратился в «горб»...

– Что, не нравится? – поддразнила Яна.

Грач поморщился. Вид у него был несчастный.

– Слушай, – примирительно сказала Яна, – но ведь есть же и ещё что-то... кроме «нравится» и «не нравится»!

– Нету... – Грач, сжав зубы, пытался вытащить крысу. Ей, похоже, надоело быть такой ручной, она неистово вырывалась, а оказавшись, наконец, у Яны, даже легонько цапнула её за палец.

– Кусается!

– Ей не нравится, вот она и кусается, – буркнул Грач и быстро зашагал прочь...

21.

– ...Ну вот видишь – всё получилось! – не дослушав Яну, подытожила Люся. Да она и слушала вполуха – её внимание было занято Трапецией. Внимание – и руки! Не так-то просто удержать разнервничавшееся животное.

– Ну куда, куда ты стремишься? Ты же, говорят, вообще домашняя, а ведёшь себя... как дикарка! Приходи-ка в чувство! – Люся потрясла её, приводя в это самое чувство, а потом подняла за шкирку, поднесла к самым своим глазам и в поэтически-приподнятом стиле повторила: – Куда стремишься ты? Стремглав!.. На пол её пускать нельзя, – «объяснила» она Яне.

– Я знаю! – возмутилась та. Хотела добавить: – Я не дура! – но только повторила: – Я – знаю.

– Хорошо... А ты, грызучая-царапучая, – тоже знаешь? – строго спросила Люся и поднесла Трапецию к уху. – Она мне сказала – тоже знает! Представляешь?

В другое время Яна бы улыбнулась. Но сейчас ей не казалось это удачной шуткой. Скорее наоборот – на больной мозоль! Ведь Трапеция как раз не знает! И на пол ей действительно нельзя – если, конечно, она не хочет стать жертвой «декрысизации». И даже если Яна сходит в третью палату – сходит ЕЩЁ РАЗ, об этом даже думать не хочется, и всё-таки! – и заберёт чисто вымытый ящик – кто ж его отдаст, хоть он им и не нужен! – это ничего не изменит. Абсолютно. Ведь Трапеция свободно из него выбирается. Выходила и заходила, когда хотела. И теперь захочет. А теперь – нельзя...

– А в чём, собственно, проблема? Что за тоска в глазах? – удивилась Люся.

– Долго мы её так не удержим...

– Как «так»?

– В руках...

– Делать мне больше нечего, как нянчить её круглосуточно, – рассердилась Люся. – Я, между прочим, тут не с крысой лежу, а с ребёнком. Вот я, вот ребёнок, – ткнула она для достоверности в Гошу, кренящегося с какого-то сложного трона из одеял. – Я же спрашиваю – в чём проблема? В том, что в руках мы её долго не удержим. И на пол ей нельзя. Так? Так. Нужна клетка!

– Нужна... – вяло согласилась Яна. Она бы и поактивнее согласилась, даже бы крикнула – нужна!!! А толку? Клетка от этого не появится, не встанет как лист перед травой.

– Клетку нам Кеша привезёт, – сказала Люся таким тоном, каким напомнила бы, наверно, что солнце встаёт на востоке.

Яна не удивилась. По крайней мере вслух. Она внимательно посмотрела на Люсю. Шутит? Дурит? Несёт всякую чушь, чтобы просто нести всякую чушь? Если Кешу она вчера к ветеринару водила – то... он кто? Собака? Кошка? Крокодилица?.. Да нет, не крокодилица точно, Кеша всё-таки мужское имя... Яна так и спросила:

– А он собака или кошка? То есть... кот?

– Он человек. Сосед мой по общежитию.

– И он может привезти для нас клетку?

– Для Трапеции, – уточнила Люся. – Может. И привезёт.

– Раньше не привозил...

– А раньше, Яночка, он мне должен не был!

– А теперь – должен?

– Да.

– Денег?

– Хорошего отношения! Денег у него нет и не было. Но есть барбос. Тоже Кеша, между прочим... Кеша очень любит Кешу – и наоборот: Кеша очень любит Кешу. В общем, все друг друга любят, не запутаешься... Мы ведь вчера уже оделись – в больницу возвращаться собрались – а тут их дверь открывается, и они дружно оттуда вываливаются! И начинают валяться. Кеша, который человек – потому что пьян, а Кеша, который пёс – потому что болен. Глаза у Кеши-пса текут, нос потрескался, лапы не держат...

– И вы сразу начали его спасать?

– Ну, не сразу. Первые десять минут я ещё надеялась до больницы добраться. Но эти же десять минут Кеша надеялся, что я таки спасу его Кешу. И оба они лежали такие несчастные-несчастные!.. Свинство, конечно. Барбос-то раскис ещё утром. Но Кеша-человек – вот и какой он человек после этого? – решил, что всё обойдётся и продолжил свои жертвоприношения Бахусу... Пьянку то есть! – пожалуй, слишком громко пояснила Люся, чем и спугнула успокоившуюся было Трапецию. – Ладно! Надо Кеше звонить... Держи-ка эту даму! – И Трапеция серым мячиком полетела в Яну.

Яна и сама не знает, как её поймала. Чудо, случайность. А Люся углубилась в свои бесконечные сумки...

– Что вы ищете?

– Телефон!

22.

Трапеция устроилась у Люси на коленях (пришлось устроиться, удрать-то не удалось). Яна, поджав ноги, расположилась возле Гоши и считала его пальчики:

– Это – один, это – два, это – три, это – четыре, это – пять! Это – один, это –два, это – три...

– Яна, а Яна... – как из трубы позвала Люся. – Как ты думаешь, он так и останется дураком?

Яна притихла. Она ничего не думала! Гошу ей было жаль, но чтобы находиться рядом с ним и не превращаться во что-то ноющее и вечно сожалеющее, надо было не думать. Не представлять, не загадывать, не задаваться вопросами – что-то другое делать. Вот сейчас, например, надо было сидеть и перебирать – пальчик за пальчиком, пальчик за пальчиком... Пока они Кешу ждут. Ждать ещё долго, он только после четырёх обещал приехать.

– Это – один... – продолжила Яна.

– Всё правильно. Вот и я этого не люблю. Рассуждать да обсуждать. Да и не с кем мне всё это обмусоливать. Нет у меня подружек с длинными языками...

– А с короткими – есть? – пошутила Яна.

Но Люсе не понравилось:

– Знаешь, как это называется? ОСЛОУМИЕ! – И, поджав губы, она замолчала.

Яна испугалась, что это «ОСЛОУМИЕ!» разбудит Трапецию, но та только повела ушами.

– Не обижайтесь, – попросила Яна.

Молчание.

– Ну не обижайтесь вы!

– А почему ты думаешь, что я обижаюсь? – сурово спросила Люся. Десять из десяти, что обижается!

– Вы... молчите.

– Угу. Молчу. Надоело болтать. Кончилось, – усмехнулась Люся, – «В гостях у сказки»!

Яна вспомнила, как была довольна, что Люся говорит с ней как с равной. А теперь вот... Теперь это тяжело. Яна даже не знает, что ответить...

– Ну хотите... хотите, я что-нибудь расскажу?

– Ну хотим, – передразнила Люся препротивным голосом.

– Про школу? Про дом?

– Про школу, про дом, – продолжала дразниться Люся. – А лучше про друзей! Да, вот это лучше. Намного лучше! ПРО ДРУЗЕЙ И ПРО ПОДРУГ! – програссировала она.

– Ну, у меня...

– Ну, у тебя их нет, – заключила Люся. Какой всё-таки противной она бывает!

– У меня они есть! Точнее, она...

– Нет, – замотала головой Люся. – Нет, нет и нет!

И это было неправдой. И правдой. Вот так, сразу, и тем и другим...

Неправдой, потому что подруга была, Катя. А правдой, потому что подруга была – Катя. Именно Катя, самая «подружистая» в мире подруга, да она только и делала, что дружила! Но, оказывается, самое-самое – не обязательно лучшее. Слишком яркое солнце обжигает, слишком сильный ливень – просто катастрофа. Вот и Катя была катастрофой. Яна хорошо помнит, когда впервые подумала об этом. Когда в очередной раз открыла двери. В семь утра, в моросящее, сонное воскресенье...

– Я ещё сплю... Мы ещё спим... Я же говорила!..

– А, ну ладно... – тихо согласилась Катя – и тут же развернулась, чтобы уйти. Она вообще была тихой катастрофой. Даже какой-то... унылой. Не солнце и не ливень, а какой-то меланхолический ручеёк. Но – непрерывный! Он тёк, и тёк, и тёк, и никакие затворы не помогали. В данном случае – дверь. Что такое какая-то дверь для непрерывно текущего ручейка? Что такое воскресенье, семь часов и «мы ещё спим»? Может ручеёк это понять? И всё-таки Яна попробовала:

– Кать, ну ты... Ты опять рано!

– Не выйдешь? – печально спросила Катя.

– Не сейчас! Я же говорю...

– А, ну ладно... – Катя снова собралась уходить, но Яна знала цену этому «собралась». Яна знала её не первый год! Не первый, а второй. Катя появилась в их классе прошлой осенью...

Почему-то она сразу к Яне подошла – «Можно?». Но у Яны уже был сосед. «Тут сидят», – сказала она. Новенькая не отходила. «Тут Телеутов сидит», – уточнила Яна. Новенькая стояла минуту, две, три... – пока Яна ни сдалась: «Да ладно, может, его и не будет!..». Этот «унылый напор» Яне не понравился, и, честно говоря, она понадеялась, что Телеутов таки придёт. Придёт – и выгонит. Но он не выгнал. Проскользнул куда-то на задние парты... Не пересадили её и учителя. А классная – Татьяна Александровна – даже похвалила: «О, да вы уже подружились!». «Мы не дружились!» – крикнула Яна. Не вслух, про себя...

Янины «дружбы» так волновали Татьяну Александровну потому, что они как-то не очень волновали саму Яну. Так, по крайней мере, казалось Татьяне Александровне. «Понимаете, она общается... – описывала она ситуацию Яниной маме, – общается, но не образует глубоких эмоциональных связей!». Мама пожимала плечами. Не образует так не образует! «Я, например, своих одноклассников вообще не помню!» – говорила мама. Конечно, не Татьяне Александровне. С ней-то зачем спорить? Её-то классное руководство обязывает. Много к чему. В том числе и переживать об этих самых связях...

Яна действительно «общалась, но не образовывала». До школы она добиралась с Дашей (они жили в одном доме). В классе перекидывалась парой слов с теми, кто готов был ими перекинуться. Врагов и недоброжелателей у неё не было, разве что Куприенковская компания поглядывала на неё не вполне дружелюбно – но они на всех так смотрели... Обратно, со школы – опять с Дашей.

Яна считала, что всё идёт более или менее нормально, а когда она думала об этих необразовавшихся «глубоких связях», ей представлялись какие-то подводные канаты, которые надо соединять. И нырять, нырять, нырять... Брр! И ведь нырять-то надо не только тебе, но и той, второй, дружественной стороне. И ту, вторую сторону Яне тоже было жаль. Пожалуй, даже больше, чем себя. Просто никого не хотелось макать в эту холодную воду, в нервотрёпки, отношения, выяснения... Уж очень сложные дружбы были у... Да у кого ни возьми. Дружбы эти кончались ссорами, а ссоры – дружбами с какими-то умопомрачительными перестановками, – даже в команде Куприенко было две подкоманды, которые всё время «перестраивались», выясняли, кто и с кем дружит больше, чьи «эмоциональные связи», выражаясь языком классной, глубже. И только Яна не мерила никаких глубин. Приходила с Дашей, перекидывалась парой слов с кем получится – и с ней же, с Дашей, чаще всего, уходила. Пока не появилась Катя...

Почему она выбрала Яну? Случай? Или всё-таки интуиция? Ведь Яна не просто сидела одна, она была одна внутренне. Свободна. И вот, поймана Катей! Да так, что вырваться... ну, наверно, возможно, но... Но Катя бы плакала. Катя бы говорила умирающим голосом. Катя бы смотрела с печальным непониманием – и с огромной обидой. А обижать её было вроде и не за что. И поэтому... вырваться было невозможно. Оставалось только терпеть.

«Ты чё?..» – было первым испуганным вопросом новенькой, стоило Яне отвернуться от неё вполоборота. «Ничего, – удивилась Яна. – Там линейку попросили...». Но Катя уже начала дружить. Её не устраивала Яна вполоборота, её вообще не устраивали какие бы то ни было половины и части, всё только целиком. Вся Яна. Так будет раз за разом, изо дня в день – «Ты чё?..», «Ты чё?..», «Ты чё?..». Если Яна покажется ей какой-то отстранённой. Или расстроенной. Или разозлившейся. Или – это Кате чаще всего почему-то казалось – обиженной. «Ты чё?..» – чтобы с Яной всё было ничё. Ничего, кроме их дружбы!..

После уроков Яна накинула плащик и направилась к выходу, за маячившим впереди красным Дашиным ободком. Но её тут же догнал обречённый «новенький» голосок:

– Уходишь?..

– Все уходят, – повела плечами Яна. Она старательно делала вид, что к ней ещё никто не приклеился.

– А, ну ладно... – И это значило как раз обратное – что нет, не ладно. Что никто никуда не уходИТ, – теперь они только уходЯТ. Вместе. Вместе в школу, вместе в школе, вместе со школы, вместе после школы... С «после школы» и возникли самые большие трудности.

Во-первых, Катя сразу же не понравилась Яниной маме («Какая неприятная!»). Во-вторых, Яна не собиралась быть вместе так много! Вернее, она вообще не собиралась быть вместе, но если уж от этого никуда не деться (а от этого никуда не деться!), то она надеялась обойтись малой кровью. Помочь новенькой освоиться – почему нет? Познакомить с классом, показать кабинеты... Иногда приходить или уходить вместе – хорошо, отчего ж плохо? «ОТТОГО, ЧТО МАЛО!» – сказала бы Катя, умей она формулировать почётче. Но она не умела. Она вообще мало говорила. Она только спрашивала или просила.

Кроме «Ты чё?..», было, например, «А давай...», после которого Катя предлагала (просила!) увековечить их дружбу каким-нибудь экзотическим образом – вроде смешивания крови или замуровывания в дубовое дупло прядей волос. Янина прядь – и Катина прядь. Узел. Навек!

Но, может быть, это просто весело? Интересно? Может быть, это такое приключение – не особенно умное, конечно, так ведь приключения и не обязаны быть «интеллектуальными». Но они могут быть забавными. Захватывающими. Романтическими. Да просто красивыми! Пойти к этому дубу на закате, а там: прозрачная роща, малиновый солнечный диск и... Но нет. Катя по-прежнему уныла. Она просто таки обречена. Она – а теперь и Яна. Обречены запихивать эти несчастные пряди, не глядя ни на какие диски! Такие вот... скучные обязанности дружбы. Дело не в роще, не в закате, не в приключениях, а в каком-то странном долге, который непрерывно надо выполнять. Дружба безостановочно нуждалась в каких-то жертвах, неприятностях, проблемах, в Катином беспокойном «Ты чё?..». «НИЧЁ!!!» – хотелось крикнуть Яне – и докричаться, наконец, до уныло-печально-обеспокоенной Кати. Чтобы она вздрогнула – и проснулась. Перестала быть унылым лунатиком, глупым фанатиком каких-то нелепых долгов...

Яна не кричала. Катя продолжала спрашивать. Спрашивать, и упрашивать, и приходить в семь утра, и уходить по темноте (она оказалась сово-жаворонком! поздно ложилась и рано вставала!)... Мама смирилась. Точнее, она смирялась, потом снова вспыхивала, потом опять соглашалась, что не выпроводишь же взашей человека, пришедшего в гости. А по-другому этот человек не понимал. Последнюю попытку как-то отучить и что-то объяснить Яна проделала в то мокрое воскресное утро. Катя собиралась уйти (чтобы вернуться – через двадцать минут, через пятнадцать!) и пропела своё ничегошечки не значащее «А, ну ладно...», а Яна поймала её за руку, как следует тряхнула и выпалила:

– Нет, не ладно! Я спать хочу! И через полчаса буду хотеть! И не надо говорить «ладно»! Или... надо. Я сейчас спрошу – «Ты дашь мне поспать?», а ты говори – «Ладно»!

– Ладно...

– Ты дашь мне поспать?!

– Ты чё?.. – насупилась Катя.

Но узнав, что Яна ложится в больницу, Катя не спросила, ни на сколько, ни в какую. Вот тут бы и обидеться поразительно необидчивой Яне! Не обиделась. Она, в общем-то, так и думала. Даже знала. Знала, что навестить её у Кати и мысли не возникнет – хотя бы потому, что та никогда и никуда не ездила одна. А ещё у Кати было вот какое презабавное свойство: ко всему, что удалялось, она относилась как к исчезнувшему (соответственно, ко всему, что далеко – как к несуществующему; может быть, поэтому ей не давался ни один предмет, даже «пустяшная» география – и где находится эта Австралия, когда её и вовсе нет?!). В июне, когда Яна уезжала в санаторий, Катя просто забыла про неё. А Яна-то боялась – и всё-таки ждала! – звонков, расспросов, нытья, сожалений. Но никто не звонил и ни о чём не сожалел. Наконец, Яна позвонила сама.

– А, это ты?.. – то ли удивилась, то ли вспомнила Катя. И замолчала.

...Так есть ли у Яны подруги? Что сказать на Люсино «Нет, нет и нет!»?

– Вот именно. Нет, нет и нет! – вдруг подтвердила Яна – почти весело.

И без того длинное Люсино лицо вытянулось, а жёлто-зелёные глаза раскрылись так, что, казалось, в них что-то щёлкнуло.

«И вовсе она не противная! Смешная...».

– Вы похожи на робота!

– А на Карлсона? Уже не похожа?

Трапеция встрепенулась и зевнула.

– Ну что, разбудила животное?! – взревела Люся.

– Я не...

– Молчи, не зли меня. А ты, животное, иди сюда. Не туда, а сюда, ну... – Но животное, оглушённое Люсиным «рёвом», неслось на все четыре стороны...

– Вот она! – зазихнули в дверях.

Люся то ли не успела, то ли не захотела спрятать Трапецию и, придерживая её за шкирку, с серьёзным выжидательным видом уставилась на заявившуюся Валю.

– Мне дети сообщили. Девочки... – сказала Валя, отводя глаза. Взгляд у Люси был тяжёлый.

– Что же они вам сообщили? – спокойно спросила Люся.

– Крыса! Действительно... недоразумение! Может быть, их как-то неправильно потравили? Что они тут...

– Их потравили правильно, – уверила Люся. – Вы садитесь, садитесь. Я вам сейчас всё расскажу...

Валя села на краешек кровати, брезгливо поглядывая на Трапецию.

– Боже... Как вы её трогаете?!

– Я её не трогаю, я её держу. Жду, когда подвезут клетку. Это моя крыса.

– Ваша?..

– Да. Вы знаете, что такое анималотерапия?

Валя как-то неопределённо кивнула.

– Это лечение с помощью животных. Общением с животными, – объяснила Люся, не дожидаясь внятного ответа. – Собака или кошка нам бы не подошли – мы слишком часто лежим в больницах. Крыса – подходит...

Валя смотрела на Трапецию как кролик на удава.

– А лечащий врач, а старшая сестра... знают?

– Я не знаю, знают ли они. Я им ничего не говорила. Но они меня и не спрашивали. Вы считаете, им это не понравится?

– Я даже...

– А вот Гоше – нравится! – Люся быстро перекинула Трапецию Яне и вынула Гошу из-за его одеяльной «баррикады».

Гоша повис у неё на руках как-то особенно беспомощно.

– Когда он заболел, ему не было и четырёх месяцев. С тех пор он только и делает, что болеет...

Зашёлся истерикой Валин телефон.

– Извините... – виновато заулыбалась Валя. – Да, алло... Хорошо, хорошо... Ну, ну... Не хозяйственным! Нет... Не хозяйственным, говорю же, детским! Ну, ну... Хорошо, хорошо... Правильно... Да. Попозже перезвоню... Попозже!.. Извините ещё раз, – глянула она на Люсю, сжимая телефон так, словно собирается его придушить. Ей было явно неудобно.

– С кем вы разговаривали? – поинтересовалась Люся.

– С дочкой... Она у меня молодая мама. Ну а я... я молодая бабушка.

– И сколько внучке?

– Внуку. Четвёртый месяц...

– Поздравляю. Главное – не болейте! – Люся прижала покрепче обмякшего Гошу. – Яночка, дай-ка нам таблеточку...

Яна растерялась.

– Какую?

– Крысоцетин. Или крысодил. Или крысальгин!.. О господи, вот тупень. Дай мне крысу!

Люся посадила Трапецию Гоше на живот. Не крысальгин, а крысогрелка получилась! Но оставаться на месте эта крысогрелка, разумеется, не собиралась. Помчалась и была поймана, вырвалась – снова поймана. Наконец, когда она «спряталась» (сунула голову куда-то Гоше в подмышку), Люся взяла Гошину руку и пару раз аккуратно провела ею по крысиной спинке.

– Осязание, – пояснила она. – Осязание очень важно, – провезла она Трапецию по Гоше от плеча к пальчикам. – Общение. Наблюдение... – поднесла её к Гошиным глазкам. Гоша моргнул! – Мне важно, что это полезно моему ребёнку, а вот понравится ли это старшей медсестре... – Люся с сожалением цыкнула, – нет, не важно. Вы меня понимаете?

Валя кивнула.

– Я... понимаю. Я ведь совсем о другом. Мне дети другое сказали... Ой, эти дети! Такие выдумщики! – затараторила она, поспешно спрятав телефон. – До такого порой додумаются! Вы только представьте: девятилетний мальчик мне только что в любви объяснился!

– Машуков? – обалдела Яна.

– Машуков. Но вы лучше спросите, как! Записку мне подкинул – «Я вас л.»! Я из процедурного выглядываю – а он около стола вертится. Поймала, как говорится, с поличным. Обрадовалась сначала – ну, думаю, я хоть и бабушка, а ещё ничего, а он... Расстроил, можно сказать! – обиженно хихикнула она. – Да я, говорит, всем медсёстрам... Представляете? Всем!

– Это уже интересно, – Люся живенько перебазировала Гошу с Трапецией к обалдевшей Яне и подпёрла голову руками (Идеальный Слушатель!).

– Он, знаете ли, в карты проиграл. Девчонкам, на желание. Ну а какие у девчонок желания – иди, говорят, медсестре объяснись! А он, хоть и малявка, а тоже сообразил. Я, говорит, всем медсёстрам объяснюсь, только по-своему. Понаклепал эти свои записочки – и подкидывает. Фантазёр... Дети – ужасные фантазёры! – Тут Валя буквально подскочила – но вовсе не от воодушевления. Завопил из кармана её телефон...

– Да, алло! Да, хорошо. Да!..

– М-да... – задумчиво протянула Люся. – Фантазёры...

Яна как-то заморозилась.

– Яна, ау! – позвала Люся.

– А?..

– О чём ты там у нас... заразмышлялась!?

Вряд ли Яна смогла бы сказать, о чём. Обо всём. И она не то чтобы размышляла, а просто... пыталась как-то вместить. Но всё было таким угловатым и неудобным... Оно не вмещалось! Ни в какие рамки...

Не вмещался Грач. Который не помогает и не мешает. Которому действительно нравится (невероятно, но факт!) Алина и действительно не нравится (оказывается!) Диля. Который терпеть не может (почему-то!) Люсю. Который там «привидение», а здесь – «птица», там кашляет и смущается, а здесь всё знает и разбрасывается советами, как... как Алина крысятами!

Не вмещалась Алина. Та вообще изо всего выпала. Изо всего, что Яна могла воспринимать. Яна больше на неё не обижалась, не стала бы ссориться, не пыталась бы переубедить. Алина как будто в танке сидела – в прозрачном таком, с красными цветочками. И жала наобум, не разбирая, на все рычаги и кнопочки. Похрустывая своим хворостом. Похрустывая, как хворостом, всем, что попадало под гусеницы... Что тут скажешь? Вылезай из танка? Так ведь ясно, что не вылезет!

А Валя? Куда определить её? В плохие медсёстры или в хорошие бабушки? И если она такая плохая медсестра, то почему все так довольны, что дежурит она? Все вообще и Люся с Яной – в частности? А если хорошая бабушка, то почему телефонная?

Яна глянула на часики... Плохая Валя и на обед её не отправила, а хорошая бы – во что бы то ни стало, и очутилась бы Яна на очередной «пытке стульями»... Да, а эту «пытку», это столовское безобразие – куда его вместить? Как определить? Как игру? Хороша же игра, когда тебе её изо дня в день навязывают! Забыть и не вспоминать про такие игры, лучше никаких, чем такие... Слава богу, хоть взрослые не играют. И тогда... хорошо быть взрослым? Может, для них всё не так неудобно и неясно?

Трапеция упорно вырывалась. Наверно, рвалась к своим несуществующим уже крысятам. Но об этом лучше было не думать. Как о том, будет ли Гоша дураком. Всё это тоже никуда не вмещалось, торчало острыми углами, которые надо тщательно обходить. Как и это, и это, и это, и то...

23.

Кеша подъехал после пяти, когда Яна и Люся окончательно вымотались.

– К вам пришли, – заглянула Валя. – Там, на первом. С клеткой! – заговорщески подмигнула она. Вернее попыталась. Видно, заговорщицей ей приходилось быть не часто, и вместо лукавого подмигивания получилось какое-то косенькое прищуривание.

– Да, иду, – прохладно отозвалась Люся.

Настроение у неё было «ни к чёрту, вот ни к чёрту и всё!». Она устала. И она, и Яна. Казалось, даже Гоша устал. Он как-то изнурённо раскинул ручки и, казалось, не просто лежал, а отдыхал...

Крысу держала Люся (была её очередь). Буквально десять минут назад Трапеция уснула.

– Как я не хочу её будить... – запричитала Люся. – Может, пусть уже спит до самой клетки?

– Наверно... – пожала плечами Яна, не вполне понимая, к чему вопрос.

– Тогда возьми вон ту сумку, найди там пакетик с денежкой, спустись на первый этаж, забери клетку, скажи спасибо, спроси, сколько стоила клетка, заплати, скажи ещё раз спасибо – и возвращайся. Ясно?

– Ясно... – опешила Яна. Разумеется, она не ожидала, что вопрос к этому...

Откопав, наконец, в одной из бездонных Люсиных сумок вышеназванный пакетик, Яна совсем растерялась: это был не пакетик, это был ПАКЕТ. Но ведь Люся говорила, что даже на автобус, на билет не хватило... Не прошло и двух дней! А что говорил Грач? Что-то про мешки, деньги, которые Яна будет таскать в этих самых мешках... Глупости какие-то! Неприятные глупости. Неприятное чувство...

– Я не пойду. Не хочу... – сказала вдруг Яна, сунув пакет обратно в сумку.

– Ну и дура, – сказала Люся. – Я тоже не пойду.

– Почему?..

– Мало ли... Трапеция спит, вот почему. Я решила, что пойдёшь ты, вот почему. У меня тяжёлый характер, вот почему!

– Грач говорит, вы сумасшедшая...

– Ну разумеется, – ни капельки не обиделась Люся. – Я же на него зарычала!

– Но зачем? Теперь он... просто уверен!

– На тебя я тоже рычала. Но ведь ты – не уверена?

– Я не знаю. Вы... не сумасшедшая. Но вы обманываете!

– Когда? – изумилась Люся.

– Тогда... Про деньги, про темень... Зачем вы спросили, боюсь ли я темноты, если не собирались возвращаться так поздно? Там, в домике...

– Сходи за клеткой – и я всё тебе объясню. – И Люся прикрыла глаза, откинувшись на подушку у стенки. Весь её вид говорил: разговор окончен. Трапеция вздрогнула во сне, Люся глянула на неё и снова прикрыла глаза...

– Хорошо... – И Яна спустилась на первый этаж...

24.

Кеша не был похож на алкоголика. По крайней мере на такого, который валяется по коридорам, внезапно вывалившись под ноги. Скорее на робкого – очень робкого, даже пугливого – и очень аккуратного человека. На нём была старенькая, но очень чистая куртка, шарф он сложил на кушетке идеальным квадратом, а сверху – идеально, одна на одну – перчатки...

– За клеткой? Вы? – удивился он.

– Ну да, я, – улыбнулась Яна, стараясь говорить взрослым тоном (не зря же Кеша ей выкает!). – Сколько... сколько она стоит?

Клетка была водружена на кушетку и выглядела, прямо скажем, недёшево. Белоснежная. Двухэтажная. С большим полупрозрачным колесом, с настоящей поилкой, с фарфоровой чашечкой... Две дверцы, одна сверху!.. Сначала надо заплатить.

Но Кеша как-то засмущался.

– Нисколько, наверно... Я посчитал. Действительно посчитал... Люся столько для нас сделала... Это чумка, собачья чумка. Теперь я сам колю Кешу! – уверил он с таким жаром, будто Яна может и засомневаться.

– Нет, – запротестовала Яна, – Люся сказала, чтобы я заплатила.

– Да, деньги у неё есть... – то ли с уважением, то ли с завистью заметил Кеша. – Из воздуха делает, – доверительно наклонившись к Яне, сообщил он.

– Из воздуха?

– Да. Из кукол. А что такое куклы? Пшик. Игрушки, пустота. Воздух... У меня на глазах, – перешёл Кеша на какой-то излишне горячий шёпот, – у меня на глазах! купили ещё одну!!

Яна слушала молча. Ей показалось или...

– Но я это так... просто чтобы объяснить... – совсем смутился он. – Люсенька мне помогла, я всё посчитал – и вот, благодарен! – Кеша поднял клетку и как-то слишком уж порывисто протянул Яне. При этом он оказался ближе, и Яна поняла: не показалось. Это запах алкоголя, вот что это...

– Хорошо, спасибо. Я пойду, – заторопилась она, перехватив клетку. Ей было неприятно. Неприятно и досадно, что она поняла не сразу. «Внимательная ты моя!» – сказала бы Люся...

Да и насчёт Люси она поняла не сразу, напридумывала бог знает что, испугалась чего-то... Пакета с деньгами! А ведь Люся говорила, Люся рассказывала – делаю и продаю! дорого!..

– Из-за этих кукол, – всхлипнул вдруг Кеша, – она не умеет обращаться с сыном. Обращается с ним... – опять зашептал он, – обращается с ним как с куклой! Вы видели?

Яна посмотрела на него с удивлением.

– Нет, – твёрдо сказала она. – Мы – не видели...

... – Кеша, говоришь, разбушевался? Это он может... – И Люся снова отвернулась.

Она была занята: усадив Гошу на гигантскую седушку из подушек и одеял, она «прогуливала» по нему Трапецию. Гоша, казалось, никак не реагировал на эту «прогулку», он только... смотрел! Вот именно, он не просто повесил голову, он смотрел! Люся то сдерживала, то подталкивала Трапецию, не давая ей ни разогнаться, ни остановиться, а Гоша водил за ней глазами. Водил не всё время, конечно, но... но тем не менее! Он реагировал. Реагировал и ещё как!

Однако и сама Яна какого-то внимания требовала. О разбушевавшемся Кеше она вообще Люсиной спине рассказала!

Яна подняла клетку и снова – громко! – поставила ее на пол.

Люся не обернулась.

– Не шуми, не шуми. Ты умница, хвалю и так далее. Хорошая клетка. – (Опять же, не оборачиваясь!) – Но сейчас я думаю не об этом...

– А о чём?

– Об анималотерапии! О ней, родимой... Я ведь просто так это ляпнула, понимаешь? Но знаешь что? Это работает! Никогда и ни за чем он не следил так долго, так... так ясно! Посади-ка её пока... Туда, туда, в клетку.

Миг – и Трапеция у Яны.

– Она чуть не упала! – рассердилась Яна. – Вы слишком быстро всё делаете!

– Наверно. Наверно, я дура... – отмахнулась Люся. – Но вот кто не будет у нас дурачком! – восторженно потрепала она Гошу. – Вот кто будет умным! Очень! А потом... потом вырастет. Вырастет – и будет мудрым!

– А взрослые мудрые? – тихо спросила Яна. Она хотел спросить что-то другое, как-то по-другому... Хотела спросить, лучше ли быть взрослым, поменьше ли у них неясностей и неудобств. Ведь может же быть поменьше! От того, например, что к ним привыкаешь. Перестаёшь замечать. Или учишься преодолевать. Или... или что-то ещё! Но она спросила то, что спросила.

– Взрослые? – удивлённо глянула на неё Люся. – О, конечно! Взрослые – это такой особый клан, куда принимают только особо мудрых. Лоб у них высоченный, глаза ясные, а уши – мокрые...

– Уши-то почему?..

– Мозги сочатся. Чтобы давление не увеличивалось. А то череп треснет!

Яна молчала. Она открыла клетку и впихивала туда упирающуюся Трапецию, изо всех сил пытаясь показать, что занята только этим.

– Посмотрите-ка на неё, она ещё и дуется! Объявила меня врушкой – а теперь щёки надула... – Люся вздохнула. – Ни про какую темень я не обманывала. Это бабушка Закира обманула. Взрослые, знаешь ли, врут. Бывает! Даже с очень взрослыми, даже со старыми. Даже с Закирой, хотя на неё это и не похоже...

– А... как она обманула?

– Да вот так. Сказала, что все в её домике темноты боятся.

– Расскажите! Давно это было?

– Не рановато для сказки на ночь?

– Это же... не сказка, наверно.

– Наверно, – усмехнулась Люся. – Покроши ей печенья, – кивнула она на крысу, – возьми его на руки, – ткнула в Гошу, – и садись слушать...

Трапеция так сосредоточенно изучала клетку, что не обратила на печенье никакого внимания.

Около года назад бабушка Закира начала слепнуть. Врачей это нисколько не смутило (ей было хорошо за восемьдесят), зато очень удивило саму Закиру. «Темно... Карангылык!» – озадаченно повторяла она вперемешку со своим обычным бормотанием, а вещи перекладывала всё более и более крупные. Часов, ободков и расчёсок она уже не видела...

Лечилась бабушка по-своему. Она таскала откуда-то новенькие кирпичи, нагревала их на печи и прикладывала то к одному, то к другому глазу. После такого прогревания кирпич становился «нехорошим», и она прятала его в сундук, чтобы никто его не подобрал. Навещавшая её Люся то и дело порывалась выкинуть эти кирпичные залежи, но это только злило бабушку. А ведь бабушка и без того Люсю не жаловала...

Наконец, кирпичей накопилось так много, что в сундук они не помещались. Очередную их порцию Люся обнаружила уже на сундуке. А вокруг сундука – всё, что бабушка смогла передвинуть. Тазы, вёдра, лампы, лопаты... Стремянки и огнетушитель! Сама Закира, без сил, лежала на кровати.

Люся решила было разобрать эту свалку, но скоро поняла, что и ей это не по силам – она ведь уже Гошу ждала («И ещё как!»). Пришлось Иннокентия звать. Кешу то есть...

(– Опять Кешу? – перебила Яна. – Но Люся только цыкнула – «Цыц!».)

Удивительно, но стоило ему появиться, как бабушка поднялась. Разбирать она ничего не дала, а стала слезливо упрашивать Кешу о странной услуге – смастерить для неё лампу с железными боками. Чтобы свет из неё не уходил. Огромную лампу с огромными железными боками. Чтобы много света не уходило. Весь свет – внутри...

– Так ведь лучше, чтобы снаружи! Светлее будет.

– Нет, нет... – мотала головой Закира и снова показывала, как убегает свет. «Туда, туда!» – махала она руками. И опять убеждала, что ей-то нужно наоборот – чтобы весь свет внутри...

– С бабушкой не договоришься, – нахмурилась Люся. – Она темноты боится. А это – слепота!

– Када темно, все боятся, – обиженно отозвалась Закира.

– Не все.

– Все!

– Не все! – Люся уже устала от этих перебранок.

– Там – не все, – согласилась бабушка, махнув рукой куда-то за окно, – а тут... ТУТ – ВСЕ!

И Закира схватилась за сердце. («Валидол у тебя где?» – испугалась Люся.)

– Тут – конечно, все, – бормотал Кеша, щёлкая выключателями и критически поглядывая на лампочки. – Всем темно, когда лампы на шестьдесят... Сюда прожектор надо – и безо всяких «боков»!

Дня через четыре была у бабушки лампа «с боками» – огромная, закрытая со всех четырёх сторон металлическими листами. С четырёх сторон – и сверху. Беда только, что эта конструкция сильно грелась. Но была зима, так что... бедой решили не считать. Поначалу. А потом, когда стало ясно, насколько этот куб прогревает комнату, оставалось счесть удачей. Побочной, так сказать. Главная-то удача была в том, что Закира перестала слепнуть. Да. Перестала. Что это было? Совпадение? Самовнушение? Или бабушка показала свету, как не нужно уходить? Оставаться внутри, а не убегать «туда, туда!»?

– Но почему опять Кеша? – не успокоилась Яна.

Люся не ответила. Не обратила ни малейшего внимания. Она спросила:

– Вот ты – боялась темноты, когда была в том доме?

– Нет, но я другого...

– Подумай!

– Так вы... поэтому повели меня туда?!

– Долго-долго-долго сидела я в темноте... – прогудела Люся. – Ну не боюсь я её, хоть ты тресни!

– А я другого боялась: что вы не придёте.

– Да? А я – что вы! Такие мрачные картины наплывали, что я даже свечку зажгла! Чтобы отвлечься...

– Но искать нас не пошли.

Люся покривилась, как будто её укололи.

– Ты умничка, Яна. Ты... золотко. Но не становись злюкой... Мне трудно это объяснить. Я сожалела, волновалась, представляла чёрт-те что – но знала, что вы придёте, понимаешь?

– А будет ли Гоша дураком – не знаете...

– Нет, – нисколько не рассердилась Люся, – не знаю. Зато с темнотой этой чёртовой начинаю разбираться. Закира не про дом говорила. «Тут» – это не дом...

В палату громко постучались.

– Всегда пожалуйста, навеки открыто! – раздражённо крикнула Люся. А Яне, тихонько: «Почему да почему... Кеша – Гошин папа, вот почему!»...

25.

В дверях мялись Колмановская и Алина. Колмановская держала за хвосты «муляжи» крысят.

– В общем, это, – громко сказала Колмановская, помахивая крысятами, – вот! – И она положила крысят на пол.

Алина с насмешливой улыбкой уставилась на Трапецию.

– Можно? – двинулась она к клетке.

– Нет, – спокойно сказала Яна, не глядя на Алину. – Вы извиняться пришли? – обратилась она к Колмановской. Тоже спокойно. Даже слишком. Даже, пожалуй, как-то свысока получилось.

Но Колмановская не запротестовала, а быстренько ответила:

– Она извиниться хочет. Я-то что... Захарченко её заставляет!

Алина едва заметно передёрнулась, но промолчала, тут же снова заулыбалась и опять двинулась к Трапеции:

– Хорошенькая...

– Клетка – ага, – согласилась Колмановская.

Люся закинула ногу на ногу и с нескрываемым интересом разглядывала «извиняющихся». С нескрываемым интересом разглядывающих клетку...

– Ну что, делегаты... – вздохнула, наконец, Люся. – Сожаление – где? Не проняло? – И она стала вглядываться в Алину. Даже потянулась к ней. Даже прищурилась. А потом наоборот – широко раскрыла глаза...

Алина продолжала улыбаться.

Люся продолжала смотреть.

Алина улыбалась...

– Всё, пошла вон, – сказала Люся.

– Так не разговаривают с детьми! – возмутилась Колмановская.

Алина молчала. Она продолжала улыбаться!

– Яна... выведи отсюда это, – попросила Люся. Попросила так, как будто Яна может это сделать. Как будто может – и сделает. Как будто ей ничего не стоит это сделать.

И Яна сделала. Она пересадила Гошу на подушки, подошла к Алине и взяла её за руку – за запястье...

Колмановской даже посторониться пришлось, чтобы их выпустить.

– Почему вы назвали её это? – спросила она.

– Не знаю, – пожала плечами Люся. – Не знаю, как оно правильно называется...

– Что... называется?

– То, что у неё внутри.

– А что у неё внутри?

– Ничего, – сказала Люся. – Ни-че-го...

26.

Как только Яна с Алиной оказались в коридоре... Если бы у Алины была шерсть, она поднялась бы дыбом, если бы у Алины были клыки, если бы, если бы, если бы!.. И если бы не спасительное пиликанье телефона. Из палаты номер пять. Ура.

Конечно, Алина запросто могла бы рвануться за Яной, юркнувшей в палату. Могла, но не стала. Момент был упущен. Алиной. А Яне – повезло!

И тут же повезло ещё и ещё: тётя Наташа звонила отнюдь не для того, чтобы напомнить, как страшно она занята. Она приехала. И привезла сюрприз! Даже два сюрприза. Сидит на первом этаже и с нетерпением ждёт свою выздоровевшую племянницу!..

– ...Так и сказала твоя Хохлачёва – выздоровела, говорит, забирайте! Ну не прямо сейчас, конечно. Завтра! Смешная она такая – вместо «алло» говорит «ау»!.. В общем – завтра! Ну, как сюрприз? – Тётя Наташа подмигнула.

– Здорово... – вяло улыбнулась Яна. Может, хоть второй сюрприз будет... посюрпризнее! Наверно, это он – там, на полу...

– А посмотри, что я купила! – И тётя Наташа выдвинула из-под кушетки плоскую длинную сумку. – Корзинка для младенцев! Мама обалдеет. Красотища-то какая! Я как раз из «Бэби-бума» еду, вот, решила заехать, тебе показать...

Яна опять беспомощно улыбнулась. Теперь ей полагалось долго разглядывать это благоприобретение, интересоваться подробностями... Иначе тётя Наташа обидится.

– Это всё натуральное, да? – спросила Яна.

– Да, это... – И тётя Наташа разлилась в песне «О подробностях».

Яна же, делая вид, что разглядывает корзину, смотрела вовсе не на неё.

На противоположной кушетке сидела очень серьёзная и очень правильная женщина. Лицо у неё было очень серьёзное, а поза – очень правильная. И в этом было что-то очень и очень забавное. Она сидела как... как на картинке! Или как будто её попросили так посидеть. А ещё... она кого-то Яне напоминала... Кого она ждёт?

Да Грача, вот кого! Это его мама!

– Здравствуй, мама, – поздоровался Грач так ненатурально, что Яна даже замерла. Так не здороваются! Может быть, они в ссоре?

– Здравствуй, Даниил, – поздоровалась мама не менее ненормально. – Как твоё здоровье?

– Мне лучше, мама.

– Я принесла тебе продукты, – и мама стала доставать банку за банкой, монотонно перечисляя: «Парная рыба...», «Парные овощи...», «Тефтели на пару...»...

– Я не ем парного!! – взвыл Грач. Даже тётя Наташа отвлеклась от «подробностей», и они переглянулись с Яной.

– Почему? – терпеливо спросила мама.

– Ты знаешь почему! Знаешь... – закашлялся Грач.

– Успокойся.

– Потому что мне не нравится!!

– Потому что тебе не нравится? – умеренно удивилась мама.

– До свидания, мама! – бросил Грач уже на ходу.

Мама вздохнула и озадаченно взглянула на Яну.

– Девочка, ты из какого отделения?

– Из его... – кивнула она вслед Грачу.

– Возьми, пожалуйста, эти продукты. Передай их Даниилу. Я уверена, что он передумает.

– Не возьму.

– Как-как?.. – переспросила мама.

– Не возьму.

– Почему? – удивилась мама уже не так умеренно.

Заволновалась и тётя Наташа – «Ты-то чего!».

– Он не передумает, – сказала Яна. – Ему – не нравится!

27.

– Парной эдем! Да, забавно, – усмехнулась Люся, почёсывая Гошиной ручкой Трапецию. Та штурмовала белоснежные прутья, но и против почёсывания ничего не имела. Во всяком случае, мордочка у неё была довольная.

– Нет, – вспыхнула Яна, – не забавно! От этого Грач... инвалид какой-то! Только одно и понимает... Два точнее: нравится – и не нравится!

Люся нахмурилась.

– Даже слышать не хочу... Слышать не хочу о несчастных детках, которым приносили неправильные тефтельки. Тебе вот – никаких не принесли, а? – хохотнула она.

Теперь нахмурилась Яна. Обидная шутка. Действительно – никаких... Но ведь речь не об этом! Не о Яне, да и не о тефтельках даже. Вряд ли эта мама-Грач хоть какие-то «нравится – не нравится» своего Грачёнка учитывает. Вот он крыльями и машет: нет, я хочу не это, нет, мне нравится то! Не переставая машет, даже там, где это и не надо вовсе... А с другой стороны: Яне-то – и впрямь ничего не принесли, тётя Наташа решила, что это ни к чему перед выпиской... И что теперь, в истерике биться? Просто жаль, что тут скажешь... Разве что:

– Не принесли и не надо...

– Ладно, – примирительным голосом сказала Люся, копаясь в тумбочке, – у нас ведь яблоки... О, да у меня ещё и баранки завалялись! Это тебе, это мне, это – одному грызуну, – кинула она баранку Трапеции на второй этаж, – а это – другому...

И Гоша взял баранку! Правда, сразу же выронил, но ведь брал, брал!..

– Даже боюсь говорить... – выдохнула Люся после длиннющей паузы.

Следующие десять минут она говорила...

– ...Ты знаешь, всё-таки дело в крысе. Он смотрит на неё! Ты же видела, да? Смотрит! И пальчиками шевелил несколько раз – когда гладил!

– ...Ты знаешь, это настоящее улучшение! Не то что там... когда тебе померещилось, что он заморгал. Так вот это – другое! Не показалось!

– ...Знаешь, ты ушла, а мы тут играли, – бросила она благодарный взгляд на Трапецию. – И я вдруг подумала: болезни, страхи... Может быть, это и есть темень? Вот сюда наползает, – прижала она руку к груди, – и все способы хороши, лишь бы не наползла. Бабушке тогда – дурацкая лампа помогла. С боками! А мне – а нам – может быть, крыса? Тоже, между прочим... с боками!

Люся вынула Трапецию из клетки и как следует погладила по этим самым бокам. Гоша – поглядывал. Нельзя было сказать, что он смотрит внимательно, нельзя было сказать, что он смотрит всё время. Но он поглядывал! Что-то отражалось в его глазах, они не были чистым безразличным стеклом, действительно не были, это – не померещилось!

Люся усадила его поудобнее.

– Это – крыса, – поучительно сказала она. – Ты уже помнишь, да? Помнишь, как мы играли? Гладим крысу, гладим... – И крысу погладили – Люся и Гошина ручка.

– Крысу зовут Тра-пе-ци-я, – продолжила Люся.

Яна улыбнулась:

– Он это прямо сейчас должен выговорить?

– Цыц!.. Что Трапеция умеет? Трапеция умеет: прыгать, – и Люся её «попрыгала», – бегать, – Люся пустила её пробежаться, – и...

– У... – тихонько сказал Гоша.

– О боже... – ещё тише охнула Люся.

А Яна сказала громко:

– Точно. Не показалось!

Весь вечер ушёл на «крысотерапию». Люся радовалась как дитя. Глаза у неё засияли (ну просто две круглые зелёные лампочки!), да и всё лицо как-то засветилось. Это своё «о боже» она повторила на десять ладов, не меньше. А Гоша сказал «у» – ещё раз. А вот Яна... Яна не сказала, что завтра выписывается. Ей не хотелось расстраивать Люсю.

Почему она решила, что Люся расстроится? Почему-то решила. Может, потому что расстраивалась сама. Хоть это было и странно! Разве не странно грустить из-за того, что ты выздоровела и пойдёшь домой? Но она смотрела на сияющую Люсю – и уходить не хотелось. Казалось, что всё интересное и нужное будет здесь. Здесь, где Люся. Как будто к ней всё привязано. Всё – и Яна... Может быть, это и есть те самые «глубокие эмоциональные связи»?

В конце концов, Яна не выдержала:

– Мы с вами так подружились!

Получилось как-то слишком восторженно, она даже немного испугалась. Но Люся не сочла это ни смешным, ни странным. Кивнула:

– Угу. Иди-ка сюда... – И развязала свою холщовую сумку-мешок. А там...

Нежно-сиреневое личико.

Изумлённые сине-зелёные глазки.

Длинные-предлинные голубые волосы.

И сверкающий всеми цветами радуги хвост.

Русалка!

– Это шёлк, это бисер... – деловито поясняла Люся, – это вообще папье-маше...

Какое там папье-маше! Русалка, свесив хвост, сидела на Люсиной ладони и смотрела прямо на Яну. Разве шёлк или папье-маше умеют смотреть?!

– Неужели вы её... сделали?

– Разумеется, сделала уже. Иначе бы не показывала... Ну ладно, ладно. Хватит глазеть. Спать она легла, видишь? – Люся наклонила ладонь, и, вильнув Русалкиным хвостом, прикрыла им сиреневое личико.

– Спокойной ночи! – сказала Яна так, как будто Русалка её прекрасно слышит и действительно легла спать.

– Я не могу тебе её подарить, – ровно отозвалась Люся.

– Я и не...

– Если бы ты НЕ, – перебила Люся, – мне бы и шить не стоило. – Но подарить не могу. Это кукла на заказ. Её уже ждут, понимаешь?

– Понимаю... Вы говорили. И Кеша говорил...

– Кеша! – хмыкнула Люся, пряча куклу. – Вот только не надо мне на ночь о Кеше. А то присниться кошмар: алкоголик-аккуратист, любящий посчитать...

– Но ведь он Гошин папа?..

– Конечно. И знаешь почему? Потому что мы, взрослые, страшно мудрые. Всё-превсё делаем правильно. Никогда не ошибаемся! Никогда – и ни в чём...

– Ой, что это с ним?.. – испугалась Яна. Гоша часто и как-то дрожаще заморгал. Перестал. И снова...

– Устал, наверно. А может быть, чувствует что-нибудь. Пред-чувствует. Экстрасенс, я же говорила... Ты думала, шучу?

– Иногда я не понимаю, шутите вы или нет...

– И тогда ты думаешь, что я ужасная!

– Противная, – уточнила Яна.

– Ужасно противная, – переуточнила Люся.

– Но потом я думаю...

– Что, ещё хуже?!

– Нет, лучше. Потом я думаю, что вы хорошая, – сказала Яна. И на этот раз с восторженностью не переборщила. Получилось как-то очень просто и искренне.

– Да, хорошая, – так же просто согласилась Люся. – Ладно: этот моргает, эта зевает... Пока-пока?

– Пока-пока... В смысле, пора!

– Да, в смысле пора прощаться.

– Ну, тогда прощайте, – шутливо помахала рукой Яна.

Люся кивнула.

Ночью Яна слышала какой-то шум, какую-то возню, но слышала сквозь сон, не просыпалась.

28.

Диля несла Янин выписной лист, помахивая им, как веером. Настроение у неё было превосходное. Вот что произошло с ней сегодня утром.

Сдавая смену, Валя сдала ей и крысу! «Она там, в шестой. В клетке...».

Оказывается, мамочка из шестой держала её для своей ляльки. Ночью у ляльки случился тяжелейший припадок, и их куда-то увезли, в областную, кажется. Не важно. Важно, что увезли, а крыса осталась.

И вот, Диля транспортировала клетку на пост (там грызун должен был дожидаться вердикта Казаковой), а навстречу ей шёл Репин. Подумать только, каких заоблачных вершин достигли её чары: увидев Дилю, Репин буквально сошёл с ума, он даже в лице переменился! Прилип к ней как приклеенный, делая вид, что выпрашивает крысу! Бред. Смешно. Но это с одной стороны. Желторотик этот Репин и так далее. А есть ведь и другая сторона. Это насколько же надо быть прекрасной, чтобы сражать наповал вот так, на ходу? Бедняга Репин! В мгновенье ока совсем голову потерял, глаз не мог оторвать, а сам всё какую-то ерунду лепетал – то ли крыса с клеткой ему нужна, то ли клетка с крысой. Диля томно смилостивилась – «Ну бери, раз нужна...». Репин бросил на неё (на Дилю конечно! не на крысу же!) ещё один восхищённый взгляд и, прихватив клетку, убежал. Куда? Изобретать новый повод полюбоваться своей Диларам Жановной!..

Диля ещё разик махнула своим «веером» и толкнула двери пятой палаты, твёрдо решив, что опальная Шмакова настроения ей не испортит. Что бы та ни надумала. А надумать она могла – на завтраке её не было, чем же она занималась? Лежала и думала, как напакостить. Диля это живо себе представила: лежит и думает, думает, как бы Диле работу подкинуть. Дополнительную. Лишнюю!

– Последний раз на кварц – и домой, – буркнула Диля, протягивая Яне выписку.

Бумажку Яна взяла молча, а глаза у неё были... заплаканные? Не поймёшь этих детей: кладут их в больницу – слёзы, выписывают – слёзы...

– Как самочувствие? – всё-таки спросила Диля, уже выходя.

– Да так... – Яна смотрела в окно через мутное круглое стёклышко – то одним, то другим глазом...

Диле стало её жаль. Иногда – особенно в хорошем расположении духа – Диля становилась сентиментальной.

– Да, – вспомнила она, – мне тут Валя куклу отдала. Говорит, хотела внуку отнести, да подумала – пацану-то зачем?.. В шестой, на тумбочке нашла. Прямо как специально оставили. Заберёшь? («Ещё бы не забрала! Ох уж эти старшие девочки! Им замуж пора, а они всё с куклами!»)

– Заберу, – сказала Яна, как-то встрепенувшись. И прижала стёклышко к правому глазу...