Аннотация: Рассказ о старой умирающей женщине, которая когда-то сделала несколько абортов. Теперь невидимые дети, убитые ею, приходят к ней и рассказывают о себе. Неужели это возможно - жизнь после смерти?! Оказывается, это реальность...
ЛАМПА С БЕГУЩЕЙ ВОЛНОЙ
Надежда Генриховна Спасская лежала на кровати - неудобной, потому что она была стара. Не кровать. Надежда Генриховна. Надежда. Надя. Наденька. Надюша. Детство и юность близко, как никогда. А зрелые годы в тумане, забитые чередой повседневности, хлопот и мелких переживаний по работе, по мужу, Климу Егоровичу, по единственной дочери Виктории, по единственной внучке Анжелике. Все они - единственные. Всю себя, до крошечки самой, отдала она сперва Родине, потом - дочери. И что? Привезли из родного Ленинграда - то есть, Санкт-Петербурга - в захолустный Подольск Подмосковья, а что ей в нём делать? Ни знакомых, ни сослуживцев-пенсионеров, ни подружек... А её квартиру дочь с зятем в аренду сдали. Пусто теперь в квартире. Нет никого. Её нет. И не вернуться туда никак, никогда.
Надежда Генриховна всхлипнула и испугалась: чего она всхлипнула? Она, женщина без нервов и простуды, без критических дней и с головной болью. Женщина-Карьера и Женщина-Репутация. Женщина-Руководитель. Женщина-Трудяга. Женщина-Жена. И на дальних задворках - Женщина-Мать. Что ж, она служила стране всю жизнь. Страна поглотила её, ничего не оставив ей взамен - ни здоровья, ни общения. Болезнь. Одиночество. Воспоминания... Воспоминаниями Надежда Генриховна тоже обделена. О чём ей вспоминать? О производственных делах, удачах и провалах? О редких отпусках? Об усилителях, над которыми трудилась их научно производственная группа? Может, о природе? Она её тоже толком не замечала, как и подрастающую дочь. За что та теперь ей и отплачивает. Она - отплачивает. А мать - плачет. И Надежда Генриховна снова сердито, обиженно всхлипнула. В молодой страна нуждалась. В старой - никто. Бог один. Но о Нём начальник группы Спасская ничего не знала. Вернее, знала с одной стороны - стороны отрицания Бога. Да и зачем он нужен, если и так всё хорошо?
Надежда Генриховна задремала в чаянии скоротать время. Эх, как его не хватило прежде! А нынче бери его, сколько хочешь, пользуйся!.. Да на что его использовать? Книжку и то не почитать: лёжа-то не шибко удобно. А подушка тебе не роскошно богатая на размер и пух. Шестьдесят на шестьдесят, а внутри поролон, что ли, какой; в комки слежался. Ни взбить, ни положить удобно... Осталось телевизор смотреть, а много ли в нём доброго увидишь? Одни сериалы, которые сердце чёрной изолентой страха и безнадёжности обматывают. Передачи о разных видах насилия и обмана. Кулинария - чего её смотреть, если сама не приготовить, ни съесть не сможешь? Сверхъестественная ерунда - экстрасенсы, колдуны, охотники за привидениями, сверхлюди, аномальные явления, астрология, зелёные человечки. Дьявольщина какая-то. И глупый смех. Стыдно смотреть, как взрослые бабы и мужики из себя выходят, чтоб скоморошеством своим людей потешить. Искусственный смех ни к чему доброму не приводит. А мультики? Мультики?! Это ж противнота невозможная! Монстры, недоделки, супергерои, надуманные сюжеты, страшные навороченные миры. Да это в тоску впасть и повеситься от подобных мультиков! И вообще от всего, что из телевизора прёт. Есть, конечно, познавательные каналы, есть редкие жемчужинки старых фильмов, мультиков, концертов. Есть православный телеканал "Союз", который, правда, в семье Спасских и Шень редко смотрели. Но как их уловишь без телепрограммы в газете? Дочь её не покупает. А если покупает, матери не даёт. Вот и остаётся кнопками пульта щёлкать или смотреть на старинную настольную лампу, на светло-жёлтом, почти золотистом абажуре которой нарисована длинная вздымающаяся с пеной океанская волна, а на ней - силуэт кораблика с белыми парусами. Тоже тебе - лампа с бегущей волной. Совсем не похожая на ту, что разрабатывали много лет назад в научно-производственной группе её подчинённые. Здесь она бежала с момента, когда художник провёл по стеклу кистью, и будет бежать, пока некто неловкий не смахнёт её на пол, и она не разлетится на осколки разной величины. А лампа-усилитель, во-первых, красотой не обладает, это уж точно. А во-вторых... ну её, вспоминать не хочется. Потому что в памяти лишь технические характеристики...
Лампа бегущей волны. Электровакуумный прибор для генерации и усиления СВЧ колебаний. Принцип простой: взаимодействие бегущей электромагнитной волны и потока электронов, направление движения которого совпадает с направлением волны, вследствие которого происходит её усиление.
Спасская до сих пор могла до мельчайших деталей представить конструкцию лампы. Электронная пушка. Она создает направленный поток электронов определенной интенсивности. Системы фокусировки и формирования электронного потока с помощью статических магнитных и электрических полей. Замедляющая система в виде спирали между диэлектрическими стержнями, в которой распространяется электромагнитная волна, взаимодействующая с электронами. А ещё коллектор для отбора электронов, прошедших пространство взаимодействия. И поглотитель в виде стержня из поглощающего материала для устранения самовозбуждения системы. В герметичном баллоне находится основная часть устройства. Магниты фокусирующей системы вынесены наружу...
Электрическую лампу с нарисованной океанской волной Спасской подарили коллеги, провожая начальницу на пенсию. "Аллегория", - говорили. Шутники...
Надежда Генриховна вытекла из дрёмы, будто ручеёк из пруда, и воззрилась на золотистую лампу с бегущей волной. Ах, была бы она вечной, эта лампа! Вернее, вечно бы горела! И она бы, Наденька, вечно бы жила в её приглушённом свете... Вечно горящая лампа с бегущей волной... Вечно живущая Надежда. Просто надежда.
Между прочим, никакая это не сказка - вечно горящая лампа. Древние египтяне, греки и римляне весьма искусно умели их делать. В Египте, к примеру, жрецы подсоединяли участки месторождений нефти или асфальта к лампам с асбестовыми фитилями, поджигали и запечатывали гробницы. Огонь призван был помочь мёртвым найти путь через Долину Телей. И лампы, действительно, горели многие сотни, а то и пару тысяч лет, пока гробницы не вскрывали любопытные архитекторы, и ветер не гасил вечное пламя!
Спасскую когда-то сильно впечатлили чудесные истории об этих светильниках. В гробнице по Аппиевой дороге, вскрытой во времена правления папы Павла III, нашли подобный в склепе, герметически запертом в течение тысячи шестьсот лет. В гробу, в странной прозрачной жидкости (состав которой учёные двадцать первого века наверняка установили бы в кратчайшие сроки) лежало тело красивой девушки с длинными волосами, более похожей на спящую, чем на умершую; возможно, то была дочь краснобая-философа Цицерона Туллиола...
Другая история вещала об английской лампе в монументе, который, вероятно, был гробницей отца святого Константина Великого. Её обнаружили в раннее средневековье, и, получается, она горела неугасимо с третьего века Рождества Христова.
Два тысячелетия ровным огнём горел фонарь в изголовье Гробницы Полланта, сына Эвандра, воспетого Вергилием в "Энеиде": его нашли близ Рима в 1401 году, но он погас, когда живые впустили в гробницу ветер и своё дыхание...
Какая романтичная интонация древних смертей...
Нет уж. Пусть лампа с бегущей волной не горит вечно. Пусть она горит, пока будет нужна. А потом погаснет навсегда.
С утра дочь и зять убежали на работу, внучка - на учёбу в институт, где она оканчивала последний курс. Надежда Генриховна чувствовала себя очень усталой и больной, и даже пришедшая к девяти утра сиделка - пятидесятишестилетняя медсестра, которой чета Шень - Вика и её муж Владимир Брунович - платили в два раза больше, чем она получала в детской поликлинике, не очень-то помогла.
Сиделку звали Эльза Петровна Мархипина, и она ухаживала за пациенткой толково, аккуратно, без претензий, но сближения и лёгкой фамильярности не допускала, что устраивало и бывшего "большого человека с амбициями начальника". Эльза Петровна выполняла предписанные процедуры и садилась отдыхать в кресло перед телевизором. Она его не смотрела - не любила. Брала с разрешения книги из добротного собрания хозяев и читала в своё удовольствие, щёлкая жареные семечки. Если Надежда Генриховна просила, то читала вслух - неторопливо, с выражением, артистично.
Сегодня умирающая желала тишины. Сытая, но не умиротворённая, взъерошенная изнутри, она несколько сердито смотрела в окно на играющие с ветром плети высокой дебелой берёзы, росшей перед элитной четырёхэтажкой добрые полвека.
Под тишину и мелькание желтеющих листьев за окном Надежда Генриховна задремала. Сквозь тревожное забытьё донеслись до неё в какие-то мгновенья звонкие детские голоса. Они перекликались друг с другом, перекидывая слова, будто футбольный мяч. Надежда Генриховна сперва не прислушивалась, обеспокоенная непокорной своей тревогою, но когда голоса, не думая затихать, наоборот, приблизились к ней, она раздражилась и невольно прислушалась.
- Серёжа, перестань! Я тебе говорю: листья бывают жёлтыми, красными, коричневыми и зелёными! Даже розовыми бывают! А синими и белыми - никогда.
- А фиолетовыми бывают?
- Бывают. Целые растения бывают. Если бы мама меня не убила, я бы стала ботаником...
- И листья изучала?
- Не только листья! Цветы, деревья, траву, кустарники... Знаешь, сколько их Господь создал?
- Сколько?
- У-мо-пом-ра-чительное количество всяких-разных.
- Да ну уж...
- Не "да ну уж", а стану я говорить то, чего б не знала?
- Ты, Лизавета, не станешь, конечно. А вдруг ты, к примеру, ошибаешься?
- Я ошибаюсь?! Я?.. Эх... Ты, Елизарка, всегда воду мутишь. Не надоело тебе?
- Я не мучу... не мутю... Короче, чистая она, твоя вода!
- Я хочу на маму посмотреть... И-и-и-и...
- Клава, не плачь. Не плачь. Увидишь ты маму! Когда-нибудь.
- Ага, увижу! Она ж меня убила. Значит, не хотела видеть. Если тогда не захотела, теперь и вовсе не захочет.
- С чего ты там взяла? Она вполне может раскаяться...
- Если успеет...
- Если успеет...
- Если поймёт.
- Если поймёт.
- Если покается...
- Если покается...
- К сердцу прижмёт...
- К сердцу...
Надежда Генриховна судорожно схватилась за укрывавшее её одеяло, завертела головой. Пусто. Она крикнула:
- Эльза! Эльза!
Сиделка встрепенулась, оторвалась от книжки, подошла к кровати.
- Эльза! У нас окно открыто, что ли?
- Всё закрыто, Надежда Генриховна.
- И форточки?
- И форточки. Чего их открывать? Пасмурно. Дождь, нечай, войдёт. А что?
- Ты разве не слышала? Здесь какие-то дети разговаривают!
Эльза Петровна огляделась, прислушалась.
- Ничего не слышу. Вы, поди, задремали, и во сне услыхали там что-то.
- Со слухом у меня пока ничего, порядок, - отрезала Надежда Генриховна. - Это со спиной нелады. А уши ничего, недавно мыла.
Эльза Петровна снова прислушалась - повнимательнее.
- Ничего не слышно, - возвестила она. - Хотите, включу вам телевизор? Он все потусторонние голоса убивает.
Надежда Генриховна тут же нахмурилась.
- С чего ты взяла, что я слышу потусторонние голоса? Сумасшедшая тебе я, что ли? Я пока в здравом уме, дорогая Эльза Петровна! Не забудьте, что я руководила большим научно-производственным коллективом! Мы разрабатывали множество изделий!.. В том числе лампы бегущей волны...
Она покосилась на светло-жёлтый, почти золотистый абажур с длинной морской волной, несущей на себе крохотный парусник.
- Да ладно, ладно, успокойтесь!.. Но я всё равно ничего не слышу. Пить будете?
- Буду.
Весь день ребячьи голоса её не тревожили. А вечером, когда семья улеглась спать, они раздались неподалёку тихим лепетом и долго не унимались. Надежда Генриховна вытерпела их несносное воркование и, едва они умолкли, провалилась во мрак тяжёлого сна, от которого обычно просыпаешься с головной болью.
Днём, когда Эльза Петровна, справив свои обязанности, присела в кресло книжку почитать, Надежда Генриховна велела ей делать это вслух. Увы, голос Мархипиной не смог заглушить говор невидимых детей. Старуха не понимала ни того, что читала сиделка, ни того, что болтали духи... или что там это было.
- Погоди! - оборвала она Эльзу Петровну. - Ты опять не слышишь ничего, что ли?
Та помолчала и ответила коротким "нет".
- Да как ты не слышишь?! Они прямо тут, в комнате разговаривают! - не поверила Надежда Генриховна.
Сиделка протяжно вздохнула и глянула на пациентку поверх очков, которые носила "для близи".
- Ничего не слышно, - заявила она. - А у меня справка есть, что со слухом у меня всё в порядке. Так что это у вас что-то призраки в голове бродят, вот что. По возрасту положено, не переживайте. Все мы перед концом будем страдать от собственных теней и привидений. Сделайте вид, что им не верите, они, может, и сгинут.
И уткнулась в книгу. Надежда Генриховна закрыла глаза. Уснуть. Во сне не придут. Некуда будет приходить. Ведь сон - это бред отключившегося сознания. Интересно, коматозники видят сны, или перед ними темь и тишь? И страх, что они - навсегда. Нет, не хотела бы Надежда Генриховна впасть в кому. И умирать боялась. Хотя никому никогда ничего плохого не сделала... Сплошное отрицание... Если отрицание, значит, пустота?..
Уснуть не удалось. Мешало редкое перелистывание книжных страниц. И вдруг, у самых ушей - в самом ухе, едва ли не в голове - внятный шёпот.
- Плохого не сделала? Ты пять душ убила.
И вспыхнули в мозгу старательно вытираемые из года в год, изо дня в день картины абортов. Боль. Боль. Боль. Боль. Боль. Пропасть. Пропасть. Пропасть. Пропасть. Пропасть. Пять болей. Пять пропастей в животе. И в душе. Но, несмотря на это, бьющиеся барабаном слова: "Работа важнее. Работа нужнее стране. Важнее и нужнее детей". В стране широкой, необъятной есть, кому рожать подданных. И - рабочих, крестьян, интеллигенцию. А если б она, Спасская Н. В., выпустила бы пять душ в мир, то смогла бы остаться начальником научно-производственной группы? Смогла бы выпустить для России лампы бегущей волны? Кто-то другой бы делал это, не она! Как такое вытерпишь?!
Поэтому боль и пропасть. Пять болей и пять пропастей. Жертвы. Над которыми оно - руководство. Людьми. Из детей оставила младшую дочь. Назвала её Викторией, но причину выбора имени не озвучила никому. И себе... Боялась понять, что, убив пятерых, спасшуюся вверила победе над чередой смертей, которые она допустила, боясь лишиться того, чем дорожила до помрачения материнского инстинкта - страстью к работе и к лидерству.
- Я никого не убивала, - шепнула Надежда Генриховна в ответ на обвинения призрачных голосов. - Это были просто сгустки клеток!
- Это был я, мама. Елизар.
- Это был я, мама. Тарас.
- Это была я, мама. Клава.
- Это был я, мама. Сергей.
- Это была я, мама. Лиза.
Она второй раз прошептала непримиримо:
- Я никого не убивала! Это сгустки клеток!
- Но сердца наши бились... Уже бились. Бились вовсю - здоровые громкие молоточки... - шептали ребячьи голоса.
Вырвавшийся из-за туч луч солнца лёг на лицо Надёжды Генриховны и ослепил её на миг. Она вскрикнула, и Эльза Петровна, вздрогнув, подняла голову.
- Что случилось? Приступ? Судорога? - спросила она и заморгала недоумённо, услышав пронзительный старушечий крик:
- Я никого не убивала! Это клетки! Просто клетки! Клеточная ткань!
- Чего?! - испугалась сиделка и, отбросив, наконец, книгу, подскочила к больной.
Та тяжело дышала. Озиралась дико. По краю лба выступили капли пота мокрым венчиком. Морщины словно углубились на глазах.
- Надежда Генриховна!
Эльза Петровна затормошила её, а потом побежала на кухню. Подхватив стакан, плеснула воды, принесла, попыталась напоить, но вода лилась мимо рта на подушку.
- Надежда Генриховна! Опомнитесь! Чего вы кричите?! Успокойтесь! Слышите? Слышите меня?
Надежда Генриховна отвернулась, замолчала, глядя в стенку. Пить она не стала. Постояв минутку возле неё, Эльза Петровна оставила её в покое, предпочитая в свободное время читать, а не добиваться от парализованной старухи, собирающейся на погост, от чего она кричала. Да. У каждого свои гвозди в бочке...
Голоса вокруг Спасской милостиво отступили, подарили тишину. Проскочили по стрелке положенные по режиму обед, массаж для профилактики пролежней, проглатывание лекарств, замеры артериального давления... Суета, бабушка, суета... В молодости своя суета, в старости своя... Не такая шибкая. Не такая домостроительная. Не такая бегучая, задорная. Когда время забирает здоровье, силы и разум, суета выказывается в охранительных и завершающих жизнь мероприятиях. Аптека. Магазин. Чужие похороны. Скамеечка; сперва - в парке. Потом в сквере недалеко от родной эн-этажки. Затем - впритык у подъезда. Возможно, последняя стадия - балкон. А то и форточка. В которую залетают в теченье тёплого полугода мухи с осами, комарами и редкими гостями - бабочками.
Минута насыщенной жизни - и вот Надежда Генриховна Спасская мучается каждой минутой безделья, скучного, набившего оскомину до такой степени, что кисло ей в душе. Кисло каждый день, о котором она не знала никогда, что он Божий...
Вечером квартира поменяла посетителей: Эльза Петровна исчезла до завтра, а семья Шень, наоборот, собралась вместе. Когда сон унял их суетливость и участие, Надежда Генриховна осталась одна в темноте, прижимающей её к ложу подобно тяжёлому ватному одеялу. Её не пожалели.
- Спокойной ночи, мама.
- Мамочка, приятных снов!
- Спи крепко, мама! Пускай никакие кошмары тебя не тревожат!
- А я хочу тебе присниться! Обязательно в голубом платье и бантом в волосах!
- Тихо вы! Она может нас увидеть - но пока во сне. Если ты, мамочка, захочешь...
И голоса улетели ввысь, щебеча вовсе непонятное. Замершая в бессилии Надежда Генриховна смогла вздохнуть и плотно сомкнуть глаза. Не успела она удивиться тому, как сильно её потянуло спать, как сознание её уплыло неведомо, в какое небо... И там, среди белоствольных деревьев с яркой зелёной листвой стояли дети - три мальчика и две девочки. Погодки. Будто лесенка. Лиц не видно. Только фигурки. Не озорные, не весёлые. Обнимаются с белыми деревьями. Зелёные ветки ласкают, поглаживают - вместо материнских рук; ведь мамы у них нет; сироты; сиротинушки одинокие. Матерью преданные. В жертву принесённые. В нешуточном выборе между жизнью ребёнка и собственной свободой, выгодой, отказом нести данный Богом для спасения души крест обычно поражение терпит дитя человеческое...
В берёзовом сне Надежды Генриховны Спасской три мальчика и две девочки не прыгали, не бегали, не шумели; не разговаривали. Не могли? Не желали? Поучали? Молчанием говорили? Так и стояли, руками ветки перебирали, на неё и друг на друга смотрели. Ждали будто чего-то. А лиц не видно.
Сказали бы хоть, чего ждут.
Едва растворились в темнеющей синеве подступившего неба, как поплыли облака по ветру, а облака - словно дворцы пенные, и в каждом проёме стрельчатого окошка - лица неулыбчивых детей, пристально глядящих на Спасскую. И тех, что миг назад стояли среди белых деревьев, и незнакомых, и тех, про кого думаешь, что вот-вот - и узнаешь черты человека, которого где-то когда-то встречала во времена и повороты длинной своей жизни...
Проснулась Надежда Генриховна поздно, когда дочь с семьёй закрыли двери, а Эльза Петровна уже устроилась на крыле с книжкой в ожидании начала рабочего дня, которое происходило с момента просыпания пациентки. Процедуры, завтрак, лечение, и старуху, досконально знающую лампу бегущей волны и сферы её применения, запихнули в сундук одиночества. Но детские голоса не дали ей передыха...
- Мам... У тебя ничего не болит?
- Она хочет пить!
- Мам... ты пить хочешь?
- Мамочка, а ты не расскажешь нам про тот мир, в котором ты живёшь?
- И в который мы никогда не попадём?
- Он какой, мама, этот мир? В нём что-нибудь есть?
- Кто-нибудь растёт? Кто-нибудь летает?
- Есть ли там ветер, мама?
- И что-нибудь светлое... светлее, чем в том месте, куда мы попали...
- Куда мы попали после того, как ты убила нас, милая мама.
- Тут не темно. И так хочется побольше света!.. Но ты не думай, что мы жалуемся. Просто мы так много пропустили... А так не хотелось пропускать, когда мы возникли в тебе, мамочка.
- Чего ты жалуешься?
- Да кто жалуется! Тарас, ты всегда первый, кому хочется чего-то такого, чему быть невозможно!
- А ты, Елизар... а у тебя перья в голове, которой нет!
- А ты...
- Ага, подеритесь скорее, олухи малодневные!
- А ты, Клавка, не встревай!
- И не смейся!
- Мы тебя поколотим!
- Ага, поколотите! Да мы с Лизой старше вас чуть ли не на неделю! Мы вас вмиг скрутим и стоять поставим пряменько-пряменько. Вот, небось, взвоете от скуки, непоседы кудрявые!..
- А не взвоем. Не взвоем - и всё. Что тогда делать с нами будете? Серёжка, ты чего молчишь, надул щёки?
- А я чего? Я из вас тут самый маленький. Мне драться вообще смешно...
- Ну, и не дерись.
- Ну, и не дерусь. Мам, а здесь цветы пахнут?..
... Скоро Надежда Генриховна привыкла к ребячьим голосам, которые никто из её семьи не слышал. Она узнавала их по голосам. По характеру. По смеху. Она вспоминала, когда, почему и как убивала она бездумно, равнодушно, второпях, двадцатишестидневную Клаву, двадцатиоднодневную Лизу, восемнадцатидневного Елизара, пятнадцатидневного Тараса и двухнедельного Сергея... И как-то попросила, чтобы Эльза Петровна пригласила к ней священника из ближайшего храма.
Отец Лазарь пришёл утром. Надежда Генриховна, с трудом выдавливая из себя непривычные слова, сказала, что хочет исповедоваться и сделать всё, что надо, чтобы Бог её простил. Священник предложил любопытствующей сиделке погулять во дворе, благо светило солнце бабьего лета, и присел рядом с больной. Спасская долго молчала. Отец Лазарь ждал. Наконец, Надежда Генриховна произнесла самое главное:
- Ко мне дети приходят. Те, которые при абортах у меня погибли. Они говорят. Но я их не вижу. Наверное, жалеют, что ли... Хочу у них прощенья попросить. Можно как-то сделать... так, чтоб простили?
Священник ответил не сразу. Но кивнул.
- Можно.
- А... что нужно для этого?
Снова не сразу ответил священник.
- Покаяние. Плач всего сердца.
И только он сказал это, как изнутри у Надежды Генриховны поднялось что-то и выплеснулось в рыданиях. Она плакала долго, намочив подушку и платок, который дал ей отец Лазарь. И в удивлении, но как должное, как то, что должно было случиться у неё в жизни, приняла на голову тяжёлый плат епитрахили и удивительные слова прощения от Бога, которые негромко, ласково проговорил отец Лазарь.
- Вот и хорошо... - сказал он после. - Теперь бы соборовать вас, причастить... Да не знал я, зачем зовут, и не приготовился. Ну, так могу завтра прийти, если желание у вас такое будет.
Спасская прикрыла опухшие глаза и прошептала непослушными губами:
- Да. Если нужно. Если можно.
Наутро он, действительно, появился и долго был с болящей старухой, читая над ней двенадцать отрывков из Святого Евангелия, помазывая её елеем. Женщина устала, но терпела изо всех сил. Как до сих пор страдают убитые ею дети! Разве усталость - достойная плата за предательство?! Её причастили, и усталость вылилась из неё новыми слезами. Она тут же уснула и не видела, как отец Лазарь разоблачился, собрался и покинул роскошно обставленную квартиру, оставив на столике пузырёк с подсолнечным маслом и баночку с рисовой крупой, освящёнными во время соборования - таинства, во время которого прощаются человеку мелкие его грехи...
Когда Надежда Генриховна проснулась, Эльза Петровна сидела в кресле перед телевизором и читала очередную книгу. Спасская посмотрела в окно, перевела взгляд на вход в комнату и увидела их всех - пятерых. Они явились перед ней - в белых рубашечках, погодки, похожие на неё и на Клима Егоровича одновременно... Смотрели на неё и улыбались. Подошли тихонько, на цыпочках. Ласковые, светящиеся будто... Незнакомые... а знакомые будто. Родные. Будто видела когда... давным-давно, отсюда и не вспомнить. А больше встретиться будто и не удалось - только сейчас, в великой немощи младенчески старческой...
Трое сыновей и две старших дочери подошли к кровати умирающей матери, присели по бокам так, чтобы и она их видела, и они её.
- Нас нынче Господь к тебе пустил! - радостно сообщила Клава. - Мгновенье - и мы тут, возле тебя! Ты теперь видишь нас?
- Вижу, малыши мои, вижу, - севшим голосом проговорила Надежда Генриховна. - Я ж ничего не знала!
Эльза Петровна оторвалась от книги и покосилась на высокую кровать.
- Вы что-то сказали? - громко спросила она, но старуха её не услышала, и Эльза Петровна, махнув рукой, вернулась на книжную страницу.
- Какие вы все... красивые... - тихо плакала Надежда Генриховна, разглядывая необычайные лица нерождённых детей. - Светлые такие... Неужто... неужто и вправду такими бы были, если б я... знала? Да я ж не знала... А знала - так забыла. Приучили ж нас: души нет. Слово есть, понятье есть, а сама душа - сказки корыстных попов... Пушкинской сказкой о работнике Балде как упивались! И на церковь, на попов смотрели свысока... Как же мне знать и помнить, что в чреве моём не клетки, а душа человеческая?.. Ох, да как же вы теперь... да где же...
- Мы не страдаем, мама, - нагнулась к ней Клава.
- Не очень сильно, - подтвердил Серёжа, и Тарас легонько толкнул его в бок. - Ты чего?
- Тихо давай. Мама и так всё поняла: ведь она увидела нас.
- Если б не поняла, не увидела б...
- Мамочка, мы... нравимся тебе?
И со слезами в голосе Надежда Генриховна горячо ответила, что да, да, они самые красивые дети на свете... и в душу вонзилась копьём горькая мысль: "Зачем же я убила тогда? За что?..".
Конечно, она могла бы перечислить события, что привели их к смерти. Клава - это учёба в институте. "Клим, когда мне ухаживать за ребёнком?! Мне надо учиться! Сессия на носу! Курсовые! Диплом! Практика!".
Лиза - это устройство на работу. "Клим, какие дети?! Ты что?! Я только начала работать - и на тебе, ребёнок! Как я себя покажу начальству? Коллегам?! Нет, не уговаривай!".
Елизар - это лампа бегущей волны. "Клим, ты хочешь, чтобы в то время, как я нужна своей стране, как я строю свою карьеру, я ещё и ребёнка должна тянуть?! У меня не так уж много сил, дорогой".
Тарас - это диссертация. "О, конечно! Ты совсем не хочешь, чтобы я защитилась! Чтобы у меня была докторская степень! Как ты себе представляешь: пелёнки-распашонки, бессонные ночи - и диссертация?!".
Серёжа... Серёжа - это первая и единственная зарубежная командировка со стажировкой в Европе и США. "Клим! Это шанс из миллиона! И ты хочешь, чтобы моя удача мимо проскользнула, другому досталась?! Желающих много - вся группа! Моя жизнь пойдёт прахом, Клим, если я оставлю беременность, ведь командировка через четыре с половиной месяца! Как я буду там работать, скажи, пожалуйста?! Животом всех пугать? И речи быть не может!".
И погиб Серёженька. Погиб... За стены французской конструкторской лаборатории. И пару клёнов за окном...
- Бабушка! К тебе что, в самом деле священник приходил?! Ну, ты даёшь! Ты ж коммунистка!
Надежда Генриховна сжала руку внучки Анжелики и пробормотала, глядя в синие глаза - такие же красивые, как и у неё в молодости.
- Дура я, Ликуша, дура...
- Почему, бабушка? - искренне удивилась девушка.
- Дура, что коммунисткой была, верила, что Бога нет.
- А Он, думаешь, есть? - с любопытством спросила Анжелика.
- Оказывается, есть. Я сама не знала, - призналась Надежда Генриховна. - ... Когда семимильными шагами приближаешься к смерти... возвращается и знание о Боге... Я... понимаешь, Ликуша... Ты, наверное, скажешь, будто я из ума выжила... но я не выжила, это по-настоящему всё: жизнь предназначена для жизни, и мы не имеем права лишать её кого бы то ни было... Понимаешь, родная моя Ликуша, внученька моя.... Мы думаем, что властны над чужой жизнью, а это... неверный посыл. Хоть бы что заставляло нас, но нет - мы над чужой жизнью не властны. Нет. Поверь мне... Ничто не оправдает смерть, которой ты стала причиной. Ни болезнь. Ни стыд. Ни бедность. Ничто не оправдает смерть ни того, кого ты знаешь, ни того даже, кого не видела ни разу...
- Ты о чём, бабушка? - напряжённо спросила Анжелика и сильно сжала руку Надежды Генриховны.
- О детях, которых мы носим под сердцем, - ответила Спасская. - О них, милая моя Лика... Лишаешь их жизни - и умираешь сама...
- ... Ну, а если... причины? - тихо, но с тем же напряжением спросила Анжелика, всё так же крепко сжимая бабушкину руку.
- Нет причин, - прошептала та. - Ни одной, оправдывающей убийство ребёнка. Поверь мне. И ты, и он вечность расплачиваются за это.
Но тут в комнату заглянула дочь, позвала Анжелику за стол, пообещала после накормить и мать. Уставший хмурый зять Владимир Брунович лаконично поздоровался и тоже прошествовал на кухню. Надежда Генриховна осталась одна. С надеждой, что вот-вот вернутся её старшие дети и будут её утешать ласковыми своими речами, радостными своими очами... Они явились поздним вечером, когда старуха осталась одна после обычных процедур. Ей очень хотелось обнять их, прижать к себе, погладить по мягким волосам, поцеловать в гладкие прохладные щёки... Но как могла она это сделать? Она смотрела, не в силах насмотреться, плакала, протягивая к ним руки, почти неслышно звала по именам и не верила, не верила, что после смерти не встретится с ними... Нет. Бог смилуется. Бог простит. Она будет плакать всю вечность, чтобы Христос простил её и вернул Клаве, Лизе, Елизару, Тарасу и Серёже...
Кому нужна эта лампа бегущей волны?! Её вполне могли бы разработать и внедрять в производство и без неё! И где пригодилась её диссертация?! Кому нужна её докторская степень? Её командировка в США - в страну рабов, рабовладельцев и мошенников - что оставила она в памяти?! Ничего, что стоило бы жизни младшего сына.
Почему они всё равно любят её? Она не мать. Она чудовище. И она полюбила их так, как никогда не любила Викторию и Анжелику. ОНИ подарили ей её любовь. Какую бы любовь она ощутила, если бы она не убила своих детей... За что они любят свою чудовищную мать?!
- Бабушка...
Пятеро детей не исчезли. Потеснились, глядя на внучку своей младшей сестры. Надежда Генриховна вздрогнула. Анжелика сидела на её кровати и пытливо смотрела на неё. Мягко светилась лампа с бегущей морской волной.
- Бабушка... Я тебе что хотела сказать... тебе первой. Я... беременна.
- Я хотела завтра идти в больницу, аборт делать... Ну, учёба, жить негде... решили с Мишей, что ребёнок нам будет мешать... И, потом, свадьба-то через три месяца... Видно будет уже... Но теперь не хочу идти. Ведь это мой первенец. Как я могу его убить?! А вдруг... вдруг он будет святым? Ну, или... кем бы ни был, он ведь мой ребёнок...
- Да, малыш... Ты... ты правильно решила, солнышко моё любимое... Иди ко мне... Ты лучше меня, правда. У тебя всё будет хорошо. Скоро я у Господа буду. А вы втроём здесь будете жить, в моей комнате.
- Бабушка...
- Шшш... Это всё правильно, милая моя. Дай я тебя поцелую.
Анжелика прильнула к бабушке, одаренная умиротворением, успокоенная...
- Ты самая лучшая. Ты просто... вообще... Я очень тебя люблю. И ты не умирай. Как я без тебя?
- Не забудь меня в церкви поминать, договорились?
- ... Ты не беспокойся. Положись на меня. Ну, и ты тоже там про меня не забывай.
- Никогда, малыш...
А длинная морская волна всё бежала и бежала по светло-жёлтому, почти золотистому абажуру лампы и несла на себе крохотный кораблик с белыми парусами...
* * *
...Лампа бегущей волны.
"Электрон синхронно двигается вместе с волной, но под воздействием ускоряющих и тормозящих участков её электрического поля электроны группируются в сгустки. Сгустки располагаются в тех местах поля, где ускоряющая электроны полуволна переходит в тормозящую. Если скорости волны и электронов равны - обмена энергией между ними нет, усиление отсутствует. Но, если скорость электронов немного превышает скорость волны, сгустки электронов, обгоняя волну, входят в тормозящие участки поля и под их действием тормозятся. При этом, кинетическая энергия, потерянная электронами при торможении, переходит в энергию бегущей волны. Чаще всего, лампа бегущей волны является широкополосным усилителем СВЧ колебаний в диапазоне от 300МГц до 300ГГц. Используется в приёмных и передающих устройствах"...
1. Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии / Пер. с англ. В. В. Целишева. - 2-е изд, испр. - Новосибирск: ВО "Наука". Сибирская издательская фирма, 1993. - С.203-205.