Смирнов Сергей Борисович : другие произведения.

Трава над нами

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Антология страшных историй, составленная из рассказов авторов СИ. Возможно, только первая часть. В выпуске: 1. Марина Маковецкая. Трава над нами. 2. Тамара Москалева. Наваждение. 3. Инна Живетьева. Ингредиенты. 4. Дарья Даровская, Ринат Мусин. Урок немецкого. 5. Александр Варский. За порогом дождя. 6. Марина Маковецкая, Григорий Панченко. Факультет мертвых душ. 7. Виктор Дачевский. Выедки. 8. Пари (автор пока неидентифицирован, рассказ взят с конкурса "Крещенский вечерок-2"). 9. Маргарита Астуа. Картина. 10. Сергей Малицкий. Рвущаяся нить. Учитывая неразбериху с жанровыми разновидностями, а также синкретизм жанров, составитель не рискнул определять представленные истории как "хоррор", "мистика", "готика", хотя все они представлены в антологии, по большей части в чистом виде. Но есть и исключения, жанр которых определить трудно. Да и ни к чему, по-моему. Пусть это будут просто "страшные истории". Читайте и пугайтесь на здоровье!
  ТРАВА НАД НАМИ
  
  (СИ-Антология страшных историй "Мои любимые кошмары").
  
  
  Марина МАКОВЕЦКАЯ
  
  ТРАВА НАД НАМИ
  
  Случился этот разговор, когда мне было года четыре или пять, точно не помню. Мы с бабушкой Настей возвращались из магазина, стояло лето, и вот тогда-то я и услышал впервые, что все мы рано или поздно умрем. Конечно, я и раньше слышал слово "смерть", но не очень задумывался, что оно означает: было оно скорее из области мультиков или книг.
  - И я умру? - спросил я.
  - И ты. Только я старше, поэтому намного раньше умру. Может быть, скоро, ты только-только вырасти успеешь.
  Вырасти! Да разве же это скоро, целую вечность предстоит прожить. Но все равно удивительно, как бабушка может говорить так спокойно, что умрет "скоро", ведь это что-то совсем страшное - умереть. Мне стало жалко ее, будто тяжело больную.
  - А где ты будешь, когда умрешь?
  - Как обычно - под землей. Ходить не буду, говорить не буду. Похоронят меня.
  Я посмотрел вниз, на стебельки зеленой, словно бы во сне колышущейся травы. Как странно: бабушка будет внизу, а трава - вверху, над ней колыхаться. Я представил себе бабушку, которая медленно, медленно спускается куда-то в подземелье: вот она видна по пояс, вот по плечи, а вот уже и макушка только виднеется. Могила - это же что-то вроде склепа, верно? Склеп я видел на картинках к сказкам и по телевизору, когда был фильм про Геракла, как он жену своего друга от смерти спас. Ему для этого пришлось спускаться глубоко вниз, в темноту, и он бога смерти победил, а эту женщину наружу вывел.
  Потом прошел год или два года, и бабушка Настя умерла совсем неожиданно, "от сердца" - по маминому с папой выражению. Я тогда гостил у другой бабы, у бабы Светы в деревне, и похорон не видел. А на кладбище побывал только в октябре, на бабы Настин день рождения, мне было уже шесть лет, и я в школу ходил.
  Могилок на кладбище оказалось очень много, и все совсем маленькие, так что непонятно, как в них человек может поместиться. Я, правда, уже немного знал, что могила - это не подземелье, а такой узкий-узкий гроб, в котором человек только лежит, но не говорит и не двигается. То есть совсем не живет. Потом мама сказала, что бабушка нас, может быть, слышит, и я тут же заново представил, как она сидит где-то там, глубоко под землей, и во все здешнее вслушивается. Это было, когда мы уже нашу ограду с бабушкиной могилкой нашли, миновав много других могилок.
  Мама с папой поставили на надгробье цветы и положили конфеты, очистили землю вокруг от всякого мусора и опавших листьев, мама сказала - весной цветы посадим. Я прочитал, что написано на памятнике под фотографией - там были очень хорошие слова про то, что мы все бабушку помним и ее любим. Потом сели за столик, поели бутерброды с колбасой и конфеты, запили водой. Было тепло, как летом, и даже зелень на деревьях еще до конца не прошла, и трава зеленая не пожухла. Но зелень эта была... как бы мертвая, что ли.
  Перекусив, мы попрощались с бабушкой и пошли к выходу с кладбища. Я все оборачивался, думал - как там баба Настя, не тяжело ли ей, не скучно ли одной. По дороге мама с папой рассматривали разные могилки и читали, что на них написано, а я потихоньку отпустил мамину руку и, когда она особенно отвлеклась от меня на одно надгробье - там лежал маленький ребеночек, - побежал назад, пригибаясь, между оградами. Мама закричала: "Слава!", но я не ответил.
  Вернувшись к нашей ограде, я откинул крючок и присел на скамейку, глядя на бабушкину фотографию. Вдруг слышу - зовет тихо так из-под земли:
  - Славик! Славик!
  - Здравствуй, бабушка, - говорю я ей.
  - Поговори со мной, - вроде доносится, но очень слабо.
  - Ладно, но только плохо слышно.
  - А ты сдвинь надгробье и ко мне спустись, - ответила бабушка погромче. - Это только кажется, что тяжело, на самом деле оно очень легкое.
  Я ухватился за каменную "подушку", на которой, как и на памятнике, фотография приделана, потянул за нее - и действительно сдвигается, хоть и тяжело. Под надгробьем открылось отверстие, точно в погреб, и лесенка.
  - Осторожно спускайся, - предупредила бабушка.
  Я спустился, кое-как ногами нащупывая перекладины, и увидел под землей столик со скамейкой - ну в точности тот, что вверху, у надгробья, мама с папой поставили, - и бабушку, сидящую за ним. Она ни капельки не изменилась, все в том же платке, в зеленом платье и с обычной спокойной улыбкой. Было полутемно, свет вроде бы шел только сверху, но видел я все прекрасно.
  - А почему же мама с папой не могли его сдвинуть? - спросил я.
  - Потому что они не знают. Это только для тех, кто знает, легко.
  - И ты тут все время вот так сидишь? И не спишь? А что ты ешь и пьешь?
  Спать здесь было особенно не на чем - разве только на земле.
  - Мне этого теперь не нужно, - ответила, улыбаясь, бабушка.
  Я удивился: ну, ничего себе! Лицо у бабушки казалось обычным - совсем не изможденным. Если бы я вот так много дней не ел, я был бы страшно исхудавшим.
  - А чем ты тут все время занимаешься? Не скучаешь?
  - Просто сижу. На стены смотрю, думаю. Иногда другие, кто рядом сидят, мешают. Шумят, друг на друга орут. Даже сквозь камень слышно. (Стены бабушкиной "могилы" и вправду были покрыты каменными плитами.) И не надоест им, такие уж люди. Не нассорились вволю в той жизни, не навоевались, даже здесь продолжают. Но я на них не сержусь, сижу себе тихонечко. Ты лучше расскажи про себя. Как ты пожил у бабы Светы?
  - Хорошо. В речке купался. С пацанами подружился.
  - А в школу сейчас ходишь?
  - Да. Только скучно. Нас все время палочки рисовать заставляют, а я уже давно писать умею. Даже письменными буквами.
  - Это не беда. Пройдет время, и вас многому учить будут, ты, главное, не расслабляйся. А теперь прощай, там мама уж, поди, переволновалась.
  - А ты?
  - А я здесь останусь.
  - Пойдем со мной, баба Настя! Пожалуйста!
  Бабушка грустно покачала головой.
  - Не могу. Я уж и пыталась из-под земли подняться, но держит что-то, не получается. Все бесполезно, не поднять меня отсюда никому. Вот, слышишь? Мама кричит. Ты не упрямься, ступай к ней.
  ...Когда я поднялся на поверхность, надгробье само собой сдвинулось, закрывая лестницу, и я увидел бегущую ко мне маму.
  - Ты куда пропал? - спросила она сердито. - Две минуты тебя ищем. Пока сообразили, что ты назад побежал...
  "Только две минуты! - поразился я. - Не может быть. Гораздо больше прошло".
  - Идем, - сказала она и схватила меня за руку.
  Мы выбрались на дорогу, к ожидающему нас папе.
  - Ты что здесь делал? - хмуро спросил он.
  - Я... с бабушкой разговаривал.
  - Это хорошо, что ты ее не забываешь, - сказала мама. - Но больше нас так не пугай.
  И мы направились к выходу.
  После я не раз еще бывал на кладбище - через год, через два года... Но считал себя уже взрослым и думал, что все случившееся мне привиделось, вообще не очень любил об этом вспоминать.
  Прошло время, построили новое кладбище - за пределами города, а то, возле рынка, бульдозер разровнял. Потом и новое съел город, и тогда появилось еще одно, тоже за пределами.
  Я состарился и с тех пор часто вспоминал свое видение, пытался себе его объяснить: почему я увидел смерть именно так, как это, маленькому, мне представлялось. Благо времени теперь навалом. И пришел к выводу, что - очень просто, "по вере вашей да будет вам". Так-то оно так, да не все объясняет. Вот я и думаю, когда соседи не отвлекают - они у меня шумные.
  Сегодня пришли на кладбище Саша - это сын мой - с невесткой, и внучку привели. Всё думаю: говорить с ней или нет. Может, получится.
  
  
  
  Тамара МОСКАЛЕВА
   http://zhurnal.lib.ru/m/moskalewa_t_p/tomanawazhdenie.shtml
  НАВАЖДЕНИЕ
  (непридуманная история)
  
  Избегать суеверие - суеверие
  Ф. Бэкон
  
  У главбухши Марии Николаевны скоропостижно умерла мать. Нина, сотрудница бухгалтерии и подруга Марии Николаевны, все хлопоты взяла на себя.
  В день похорон траурный кортеж неспешно подошёл к церковным воротам городского кладбища. Оно располагалось на высоком холме и уходило глубоко в парк. Здесь соседствовали два кладбища: русское и бухарских евреев. У каждого - собственный забор, своя церковь, синагога, несколько больших ворот, маленьких калиток. Между ними - широкая асфальтовая дорога.
  Вдоль кладбищенского забора шустрые старушки в домашних фартуках бойко торговали искусственными и живыми цветами, роскошной душистой сиренью. Смирные нищенки, молясь, вразнобой жалобно просили "Христа ради...". Здесь же неумело крестился худосочный мальчик, стыдясь поднять глаза: "Подайте погорельцам копеечку". Неподалёку с безразличным видом стояла пышнотелая молодуха, изредка ревниво всматриваясь - много ли подали?..
  После отпевания скорбная процессия по асфальтовой дороге поднималась на холм. С одной стороны - еврейское кладбище, с другой - русское. Вдали, то там, то здесь, разинув ненасытные пасти, свежели рыжие могилы, жадно ожидая своего постоянного жильца.
  У забора тройка мужиков докапывала очередную могилу. Две головы в мятых кепках едва виднелись из ямы. Копали быстро, сноровисто выбрасывая влажную землю. Третий отгребал с краёв. Рядом у могилы желтел огрызок газеты, на котором лежали тугие пучки зелёного лука, щепоть крупной соли и большие ломти хлеба. В неглубокой лунке покоилась початая бутылка. Мужики негромко перекидывались словами, похохатывая, незлобливо на кого-то чертыхались, время от времени потягивая из горла живительную влагу. Закусывали, не прекращая работы, смачно хрустя пучками сочного головастого лука.
  Нина, попрощавшись с покойницей, подниматься вверх по дороге не стала. Решила зайти на еврейское кладбище, навестить бывшую соседку, прибрать могилку, поставить букет живой сирени с баночкой воды - для того предусмотрительно и купила у входа.
  Хана была гостеприимной, хлебосольной. Нина до сих пор вспоминает вкус Ханиного плова, которым та по-соседски угощала. Такого больше не ела... А пахучий бахш!.. Мм!..Просто объедение! А какие лепёшки пекла Хана в собственном тандыре! Принесёт, бывало, с пылу - с жару, горяченькие, румяные, с хрустящей корочкой да со сливочным маслом!..
  Нина вздохнула:
  - Хана, Хана...
  Она толкнула калитку, вошла в опрятный кладбищенский парк. Раскидистые деревья, ласково обнимаясь, шепчутся о чём-то... В ветках застряло солнышко, щедро рассыпая золотые монетки. Свежее синее небо... Облака тихо плывут пушистыми белыми лебедями. Птички деловито снуют, пересвистываются... Хорошо... Здесь - своя жизнь!.. Чисто и красиво, как в музее под открытым небом!
  Добрые, весёлые лица. Вот с чёрного мрамора улыбается красавец-поэт, а это - скульптура известной балерины... А вот на высоком постаменте - чёрный бюст народного артиста... Здесь покоится художник, а вот тут - спит вечным сном музыкант... И надписи - одна красноречивее другой...
  "Интересно, как при жизни ко всем этим людям относились родные? Так же горячо любили?" - размышляла про себя Нина, проходя по неширокой галерее между рядами могил, поднимаясь выше, отыскивая нужную могилу.
  Выше - захоронения более ранние. Памятники поскромнее. "Чем проще памятники, тем больше силы придают они чувству грусти..." - неожиданно пришло в голову где-то вычитанное замечание Ж. Бернардена. Здесь кое-кого Нина знала лично - жила недалеко от еврейского квартала. Узнавала - приостанавливалась, здоровалась...
  Могилы рядами поднимались вверх. Крутые, вполшага, местами ветхие, осыпанные ступеньки, вели от ряда к ряду. Приходилось искать выбоину и по ней подниматься наверх, чтобы не наступить на могилу - не осквернить.
  Вот так, в сопровождении улыбающихся, внимательных взглядов с памятников, Нина поднялась несколько ярусов. Она была здесь только раз, во время похорон Ханы. Место запомнила. Ориентир - могила семьи, погибшей в автокатастрофе вместе с дочкой - трёхлетней Бэллочкой, как значилось на записи. Нина тогда сердечно пожалела погибших - надо же такому горю случиться.
  Немного устала, огляделась... Ага, вот она - Бэллочка с родителями. А вот и ханина могила!
  Земля кое-где раскрошилась, чуть подалась вниз. На краю могильной плиты - небольшая дыра. Простенькая стела посерела, фотокарточка на южном солнце отцвела - лица не разобрать.
  - Здравствуй, соседка! - тяжело дыша, поздоровалась Нина. - Ох... дай отдышусь маленько... - перевела дыхание, продолжала. - Ну, как ты тут? Памятник, смотрю, запылился. Сейчас могилку приберу.
  Протерла памятник, смела с надгробия хвойные иголочки, оброненные молоденькой слезливой сосёнкой, одиноко стоявшей неподалёку. Поставила сирень с банкой. Присобрала землицы. В дырку уложила камушки, присыпала, разровняла. Ладошкой прихлопнула.
  - Ну вот, траву повыдёргиваю - и всё!
  Прибирая могилу и негромко рассказывая бывшей соседке накопившиеся за несколько лет новости, Нина вдруг чётко услышала чей-то глухой, будто из-под земли, голос:
  - Ты-ы з-з-а-а-ч-чем з-з-де-е-есь?..
  Женщина оглянулась. Никого... Прислушалась. Никого... Кто спросил?..
  - Померещилось... - усмехнулась Нина.
  И хоть она была человеком неробким, ей стало немного не по себе. Непонятная жутковатость медленно вселялась в душу, мелкими колючками расползаясь по спине... Отгоняя страх, Нина всё же решила побыстрее закончить нехитрую уборку.
  - Ты-ы заче-ем зде-е-сь? - протяжно спросило уже несколько нестройных низких голосов громче и настойчивее.
  - Что за ерунда такая со мной творится?! - разозлилась на себя Нина.
  Она выпрямилась. Снова посмотрела по сторонам... На кладбище кроме неё не было ни души. И тут снова откуда-то из-под земли стал нарастать разноголосый шум толпы, грозно завывающей:
  - Ты-ы-ы з-з-з-а-а-ч-ч-е-м-м з-з-де-е-сь-сь?!.. Ты-ы з-з-а-а-че-е-м-м зде-е-сь?!.
  - Господи, боже мой! Что же это?.. - Нина не на шутку перепугалась. - Что происходит?!
  Прозрачный воздух подёрнулся вдруг струящейся пеленой. Небо посерело. Нина очутилась в большом шатре из тумана. Множество мерцающих огоньков-светлячков заполонили пространство. Лики усопших с каменных портретов стали почему-то злыми и со всех сторон пронзают взглядами...
  Нина хотела было ответить, - неизвестно кому, - что пришла навестить бывшую соседку Хану, но не смогла произнести ни слова - онемела. Губы налились свинцом и словно склеились так, что невозможно открыть рот.
  Женщина поняла, что надо быстрее бежать отсюда, пока не поздно! Но... что это? Она не может сдвинуться с места! Ноги пристыли к земле, будто обутые в кандалы. Какая-то сила сверху плотно вдавливает вниз. Другая - снизу - втягивает в землю, пропитывая ноги жутким холодом, расплывается по телу, пробирается изнутри всё выше. Тяжесть застывает и стискивает кольцом всё тело... Кажется, ещё мгновение - и она превратится в каменную глыбу-статую. Огромные чёрные вороны, неизвестно откуда взявшиеся, низко пролетая, хлопают крыльями, зловеще галдят над головой...
  А голоса из-под земли всё громче, всё угрожающе вопят:
  - Во-о-он! В-в-о-о-н! В-в-о-о-н! Ты-ы-ы з-з-а-а-че-е-м-м з-з-де-е-есь? В-во-о-н!
  Со всех сторон стелы с портретами, все эти произведения искусства, оставив свои места, всё ближе наступают на обездвиженную женщину и окружают её плотным кольцом... Скульптуры, того и гляди, схватят каменными руками и выжмут последние соки мощной хваткой, навалятся всей массой и раздавят... Мерцающие огоньки кружатся в непонятном танце, источая холодный свет. Вот и красавец-поэт с балериной, недобро улыбаясь, оказались совсем близко. Почему они здесь? Ведь стояли там, внизу, у входа...
  Нина каким-то невероятным усилием воли, с большим трудом разжала губы:
  - Господи! Где ты? - вырвалось из груди. - Помоги! Помоги-и-и... - выдохнула она из последних сил. Сразу почувствовала лёгкость в теле, словно, сбросила тяжеленный саркофаг. Будто крылья выросли.
  Слегка придя в себя, в несколько скачков Нина перелетела через могилы, скатываясь по осыпанным ступенькам на галереи, едва не переломав ноги, под уже дружный хор скандирующих. Вся растрёпанная, как сумасшедшая в тумане, металась она по заколдованному лабиринту от могилы к могиле, то вправо, то влево, натыкаясь на памятники, запинаясь и падая... Снова возвращалась назад... Носилась вдоль забора, не находя выход... Чёрные вороны с криком шарахались от вконец обезумевшей женщины...
  Кладбище не отпускало... Магнитом тянуло назад, снова с силой втягивало в землю, как в вихревую воронку...
  - Нет! - что было сил заорала она. - Господи, да помоги же мне! Выведи меня отсюда, Господи!.. - Нина стала судорожно молиться, хотя не знала ни одной молитвы.
  Вмиг зловещее скандирование прекратилось, туманный шатёр рухнул, мерцающие "светлячки" пропали... Улетело-порассыпалось вороньё... Выглянуло солнышко, на синем небе поплыли белые облака, птички запели-засвистели, деревья зазеленели. Ласковый ветерок целует в разгорячённые щёки... Нина осмотрелась, медленно приходя в себя...
  - Что это было?..
  Скульптуры и памятники стоят на своих местах. С мраморных портретов улыбаются артисты и музыканты. А вот и балерина. Недалеко от входа-выхода должен стоять памятник известному поэту. Вот он, поэт, красивый и улыбающийся...
  А вот и выход...
  Обессиленная, измотанная и перепуганная до полусмерти, она вывалилась из ворот еврейского кладбища на корявую асфальтовую дорогу, опустилась прямо тут же, прислонившись к чугунному забору...
  - Эй, подруга! Заблудилась, что ли? Айда сюда! Вот оно, твоё место, уже готово!
  Нина с трудом подняла голову...
  - Неужели приключение продолжается? - подумала вяло.
  Нет, это звали её, шутки ради, те трое мужиков. Они выкопали могилу и отдыхали (уже хорошо навеселе)...
  У Нины не было сил даже отреагировать. Она посидела немного, кое-как пришла в себя. Лишь только теперь она заметила, что в мистической сумятице где-то потеряла сумку.
  - Ну да бог с ней, с сумкой... Господи, а ключи-то мои где же, а то и в дом не попаду... - трясущимися руками нащупала связку ключей в кармане:
  - Здесь... Слава Богу...
  Нина с трудом встала, поправила волосы, натянула чёрную косынку на голову, сбившуюся на плечи.
  Вдалеке на пригорке показалась толпа людей, появились машины - народ возвращался с похорон главбухшиной матери...
  
  
  
  Инна ЖИВЕТЬЕВА
  
  ИНГРЕДИЕНТЫ
  
   Пальцы скользят по каменной стене, застревая в мельчайших дырочках, трещинках и ямочках. Дырочки в камнях - это совсем другие дырки, не похожие на все остальные. В сыре тоже есть дырки, но они очень уютные, в них дремлют сырные запахи. Дырка в зубе - это самая главная его часть. Она попирает собой все устои, захватывает пространство и уже не дырка принадлежит зубу, а сам зуб остается ее тонкой границей. Дырки в сотах заполнены тягучим медом и очень горды своим предназначением.
  Дырки в стене не похожи ни на одни из известных мне дырок.
  Я снова и снова вожу рукой по стене, и, наконец, приходит понимание - стена изъедена взрывами. Когда сталкивается вечность камня и сиюминутность ветра - невозможно обойтись без взрывов.
  Я отдергиваю руку, чтобы меня не засосало в воронку этой войны. И убегаю подальше от стены. Обычной стены за гаражами, как я думала еще вчера.
  
  В Дашкиной комнате горит свет. Я стою, задрав голову, и на мое разгоряченное лицо ложатся снежинки. Они прилетают из яркого луча света из окна и умирают на моем лице.
  Дашка ждет меня. Она всегда караулит мои поздние возвращения, засиживаясь с книгой на коленях. На первом курсе - когда я возвращалась, опьяненная свободой и ночными шатаниями по городу в компании таких же жадных ко всему происходящему девиц. На старших курсах - когда возвращалась от мужчин, любимых и не очень, желанных и случайных. Сейчас, когда я допоздна засиживаюсь на работе, привязанная сетью Интернета не слабее, чем рабы на галерах своими цепями.
  А Дашка не задерживается никогда. Я впервые задумываюсь об этом сейчас, стоя под окнами снимаемой на пару с подругой квартиры и заставляя снег умирать на моем лице.
  
  Я закрыла книгу и пошла к двери. Царапнула привычная обида: Янка точно знает, что квартира не пустая, но все равно открывает своим ключом!
  Подруга уже сняла дубленку и забросила мокрый от снега шарф на крючок:
  - У нас есть что-нибудь к чаю?
  В этом - вся Янка. Во-первых, магазины по дороге с работы домой попадаются ей так же часто, как и мне. Во-вторых, она знает, что я обязательно покупаю хотя бы самое дешевое печенье, но все равно спрашивает.
  Я поплелась на кухню и задумчиво щелкнула выключателем чайника; на самом деле, прозвучавший вопрос - это замаскированная просьба. В комнате заорал телевизор: Янка не любит сидеть в тишине. Чай я заварила уже больше часа назад, подруга задержалась сегодня дольше обычного. Наверное, опять сидела в Интернете и трепалась в чате. Ну что в этом может быть интересного? Словно с призраками разговариваешь. Или с теми, кого сам себе придумал.
  На самом деле, я ее просто ревную. Мне хочется, чтобы Янка сидела дома и разговаривала со мной. Но она уверена, что мы поговорили уже обо всем интересном за семь лет знакомства.
  Каждый вечер, разливая чай, я думаю, - а почему, собственно, я это делаю? Можно было лечь спать и крепко зажмурить глаза. И натянуть на голову одеяло, чтобы Янкин голос не проник в уши. Но Янка - это не просто пришедшая с работы подруга. Янка - это все то, чего не хватает мне во мне самой. А как можно обидеться на свою самую любимую часть, даже если она бродит отдельно, в образе коротко стриженой шатенки с карими глазами.
  - Янка, помоги, - крикнула я из кухни и получила в отчет неразборчивое "угу".
  "Нет, ее слова про "что-нибудь к чаю", это не просьба, это - ритуал", - подумала я, наливая малиновое варенье в розетку. Так думать намного приятнее, и я даже не рассердилась на Янку, которая не торопилась с помощью.
  По телевизору шли новости. Янка сидела в кресле, развернувшись боком и закинув ноги на подлокотник:
  - О, чаек! Дашка - ты прелесть!
  - Выключи ты его, - я мельком посмотрела на экран: горел дом, и полуодетые люди растерянно метались по истоптанному снегу.
  Янка послушно щелкнула пультом, ей тоже не хотелось это смотреть.
  Долго пили чай, лениво перебрасываясь необязательными фразами: начальница у меня стерва, и как ее муж терпит; в последнее время страшно смотреть телевизор - сплошные катастрофы и убийства; Янке нужно купить новые джинсы; какая слякотная в этом году зима.
  Я болтала в остывшем чае ложечкой, иногда стукая по краю чашки. Звук получался негромкий, певучий. Янка крошила в блюдце печенье и была похожа на довольную кошку.
  
  "...На довольную кошку", - подумала я, вспоминая тот вечер недельной давности. Сейчас Янку можно было назвать драной кошкой, или шелудивой, или голодной, или вообще какой угодно, но только не довольной. От этих мыслей не спалось, да и мешали Янкины хождения по квартире.
  На кухне зашумела вода, раздался грохот. Я подскочила в кровати, щуря в темноту близорукие глаза. Да нет, все нормально, вон Янка шепотом начала материть разбившуюся кружку.
  Вот уже несколько дней как закончились наши совместные чаепития. Это было непонятно и обидно. Но спрашивать у Янки - злой, с резко проступившими скулами и обветренными губами, - как-то язык не поворачивался.
  Подруга возвращалась в квартиру заполночь и долго бродила из комнаты в кухню и обратно - не зажигая свет и постоянно спотыкаясь о разбросанную в прихожей обувь. Я лежала за старенькой ширмой - псевдояпонские красавицы с веерами и чайными чашками, - и слушала. Янка включала телевизор и торопливо перебегала с канала на канал. Щелкала включателем бра, надолго застревала у зеркала.
  Позавчера Янка рассыпала под порогом рис и запретила его убирать.
  Вчера она спустила в помойку все духи - и свои и мои. А так же затесавшиеся в эту стаю дезодоранты, освежитель воздуха и ароматические свечи.
  Я иногда боюсь происходящего, а чаще злюсь. Янка запросто может придумать для себя религию или эксцентричные привычки, и они намертво прилипнут к ее коже. Запутанные учения и новые пристрастия врастают в Янку и мгновенно становятся ее плотью. Ко мне же прилепились только очки и нейтрально-розовый цвет помады. Мне не идет даже курить.
  
  На работе привычный бедлам. Менеджер Танюха стреляет сигареты - наш Роман Палыч опять не в духе. Когда начальство злится, то всегда орет на Танюху. Это удобно, ее стол сразу за дверью Романова кабинета.
  Его слова прилипают к Татьяне как горячий воск и неприятно стягивают кожу. Ей надо всего лишь послать Роман Палыча куда подальше, и брань осыплется, как сухая чешуя. Но Танька этого не понимает и стреляет сигареты. Я сама этого не понимала еще вчера и терпеливо курила с ней под лестницей. Но вчера я не видела, как висит на нежной Таниной щеке темно-коричневый воск.
  Я опоздала и иду мимо приоткрытой двери в кабинет начальства. Палыч видит злостную нарушительницу трудовой дисциплины и улыбается, щуря в предвкушении бесцветные глаза. Странно, неужто всегда опрятный и пахнущий дорогим парфюмом, он сегодня не чистил зубы? Я вижу, как из-под темных губ выползают желтые клыки. Но клыки еще полдела, но вот почему на радужку наплывает желтая пелена, и глаза начинают янтарно светиться?
  "Очень просто, - шепчет мне на ухо бесплотный голос. - Его дед был вервольфом". Голос меня не пугает, мне становится даже смешно. Ну, кто бы мог подумать, что у нашего безупречного Роман Палыча такие предки! Я мысленно говорю: "Цыц!", и начальник замирает, как нашкодивший щенок. Дед-вервольф в его глазах начинает скулить и поджимает хвост. Я королевой шествую на рабочее место - фиг тебе, а не выволочка за опоздание! Будут тут всякие щенки на меня тявкать.
  Уже включая компьютер, я подумала: "А кто же я, собственно, такая, если внук вервольфа не смеет на меня пасть разевать?".
  
  Ключ в замке не хочет поворачиваться. А у меня в руках еще пакет с продуктами и дамская сумочка - огромная кожаная торба, больше похожая на помесь архива и склада потерянных вещей. Ключ застрял, и я в досаде пнула дверь.
  - Сейчас! - из-за темного дерматина глухо прилетел Янкин голос. Странно, чего это она уже дома?
  Дверь открылась, и Янка, даже не удосужившись со мной поздороваться, поплелась в комнату. Я бухнула сумки на пол и раздраженно двинулась следом. Ну все, нам пора поговорить! В конце концов, мы живем вместе. И если Яночка...
  Язвительные слова застряли у меня в горле - квартира преобразилась. Люстра погашена, но в комнате светло. Везде - на подоконнике, возле зеркала, на подлокотниках дивана, на телевизоре и просто на полу, - горят свечи. Обычные свечи, без отдушки. Янка босиком бродит между ними и вглядывается в огоньки.
  Я хлопнула ладонью по выключателю, но без толку. Лампочки то ли вывернуты, то ли перегорели. Янка повернула ко мне голову - узкое белое лицо с темными провалом на месте глаз.
  - Уйди.
  - Куда? - глупо спросила я.
  - На кухню, - пожала плечами Янка.
  Я подумала, что ей все равно, куда я уйду. Хоть обратно на работу, хоть сяду в поезд и рвану в Коктебель, а могу вообще отправляться ночевать на лавочку в скверик. Просто на кухню меня спровадить намного проще и быстрее.
  Я ушла, села на табуретку и задумалась. Это мое привычное состояние, я люблю раскладывать все происходящее по полочкам и снабжать их аккуратными ярлычкам: событие, люди, место, погода. Вот только дата на ярлычке не помещается, и я все время путаю года, мучительно соображая: это было на младших курсах, а это когда Янка устроилась на работу, наплевав на зимнюю сессию. Иногда я провожу инвентаризацию: стираю пыль и переклеиваю ярлычки.
  За последние две недели у меня появилась новая полка: "Янкины странности". Там еще совершенно нет пыли, и в наваленных грудой событиях не просматривается никакой системы. Из всего хаоса ясно только одно - это не новая религия и не новая причуда. Это что-то совершенно другое.
  
  Ямочки и дырочки в стене привычно ложатся под пальцы. Меня тянет сюда, как кошку на валерьянку. "Как тролля на запах крови девственницы", - услужливо шепчет бесплотный голос, и я соглашаюсь. Конечно, тролля, и обязательно - девственницы. Кот и валерьянка, это просто детская шалость. Может быть, немного жестокая для кота, но такая забавная для хулигана. А тут все намного серьезнее, от этой стены тянет настоящим, неподдельным ароматом старых соборов и заброшенных сараев, заколоченных домов и разграбленных особняков. Запахом тяжелых мраморных плит и толстых восковых свечей. И обязательная нотка - мокрое железо: от дождя, от снега, от пота и крови, всего вместе, наслоившегося за века.
  Гаражи возле стены кажутся случайными наростами, плесенью, да и весь район закольцован вокруг стены. Дома - надменные девятиэтажки и скуповатые пятиэтажки, - судорожно прикрывают двери подъездов, не желая впускать даже отголоски запахов этой стены.
  Если бы дома могли, они бы отказались и от камня, из которого созданы. Даже если эти камни всего лишь честные мелкие осколки булыжников, вплавленные в бетон.
  
  Мы снова вместе пьем чай, Янка привычно забросила ноги на подлокотник кресла. На экране новости и опять не из радостных. Взорвали самолет, и камера жадно подсматривает за свидетелями смерти: погнутыми кусками железа, сломанными деревьями, покореженным креслом.
  - Выключи, - попросила я Янку.
  - Угу, - буркнула та, но пультом не щелкнула.
  - Ну, Янка!
  - Даша, ты зануда! - повернулась ко мне довольная подруга.
  Мне стало зябко, словно открылась балконная дверь и потянуло вечерним морозным воздухом. Но балкон был у меня за спиной, а холодом ударило в лицо. Я поежилась.
  - Дать плед?
  Странно, Янка никогда раньше не была так внимательна. И это почему-то пугает, вместо того, чтобы радовать.
  - Дать, - согласилась я.
  Янка подошла с пледом, предупредительно развернув его в руках. Темное полотно загородило от меня телевизор с оставшимся свечным огарком на углу. Ткань очень уютная - нежно-плюшевая, в нее приятно кутаться, сидя в кресле и попивая чай. Но стало страшно, когда за этой тканью скрылась комната, и остался виден только острый Янкин подбородок над верхним краем пледа. Мне почему-то показалось, что она сейчас накинет ткань мне на голову, тщательно подоткнет, и я останусь в плюшевых объятиях навсегда.
  Я вскрикнула и вжалась в кресло. Чашка с недопитым чаем покатилась по ковру, оставляя на бежевом цветке неряшливую полосу.
  - Ты чего? - Янка опустила плед, и в комнате все стало по-прежнему. Меня даже перестало знобить.
  - Я лучше спать пойду, - пролепетала я.
  
  Вечером напугала Дашку. Я видела, как страх прижался к стеклам очков, словно рыбка к стеклу аквариума. Неужели Дашка - милая простушка, наперсница и дуэнья, - первая разглядела во мне что-то нечеловеческое? Первая, если, конечно, не считать неудавшегося потомка вервольфа Роман Палыча.
  Я встаю посреди ночи и беру Дашкины очки. Крадусь на цыпочках в ванну, и там при свете тусклой лампочки разглядываю себя в зеркало. Что же не так? Я надеваю Дашкины очки, словно так могу увидеть себя ее глазами. Но стекла на "минус шесть" делают мир расплывчатым и неустойчивым. Вместо лица в зеркале отражается мутный блин с пятнами на месте глаз и губ. Я испуганно сдергиваю очки, и какое-то мгновение на фоне четко отраженного полотенца - безвкусные ромашки на зеленом поле, - все еще вижу мутное пятно вместо лица.
  Когда снова проступают мои черты, я точно знаю - это обман. Так обманывают фотографии, показывая то, что уже прошло, и тех, кого уже нет - они навсегда остались в прошлом, а мы смотрим и верим, что это мы и есть. Так все видят меня и верят, что это я, Янка.
  Только Дашка сегодня разглядела что-то иное.
  Мне очень хочется знать - что именно, но вряд ли это знает сама Дашка, и ее очки не помогут. В сущности, Дашка всего лишь человек.
  "А ты?" - провокационно шепчет мне на ухо бесплотный голос.
  - А я - нет, - отвечаю голосу и он удовлетворенно мурлыкает.
  Больше ничего не происходит. Я не могу шокировать своим признанием сонное полотенце. Или забрызганное зубной пастой ехидное зеркало. Или вечно умирающие от жажды водопроводные трубы. Или равнодушный носатый кран. Или циничный унитаз, видящий мир только с одной точки. А больше никто этого не слышал.
  Мне становится нехорошо, и я присаживаюсь на край ванны. Так кто же я? Что я завтра увижу, заглянув в зеркало?
  
  Ночью у меня поднялась температура, утром знобило, и я не пошла на работу. Хлопнула по будильнику ладонью и пробормотала в ответ на Янкино: "Подъем!!"
  - Я заболела.
  Прохладная узкая ладонь пробралась между подушкой и моим лбом. Не открывая глаз, я послушала, как Янка сокрушенно цокает языком.
  Через какое-то время мне всунули в руки кружку с горьким раствором, я выпила и уснула.
  И проснулась только в полдень. Зимнее солнце вяло проникало сквозь шторы, можно было спать еще, но я поплелась на кухню. Надо выпить чаю с медом, первое дело при простуде. И только когда тащилась обратно, заметила темный прямоугольник на стене. Еще вчера вечером тут было зеркало, а сегодня - пожалуйста, нету! Я поморгала и вернулась к ванной. Нерешительно потянула дверь, отдаляя свидание с непонятным. Новая Янкина странность не обманула - зеркало пропало и оттуда.
  Я задумчиво присела на край ванны, и тут же с воплем слетела на пол. Такое ощущение, что приземлилась на сковородку. Потрогала лоб - температура есть, но не критично. Пальцем коснулась ванны. Она была вовсе не горячей, а совершенно ледяной.
  - Это грипп, - сказала я вслух. - Такая вот новая разновидность - с глюками.
  
  Позвонила Дашка, голос у нее был жалобный и я не задержалась на работе.
  В троллейбусе давка, словно все решили вернуться домой вовремя. Меня притиснули к заднему окну, и я ногтем рисую на замороженном стекле кружочки. Кружочки безупречны, на них приятнее смотреть, чем на пассажиров. Странно, я раньше и не замечала, как много попадается противных людей. Вон тот мужик сопит как простуженный тюлень; от этого парня прет дешевым одеколоном пополам с куревом; та тетка наверняка на лето заворачивала в шарф нафталин. И я точно знаю, что мужчина, чей локоть упирается мне между лопаток, позавчера выдрал своего маленького сына за помятую тетрадь с прописями. Я чую это на уровне запаха, читаю по родинкам и тонким морщинкам, по невидимым волоскам на пальцах и расшифровываю сетчатку глаз. Так легко, словно давно научилась такому по потрепанной азбуке с понятными картинками.
  Но еще вчера я этого не умела.
  Я закрываю глаза и представляю себе вчерашний мир. Он кажется плоским, нарисованным, и единственно, чем от него пахнет - это семью основными красками.
  Открываю глаза, и мир обрушивается на меня с новой силой. Я даже чувствую, с какой скоростью мчится по орбите Земля. Бедная Дашка, она даже и не знает, каково это - чувствовать мир.
  На мгновение возникает жалость к подруге, сведенной со мной комендантшей общежития. Рыхлая тетка в вытянутой на локтях кофте преследовала одну цель: не смешивать первый курс с остальными. Чиркнула карандашом напротив "комната ? 243" и наша с Дашкой судьба определилась. Мне вдруг показалось, что происшедшее тогда не случайно, но даже своим прорезавшимся нюхом я улавливаю только отголоски первопричины. Мне это недоступно. Пока не доступно.
  Зато я могу другое. За покрытым белым инеем стеклом дышит город. Я проматываю сквозь пальцы улицы и переулки, трамвайные рельсы и троллейбусные провода. Я нахожу двух верьвольфов (привет вам от щенка-начальника!), четырех вампиров и кучу нечисти, которую не могу пока идентифицировать.
  Но я тщетно втягиваю запахи и плутаю в лабиринтах чужих квартир. Такая - я одна. Кто я?
  
  Я услышала, как в замке повернулся ключ, и высунула голову из-под одеяла. Весь день меня мучила тайна пропавших зеркал, и я даже забыла гадать: придет Янка пораньше или нет. Подруга всегда небрежно относилась к моим болезням, тем более простывала я часто. Насморк прилипал ко мне так же легко, как к Янке случайные кавалеры.
  - Ты как?
  - Средне, - шмыгнула я носом. Пропавшие зеркала искушали меня почище яблока, даже змий был не нужен.
  Вот Янка размотала шарф и закинула его обратно в прихожую. Вот подошла к комоду. И остановилась перед темным прямоугольником невыгоревших обоев. Лопатки под свитером чуть дрогнули.
  Янка подняла руку, и погладила обои. Те стали светлеть, и мелкие цветочки пропадали на глазах, превращаясь в смытый солнцем и временем неразборчивый рисунок. Обои старели. Еще немного, и под ними проявится слой газет. Типографские строчки станут реальностью, и в комнату ворвутся прошедшие события. Они по-хозяйски расположатся по углам и будут терпеливо ждать от нас восторженных выкриков или равнодушного пожимания плечами. Или страха.
  Слово пришло вовремя, и страх тут же выскочил из-под Янкиных пальцев. Душной волной проплыл по комнате и забил мне горло липкой слизью. Я закашляла, стараясь вытолкнуть комок.
  - У-у, да ты совсем разболелась, - повернулась Янка. - Пойду чайник поставлю.
  Страх уплелся за Янкой, как непроснувшийся окончательно щенок. Я вытерла пододеяльником выступивший пот и посмотрела на стену. От зеркала не осталось и следа. Проще было поверить в то, что целый год у меня была галлюцинация, чем в то, что тут когда-то висела тяжелая пластина метр на полтора.
  "Это грипп!" - повторяла я, свернувшись в комочек и зажмурившись.
  Полочка "Янкины странности" поскрипывала от тяжести. Скоро ее придется расширять до стеллажа и вешать ярко-красную табличку: "Опасно! Не влезать!".
  - Пей чай, а потом меряй температуру.
  Я так увлеклась наклейкой ярлычков, что не заметила возвращения Янки. Или она научилась не приходить, а возникать в нужном месте? Вот только что шумела на кухне, и уже стоит рядом с кроватью.
  - Ну? - рука с кружкой недовольно вздрогнула, и эта привычная Янкина торопливость меня успокоила.
  
  Я осторожно сдвинула ширму так, чтобы не было видно угла, в котором когда-то висело зеркало. Все сразу стало привычным. Янка в своей обычной позе перед телевизором жадно смотрела новости, но если не вслушиваться в голос диктора, то и это кажется нормальным. Я даже начала бултыхать ложечкой в бокале, вплетая еще один привычно-умиротворяющий звук.
  - Прекрати! - резко сказала Янка.
  - Что? - не поняла я.
  - Ложкой брякать прекрати! - обозлилась подруга. В отблесках телевизионного пожара ее лицо стало незнакомым.
  - У меня чай горячий! - я была готова защищать привычные звуки даже ценой ссоры с Янкой.
  - Уже нет, - уронила подруга и снова отвернулась к телевизору.
  Посудина стремительно холодела в руках, и через мгновение чай подернулся льдом. Я аккуратно поставила бокал на подоконник. Спрятала ладошки под одеяло, зажала между коленок.
  - Ты температуру меряешь?
  - Да! - еле пискнула я сквозь липкий комок страха в горле.
  
  Землетрясение. Террористы. Авиакатастрофы.
  Пьяный водитель сбил женщину с коляской и скрылся. Дикторша называет адрес - совсем рядом, я каждый день иду через этот перекресток на работу. Хорошо, что Дашка не вслушивается.
  Кажется, что мир за экраном телевизора сходит с ума.
  "Так всегда бывает, когда рождается..., - шепчет бесплотный голос, и я замираю в ожидании СЛОВА - ...ведьма".
  - Ведьма! - отдается на чердаке хлопаньем голубиных крыльев.
  - Ведьма! - гудит в водосточной трубе.
  - Ведьма! - поют рельсы, и трамваи замирают, не в силах сдвинуться с места.
  - Ведьма! - треснул на реке лед посреди зимы.
  Я поворачиваюсь.
  - Ведьма..., - плавает отражение в Дашкиных очках.
  Как хорошо, что Дашка не умеет читать отражения
  
  Янка выбралась из кресла и подошла ко мне, загородив экран. Мне кажется, что все телевизионные ужасы отпечатались на ее спине.
  - Дай!
  - Что?
  - Градусник, - в глазах подруги я разглядела такое удивление, словно все происходящее было всего лишь моим гриппозным бредом. Я скосила глаза на бокал: ложечка уже вмерзла окончательно.
  - Тридцать восемь и два, - нахмурила Янка брови. - На работу ты завтра не пойдешь. Таблетки еще есть, а вечером я в аптеку зайду.
  
  Я пишу на листке блокнота, игнорируя аккуратно вычерченные линейки. Некоторые строчки получаются слишком крупные, другие норовят свалиться вниз или уползти вверх. Список получается корявым и содержит ровно 10 пунктов:
  Люди желают с тобой общаться, когда ты этого категорически не хочешь.
  Они говорят грубыми голосами, писклявыми голосами, хриплыми, визгливыми, низкими; они вообще слишком много говорят.
  Они пахнут, и очень редко приятно.
  Они пытаются решать свои проблемы за счет тебя.
  Они не любят, когда ты решаешь свои проблемы за их счет, и делают в ответ гадости.
  Люди сплетничают и поливают грязью.
  Они толкаются в транспорте и хамят.
  Они ценят тебя из-за карьеры или из-за длинных ног. Если нет ни того, ни другого, то они тебя презирают.
  Из-за них часто приходится делать то, что совсем не хочется делать.
  Их слишком много.
  
  Я могла бы написать больше, но листок в блокноте закончился. Зато последний пункт обведен красивой рамочкой.
  Чиркая ручкой, я думаю: "Как хорошо, что Дашка слишком добрая для человека. И слишком беззубая, чтобы решать свои проблемы. И ценит меня потому что я - это я, вся целиком, и с не очень-то длинными ногами, с дохлой карьерой, и с дурацкими привычками".
  Как хорошо, что Дашка болеет, и не общается сейчас с людьми. Было бы просто великолепно, если бы она как можно дольше этого не делала.
  
  Телефон молчит. Я прошла по всему проводу, потрогала все соединения - гудка нет. Мой сотовый набит номерами - правда, два трети относятся к категориям "Янкины друзья", "Янкины любовники", "Янкины недруги", "Янкины хобби". Я записала их просто для того, чтобы иметь возможность в случае необходимости быстро отыскать подругу. И чтобы приобщиться к ее жизни как можно полнее.
  Жалкий огрызок телефонной книжки - это мои личные контакты. Я набирала номер за номером.
  "Сеть перегружена".
  Занято.
  "Сбой вызова".
  "Абонент отключил телефон".
  Никто не берет трубку.
  Я не набрала только один номер - Янкин сотовый. Уж этот-то наверняка не будет занят, и сеть послушно протянется между нами.
  
  Я снова тут. Но я уже не глажу стену, а скребу ее, ломая ногти и обдирая пальцы. Ну не могли же камни срастись боками, обязательно должен быть шовчик, трещина между ними. И я упорно пытаюсь ее найти.
  Так наспех зашитые колготки под дорогими брючками первой красавицы офиса разом убивают ее совершенство, пусть даже эту неровную строчку видела только я, мельком в женском туалете. Но этого достаточно, чтобы я прекратила неметь под взглядом безукоризненно накрашенных глаз, мгновенно осознавая свое несовершенство. Так и стена перестанет быть загадкой, стоит мне только раскопать доказательство того, что ее возвели небрежные руки мужичка-строителя (или неумелые ручонки сопливого от мороза ПТУшника, или потные ладони смуглого беженца). Но шва нет.
  Я сильно царапаю палец, и кровь остается на стене. Капелька почти незаметна человеческому глазу, но для меня она становится центром всего. Окружающий мир приходит в движение и тянется к этой капельке, скручивается воронкой, ввинчивается в стену. И камни поддаются. Сразу становится понятно, что руки Василича (или Кольки, или Ахмета) тут совершенно не причем. Никто из них не смог бы скрепить стену густой черной кровью умершего от старости василиска.
  Я бью по камням ладонью и готова завыть от злости. Слишком явственно слышен удовлетворенный вздох того, кто построил вокруг себя эту преграду. Хитрый жилец соорудил конуру со всеми удобствами, даже сделал одну стенку примыкающей к нашему миру - приятно иногда погреть бока об отголоски войн и катаклизмов. И мне не по силам взломать эту стену.
  Тайна разгадана, но ответ обиден и больше похож на щелчок по носу.
  Обида так сильна, что я окончательно прозреваю. Я тоже могу получить не меньшую силу, и тогда уж эта стена будет мне по зубам. Мне не хватает самой малости, чтобы завершить рождение, а не болтаться между миром людей и своей сущностью.
  Мне не хватает Дашки.
  Той самой Дашки, которая любит меня за то, какая я есть. Мне очень легко любить саму себя и не замечать недостатки - достаточно смотреться не в зеркало, а в Дашку.
  Мне очень легко не потеряться в мире, которому все равно - есть ты или нет. Для этого достаточно любить Дашку.
  Но сейчас мы с миром можем сыграть на моих условиях. А любить себя - это выдумка неуверенных в себе людях.
  
  Дверь заперта, а мои ключи пропали. В бессмысленных поисках я разгромила всю квартиру. Ключей нет, и я уверена, что их унесла Янка. Рабочий день уже закончился, и если она не застрянет в Интернете, то скоро будет дома.
  Я захотела придвинуть к двери комод - тот самый, над которым когда-то висело зеркало, и тут же устыдилась. Это же Янка! Стыд был так силен, что я бросилась убирать разбросанные вещи. Ну как я объясню подруге такой бардак?
  Когда я лихорадочно кидала в пасть шифоньера летние футболки, в замке зашебуршал ключ.
  Янка не задержалась в прихожей, а сразу протопала в комнату. С ее ботинок капал растаявший снег и оставлял пятна на ковре. Бедный ковер - то я со своим чаем, то Янка с обувью.
  Ботинки я рассматривала очень упорно, словно это самое интересное. И даже не обиделась, когда они прошлись по моей нежно-кремовой водолазке. Лучше проглотить обиду, чем поднять глаза и снова подавиться страхом.
  
  И нужно-то мне от Дашки совсем немного. Чуть-чуть страха, немного боли и капельку противостояния - вот и все недостающие компоненты.
  Страха предостаточно, он давно уже живет на стеклах Дашкиных очков, нужно лишь заставить его прыгнуть в ее глаза. Это очень просто.
  Больно будет, когда туповатый кухонный нож войдет под ключицу - чуть ниже нарисованного на пижаме одуванчика.
  - Сопротивляйся! - кричу я.
  Дашка поправляет очки и глупо улыбается.
  - Ну же! Дерись со мной! - я бросаю нож.
  С треском распорот воздух, нож пролетает мимо Дашки и бесславно ударяется в стену.
  Отскакивает и легко скользит по полу обратно, хотя по всем законам физики должен застрять на полпути; послушно тыкается мне в ладонь рукояткой. Я всегда добиваюсь от Дашки того, что мне нужно:
  - Ну же! Давай, я так хочу!
  Даша слабо поднимает руку. Таким ударом она не напугает и котенка, а уж где ей остановить мой бросок.
  В последний момент я испуганно вскрикиваю и замедляю падение. Но поздно - тут законы физики не захотели меняться, и нож входит точно под нарисованный одуванчик...
  
  Я хватаю Дашку за плечи и трясу. Но это только тело Дашки - такое же послушное, как и она сама при жизни.
  
  Мне было нужно только страх, боль и противостояние. Ну разве это так много?
  Дашка ударила меня. Это - факт.
  Она не могла мне отказать. Она всегда делала то, что нужно мне. Это - мотив.
  Я ищу в себе силу, взбалтываю адский коктейль, в котором должны присутствовать все ингредиенты. Что влилось туда последним, факт или мотив? Да или нет? Все готово или варево прокисло?
  Я больше не могу посмотреть на себя Дашкиными глазами, и мне остается только вслушиваться до головокружения и пересыхания губ - да или нет?
  
  
  
  Дарья ДАРОВСКАЯ, Ринат МУСИН
  
  УРОК НЕМЕЦКОГО
  
  Эта история случилась в 1995 году. Я только что закончила пединститут, получила диплом учителя иностранных языков по специальности "Филология" и решила устроиться на работу. Распределение в 1995 году уже было отменено, хотя в холле института всегда висели бумажки с объявлениями - "требуются учителя в среднюю школу в селе...деревне...поселке городского типа". Все это меня не очень устраивало - я хотела жить в городе. Помотавшись по окрестным учебным заведениям, я с удивлением осознала тот факт, что пробиться в школу, на нищенскую зарплату - не так-то просто. Но мне повезло. В школе ? 13 меня взяли - учителем немецкого языка: 12 часов в неделю, полставки, понедельник, среда, суббота. Завуч приняла меня с распростертыми объятьями. Из сбивчивого монолога я поняла, что за последние полгода в школе поменялись четыре "немки". Последняя была уволена со скандалом: закрутила интрижку с каким-то старшеклассником. Ее предшественница в один прекрасный день просто не пришла на работу - устроилась продавщицей в ларек. О судьбе остальных я не узнала - но, в принципе, это было неважно, как мне казалось.
  - Постарайтесь меньше пользоваться косметикой, - честно предупредила меня завуч. - И смените юбку. В нашей школе преподавателям не принято ходить в юбках выше колена, а особенно - в брюках.
  Я честно поблагодарила ее, и ровно через неделю вошла в класс. В принципе, трудностей никаких не возникало. Ученики (шестые и девятые классы) мне достались не запущенные, прилежные. Конечно, была парочка отпетых неучей, но с ними боролась институтскими методами - не замечала их шалостей, а под конец урока "лепила" двойки. На растерянные вопросы:
  - За что? - отвечала:
  - За работу на уроке.
  Ученички еще больше округляли глаза и говорили:
  - Так мы же не работали.
  - Вот за это и поставила.
  Единственное неудобство состояло в том, что с шестыми классами я занималась в субботу, во вторую смену. Поэтому зачастую мне казалось, что выходных у меня нет - воскресенье пролетало незаметно, а в понедельник надо было вставать с утра. Вообще, суббота вечером казалась мне нереальным временем. Половина седьмого вечера, все нормальные люди сидят дома, за окном - темнота, а у меня начинается урок и надо объяснять уставшим шестиклашкам отличия определенных и неопределенных артиклей.
  После месяца работы у меня не возникло ни неприятностей, ни проблем. Я легко влилась в коллектив, завела подругу, Анну Александровну, "англичанку", и с удовольствием ждала приближения Нового года.
  В тот субботний вечер все начиналось как обычно. Текст, перевод, вялый диалог. Все ждали приближения звонка, и когда он прозвенел, вздохнули с облегчением. Ученики, зевая, поставили стулья на парты. Я прошла в учительскую, поболтала с учительницей физики, Александрой Геннадьевной, потом пошла закрывать кабинет за дежурными. На часах уже было восемь. Лениво окинув взглядом грязные разводы от швабры, я выключила в кабинете свет, закрыла дверь, и положила ключ в сумочку.
  Спустившись на первый этаж, я оделась, тепло попрощалась с вахтершей, Татьяной Васильевной. И, конечно, совершенно забыла отдать ей ключ. Не спеша я двинулась домой. Торопиться было некуда: дома, кроме голодного кота, меня никто не ждал. Погода стояла замечательная: легкий морозец, медленный редкий снег, сочный хруст под ногами. Завернув за угол школы, пошла по пустой аллее, огибая горку, и только ступила на шаткий мостик, как что-то дернуло меня обернуться. На длинной темной гряде здания горели три окна. В первое мгновение я мысленно выругалась. Потом внимательно посчитала окна. Так и есть, свет горел в моем кабинете. Я тщательно вспомнила все свои действия за последние полчаса. Но сомнений не было - в "двадцать шестом" горел свет. Я же его точно выключала! И ключ у меня.
  Я тяжело вздохнула, вспомнив про ключ. Он лежал у меня в сумочке. Вахтерша в класс попасть не могла - дубликаты ключей были только у нашей директрисы.
  "Наверно, слабо нажала на выключатели, - с досадой подумала я. - А когда ушла, то они спружинили и свет включился. Вот растяпа!".
  Ругая себя в частности и электрификацию страны в целом, я поплелась обратно. Не оставлять же свет на выходные!
  "А если там кто-то остался? - вдруг промелькнула в голове мысль. - Вдруг кто-то спрятался, а я его не заметила? Ну и достанется сейчас кому-то! Ничего, пусть посидит, ума наберется".
  Последняя злорадная мысль заставила меня даже замедлить шаг. К входу в школу я добралась только к полдевятому.
  Наверно, надо немного рассказать о нашей школе. Она стоит на стыке улицы Новоселов с Профсоюзным проспектом. С одной стороны, через речку, видны деревянные домишки, с другой, через дорогу - стандартные многоэтажки. Сама школа затерялась в огромном парке из старых лип и тополей. Этакий четырехэтажный монстр красного кирпича, с решетками на первых этажах, со старыми, вытертыми лестницами серого камня и скрипучими настильными полами.
  Дверь в вестибюль была открыта - Татьяна Васильевна, видимо, еще не успела ее запереть. Я вошла и поразилась тишине, царящей вокруг. Она была почти осязаема - эта тишина, и темнота, нереальная тьма большого здания. Полы потревоженно скрипели, и этот звук разносился по зданию, возвращаясь от гулких стен зловещим эхом. Не скажу, что я трусиха, но в первую очередь позвала:
  - Татьяна Васильевна, у меня в классе свет горит!
  Тишина в ответ. Очень трудно было заставить себя подниматься по темной лестнице наверх. Я подождала вахтершу, но ее, как назло, не было. Куда она могла запропаститься - ума не приложить.
  "А, - вдруг мелькнула догадка. - Она тоже увидела свет и теперь, наверно, стоит под дверью, тем более, если там - ученик, и не знает - что делать, только ругает молодую и бестолковую учительницу".
  С такими мыслями я бесстрашно миновала коридор, поднялась по лестнице, и, громко стуча каблуками зимних сапог, подошла к двери с хорошо знакомой табличкой: "? 26. Кабинет иностранных языков". Свет сочился снизу, облекая дверь в мрачный прямоугольник. Вахтерши здесь тоже не было, за дверью никто не орал: "Откройте-помогите!" Тишь да гладь царили в школе. Всегда бы так!
  Я почти на ощупь нашла скважину, засунула ключ, провернула, и в тот момент мне показалось, что за дверью кто-то есть. Я понимала, что этого не может быть. Что никого там нет, но в то мгновенье нехорошая дрожь пробежала по телу. Лучше бы я не открывала ту дверь, пусть бы достался мне нагоняй от директрисы, черт с ней!
  Парты в наших классах стояли в три ряда. Во втором ряду, за третьей партой сидел мальчик.
  Я облегченно вздохнула: значит, не зря возвращалась. Все пристальней приглядываясь к мальчику, я все больше укреплялась в мысли, что все правильно, нет, не зря. Такой бы не стал ломиться в дверь, не стал бы орать благим матом. Сидел бы себе спокойненько до утра, до понедельника, а родители бы с ума сходили все выходные. Есть такая порода молодых людей - вечнозамкнутых, спокойных, серьезных с детства. Такие даже крикнуть как следуют не умеют. Или боятся.
  - Ты что здесь делаешь? - спросила я строго.
  Когда я вошла в дверь, мальчик тотчас же поднялся и теперь, стоя, отвечал:
  - Учусь.
  - Как фамилия?
  - Тихомиров.
  - Класс?
  - Шестой "Г".
  У меня отлегло от сердца. Шестой "Г" сегодня занимался последним, у них была физика, и этот сорванец, видимо, просто замешкался, может, замечтался у окна, а я закрыла дверь, он и пикнуть не успел.
  - Пойдем домой, - как можно мягче сказала я. На сорванца мальчик не был похож.
  Он неопределенно мотнул головой и поднял с пола портфель. Это был очень старый портфель, наверно, его отец еще с ним ходил в школу. И одет был мальчик не совсем обычно: в старую школьную форму мышиного цвета, с обшлагами и хлястиком. Малыш явно был из бедной семьи, да еще застенчивый, сказала бы даже - затюканный.
  Я снова выключила свет, закрыла дверь и пошла вниз. Мальчик тенью следовал за мной. Татьяну Васильевну на первом этаже я снова не нашла, и поэтому, тихонько ругаясь, вновь положила ключ в сумочку. Но на выходе из школы нас поджидала неприятность. На входной двери висел замок. Это было уже слишком. Теперь я по настоящему разозлилась на вахтершу, мало что не зарычала. Зато закричала во все горло:
  - Татьяна Васильевна!!
  Мальчуган от моего крика шарахнулся к стенке.
  - Может, она вышла ненадолго? - предположил он тихо.
  - Черт!! - выругалась я.
  - Подожди меня здесь немного, - сказала я успокоившись. - Она, верно, где-то здесь. Я сейчас ее найду и мы выйдем.
  Мальчик кивнул, а я понеслась на вахту. Вахта, сколоченный из фанеры бункер с окошечком, тоже оказалась закрытой. Я постучала, сначала руками, потом ногами, потом бросилась в учительскую, прошла по туалетам (вдруг у нашей Татьяны Васильевны проблемы с кишечником?), заглянула в подсобки. Ничего и никого.
  Вихрем пробегая по второму этажу я вдруг замерла на месте. В этом проклятом "двадцать шестом" снова горел свет! Уже откровенно высказав все, что думаю о совдеповских выключателях, я ключом открыла дверь.
  Мальчик снова сидел там. На втором ряду, за третьей партой. Он поспешно вскочил, приветствуя учительницу, и, предвосхищая вопрос, сказал:
  - Я испугался.
  С меня же слетела вся ярость и злость.
  - Ты как сюда попал?
  - Вы ушли, я остался один, испугался и снова пришел сюда. Было открыто...
  - Как открыто? - тихо поинтересовалась я. А потом пришла в себя и, не выпуская ситуацию из-под контроля, решила:
  - Ладно, сиди здесь, я сейчас приду.
  Но мой повторный забег по школе ничего не дал. Татьяна Васильевна как сквозь землю провалилась. Ко мне возвращалась уверенность в себе, я шла по этажам и включала свет, иногда кричала, но отвечало мне лишь гулкое эхо сквозных коридоров. Только сейчас я стала осознавать трагикомичность ситуации. Окна первого этажа, как я и говорила, были зарешечены. Окна второго находились на высоте семи-восьми метров над уровнем снега, но когда я представила ситуацию, что буду выпихивать мальчика из окна, а потом прыгать сама... Ладно еще, если сломает ноги кто-нибудь один. А если оба?
  Мне с трудом удалось открыть (а точнее - оторвать) окно на втором этаже. Передо мной открылся умиротворяющий пейзаж. Деревья застыли в снегу, в полумраке угадывался провал речки, за которой горели редкие окошки деревянных домов, а на горизонте возвышались многоэтажки. Со стороны проспекта доносился ровный гул большегрузных тягачей - чтобы миновать дневные отряды городской милиции, они шли обычно ночью.
  - Помогите, - сказала я негромко. А потом разозлилась на саму себя и рявкнула:
  - Помогите!
  Подумала и завизжала еще:
  - Пожар!!
  Мои крики растаяли в темноте парка и в далеком гуле машин.
  В школе было три телефона - у директрисы, секретаря и в учительской. Но ключ у меня был только один - от "двадцать шестого". Спустившись на первый этаж я еще раз попинала дверь "вахты" и, окончательно смирившись с мыслью о ночевке в школе, поплелась в свой кабинет.
  Мальчик снова вскочил из-за парты.
  - Сиди уж, - добродушно сказала я. - Ты как здесь оказался?
  - Я хотел учиться, - начал мальчуган. Я с трудом подавила хмыканье: редко встретишь ученика, желающего учиться.
  - Я пришел, а здесь открыто, свет горит...
  - Ты знаешь, сколько сейчас времени?
  - ...свет горит, а никого нет, - словно не замечая моих вопросов продолжал тихий голос. - У меня всегда с немецким было не очень хорошо, математику и русский по учебникам легко проходить, а вот немецкий...
  - Что-то я не помню тебя, Тихомиров, - сказала я. - Ты точно из шестого "Г"?
  - Точно, - отвечал он. - Только меня долго не было...
  - Болел? - сочувственно спросила я.
  Мальчик неопределенно мотнул головой.
  - Вы поможете мне с немецким? - спросил он. Мне захотелось одновременно заплакать и засмеяться. Но вместо этого я сказала:
  - Помогу.
  - Сейчас?
  Что я могла ответить?
  - Ну, давай сейчас.
  Мальчик с готовностью вытащил из портфеля учебник. Я чуть не ойкнула, увидев книгу. Старый учебник по "немецкому", для шестого класса, черной обложки, растрепанный и словно побывавший в воде.
  - Откуда ты его взял? - растерянно спросила я.
  - Выдали, - отозвался мальчик.
  - Где выдали?
  - Здесь, в школе. В библиотеке...
  - Так тебе что, учебника не хватило? Надо поменять, я сама видела - есть новые. В понедельник сходим, получим.
  И тут этот мальчишечка так поглядел на меня, что у меня мурашки побежали по коже и внизу живота стало расслабленно. Его взгляд, испуганно-восхищенный, полный какого-то немого доверия и даже обожания - поверг меня в шок.
  - Правда? - спросил он почти весело.
  - Конечно, - отозвалась я и отодвинулась от мальчика.
  - Мы последний раз проходили тему "Мой город". Хотите, расскажу? Я наизусть выучил, - в голосе мальчугана слышалась немедленная готовность.
  - Рассказывай, - согласилась я.
  Мой ученик закрыл учебник и начал:
  - Ich wohne in Kostroma. Diese Stadt ist nicht gross....
  Совершенно незаметно для себя я втянулась в эту странную игру. Конечно, с одной стороны, делать было совершенно нечего, разве что идти и снова пинать дверь "вахты". Но Васильевна наверняка ушла "на минутку" домой, и ждать ее теперь надо к утру. Тему мальчик знал действительно назубок, отбарабанил как с листа и выжидающе смотрел на меня.
  - Sehr gut, - похвалила я и совершенно машинально начала задавать вопросы.
  Мальчуган и здесь не подвел - знал всё "от и до".
  - Новая тема будет "Meine Familie", - сказала я твердо по-немецки. - Сначала мы прочитаем текст.
  И снова натолкнулась на взгляд. Только в нем не было обожания - лишь грусть, которая с каждой секундой переходила в почти звериную тоску.
  - Будем читать вместе, - предложила я жизнерадостно, понимая, что выбрала не совсем уместную тему. Наверняка родители беспокоятся, может, даже по моргам звонят. Я поняла, что должна найти лом и выломать дверь в учительскую. Но вместо этого мы прочитали текст. Вместе - предложение он, предложение - я; потом также совместно перевели.
  - Знаете, - начал он вдруг. - Отец разводил голубей, у него даже голубятня была. Как будет по-немецки - "голубятня"?
  Честно говоря, я не знала. Ну вот не знала и все!
  - По-немецки "голубь" - der Taube, значит, "голубятня" должна звучать так: "дом для голубей", - размышляла я вслух.
  - А здесь, в школе, плохой дом для голубей, - снова сказал мальчик. - На чердаке дырки снаружи широкие, а изнутри - узкие. Они сюда залетают, а обратно вылететь не могут. Там поверху пыль, а смахнешь ее - и слой по колено - кости и перья. Раньше дворник им запасной выход открывал, так они все равно не вылетали. Боялись, здесь ведь шумно. Они и сейчас там...
  - А ты откуда знаешь?
  - А мы с мальчишками лазали, там ведь открыто все время было, только недавно закрыли...
  Мальчик повернул ко мне голову. В это мгновение я смотрела на парту, переваривая "страшилку". Я видела движение, но сначала до меня не сразу дошло, что в нем неправильно... Я смотрела на парту, смотрела на собственную руку и тень от моей головы на матовой поверхности. Перед мальчиком не было этого темного пятна. Но, в конце концов, мальчуган сидел ровно под лампой, посередине класса, вполне возможно, что у меня глаза устали, и вообще - я здорово устала и хочу спать...Чтобы немного успокоиться, встала и прошлась по кабинету. Среди стендов с правилами я вдруг наткнулась на обитую выцветвшим атласом фанерку. Стекло на ней давно треснуло, но было заметно, что кто-то ее протирает - в отличие от запыленных стендов она была чистой. Под стеклом находился листок желтой бумаги - вырезанная из газеты статья. Сейчас не могу дословно вспомнить текст, но называлась статья: "Подвиг школьника". Я читала расплывающиеся буквы и едва складывала из них слова. Получалось, что зимой 1964 года некий Саша по пути в школу спас из Черной речки (район, в котором находилась школа ? 13, так и назывался - Чернореченский) несколько малышей. Под младшеклассниками провалился лед, а "героический пионер" сумел их вытащить, но потом провалился сам, и, так как одежда его к тому времени намокла, то его засосало под лед... Я несколько раз пропускала фамилию мальчика в статье, страшась все более и более, пока не дошла до того места, где говорилось что в школе даже открыли "мемориальный класс", и номер кабинета поверг меня в ступор. Я лихорадочно рылась в сумочке, пока не нащупала пудреницу. Зеркало прыгало в руке, а я пыталась разглядеть позади себя Тихомирова Сашу.
  Но его, конечно, не было. И даже когда я обернулась, его не было. Ни мальчика, ни портфеля, ни учебника.
  Горло пересохло мгновенно. Как я не завизжала - не знаю. Вместо этого ринулась из класса, вместе с сумочкой, куда-то побежала, пока не поняла, что стою на крышке унитаза в учительском туалете, а руки дрожат так, что невозможно и сумочку открыть. Я, вообще-то, редко курю. Но всегда ношу с собой пачку "Данхилл" - мало ли что? Первая сигарета сломалась, но я закурила вторую и хотелось по щенячьи завыть, но еще больше хотелось пойти в этот кабинет и убедится, понять, что никто не сошел с ума. Даже не знаю, что бы меня больше обрадовало - присутствие или отсутствие этого... мальчика. В какой-то момент я зажала уши, но быстро опомнилась и долго вслушивалась в тишину, страшась услышать легкие шаги и робкий, словно извиняющийся голос.
  Из туалета я выползла под утро, совершенно разбитая, уставшая, растрепанная.
  Часы вновь показывали полдевятого, серый свет расползся по стенам. Внизу, на первом этаже, кто-то ходил и разговаривал. Как тень я спустилась по лестнице. Когда увидела Татьяну Васильевну, то чуть не рухнула без чувств. Только сумасшедшим усилием воли я смогла напустить на себя уверенный вид.
  - Татьяна Васильевна, вы меня вчера в школе заперли. Где вы были? - спросила я как строгий цыпленок.
  - Дак, здесь я. Ох, милочка, так ведь надо было к радистам стучать. Я же у них была, в каморке...
  Старая женщина взяла меня за руку и буквально поволокла к радиорубке. Взглянув на обитые толстенным поролоном дверь и стены глухого закутка, я поняла, что могла ночью стрелять хоть из пушки.
  - Я свет оставила в "двадцать шестом", - сказала я невпопад. - Там что-то с выключателями.
  - Да знаю, знаю, - бормотала старушка. - Ох, горе-то какое...
  - Ничего, вы не виноваты, - попыталась я ободрить ее. Мне был понятен ее страх перед темнотой и пустотой ночной школы.
  Вместе мы пошли закрывать дверь и выключать свет. И уже потом, на пороге класса, вахтерша спросила:
  - Ну как там Шурочка? Учится?
  - У вас здесь внучка учится? - спросила я расслабленно.
  Татьяна Васильевна помолчала, пошамкала губами, а потом произнесла:
  - Нет. Сын.
  Эти два слова подхлестнули меня не хуже кнута. Я бежала по скрипучему полу, мимо гулких стен, все ближе к "вахте"...
  - Симеонова... Данилюк, - читала фамилии вахтерш под стеклом на столе, на графике дежурств. - ...Тихомирова Т.В.
  Я уже плохо помню, как оказалась дома. Знаю только, что всю дорогу бежала, и холодный воздух жег горло.
  
  Дома я слегла с грандиозной ангиной. Проболела весь остаток четверти, зимние каникулы и старый Новый год. Ничто и никто не мог заставить меня выбраться из дома. А потом пришел Олег, мой давнишний и безуспешный институтский приятель. Он сказал, что пришел попрощаться, его принимают на работу в другой город. Я не желала упускать такой момент... В общем, утром Олег сделал мне предложение, и я не отказалась.
  Теперь работаю в современной школе с широкими окнами, учителем немецкого. Директриса с сухим юмором приняла от меня справку о том, что я страдаю "повышенной утомляемостью в темное время суток". Достать такую бумажку не составило труда, - родители Олега были врачами.
  Может быть, это смешно, но никакая сила не заставит меня остаться в школе после захода солнца...
  
  
  
  Александр ВАРСКИЙ
  
  ЗА ПОРОГОМ ДОЖДЯ
  
  Последнее, что помню: мне, кажется, снился сон. Возможно срок моего бодрствования перешел все возможные границы, и тело, несмотря на запреты и хаос окружающий его, впало в болезненное забытье. И я увидел сон. О чем? Нет повода говорить. Ночь зачахла.
  Кашляющее утро застает меня одного. Все, кто кружил, вертелся, бубнил, кричал, смеялся, обнимал... Все ушли. Покинули периферию красноглазого зрения. Я бы с радостью вновь смежил воспаленные веки, но отмеренного времени не хватит, чтобы унять зуд в глазницах.
  Некоторые из ушедших пытались спрашивать. "Зачем?", - говорили они. Я молчал. Что за нами? Что останется после меня? Пепел моих снов и капли вина на дне бокала... Остальное уже не я. Все сотворенное мной, лишь чье-то сейчас. Мне вовсе не надо продолжаться в вечности. Множить череду возвращений - удел зеркал. Отразить и забыть... Я вечен, пока дышу. Вдох-выдох, рожденье-смерть. Всегда найдется, по кому зажечь свечу.
  Иногда нет нужды отвечать. Иногда не нужно даже слушать. Но иной раз не стоит молчать, разбирая шаги под чечетку дождя по куполу мира. Дождь... Он входит в планы просыпающегося дня. Когда-то я любил его хрустальную безутешность. Память подсказывала, - это приятно - ощущать, как колючая влага струится по лицу, стекает вдоль тела, смывая горький пот потерь в остывающие следы.
  Но сейчас я не могу понять, в чем смысл? И где край дождя?
  В ответ мне слышится скрежет за глазами, будто что-то хочет войти, но час еще не пробил. Или, может быть, кто-то стоит за спиной? Кто-то, что не успел спросить о чем-то важном? Я обернусь, конечно. Неуклюже и робко. И не увижу ничего, кроме оплывающего горизонта. Ибо мокрая взвесь, по прихоти создателя стремящаяся вниз, не преграда, ничто не преграда... Если смотреть слишком долго.
  Иногда не нужно смотреть, чтобы видеть...
  Я вижу в каждом из приходящих троих: шута, учителя и палача.
  Шут весел и зол, он весь на показ. Дразнить его? Попробуй. Кто знает, что у него на сердце?
  Учитель строг и умен, все сказанное им следует запомнить. Ты, можешь превзойти его? Дерзай. Кто знает, сколь глубока его память?
  Палач мрачен и добр, лицо его сокрыто тенью бесстрастия. Жалеть его? Не надо, прими с достоинством его дар. Кто знает, когда он плачет?
  Все, что за ними, лишь отраженья в воде. И рябь раскрашивает недоношенные маски. Я сам отраженье. Мой путь однажды закончится на стене, среди других солнечных пятен. И откровенье мое не многого стоит, пока некто не выпьет воды с моей маской. Тогда я растворюсь в нем, и говорить будет поздно. Все сказано еще задолго до нашего солнца, я из последних оставшихся карт вытягиваю новое. Оно не жаркое и не слепит глаза, ему неуютно в ладонях. Оно просто чужое. И нет смысла надеяться, что оно - свет. Ведь я не знаю точно, что окружающий меня мир не оттиск. Возможно я сам придумал его. Тогда надежды нет никакой.
  Я разведу руки в стороны и отпущу свечу. Если она повиснет в воздухе, значит я там, где хотел. На счет "раз"...
  
  Гитара привычно тренькала в натренированных пальцах еле знакомого музыканта, осипшим голосом бубнившего себе под нос какое-то старье, то и дело, сбиваясь и фальшивя. В воздухе было слишком много никотина, чтобы оставаться трезвым, и неудивительно, что все население маленькой кухоньки и прилегавших к ней комнаты и туалета было очень пьяно или стремительно приближалось к этому состоянию. Меня мучило смутное беспокойство, зудящее на самом дне сознания, и никак не желающее вынырнуть. Я пытался уловить его суть, но ничего не получалось. Я злился и пил. А оно усиливалось, упрочивалось, нарастало... Покуда мне не стало совсем невмоготу, и я запел. И кто-то подхватил мой вопль, видать, тоже мучился непониманием сути. Непонимание, по-моему, это самое страшное из всего самого...
  Крик иссяк. Я вышел на лестницу. Флиртующая на ступеньках парочка в четыре глаза неодобрительно глянула на меня - чего тебе, мол, не сидится дома. А вот не сидится, и все тут. Тем более мой дом не здесь. Мое теплое уютное гнездышко все еще ждет хозяина где-то в прошлом. А это место лишь вынужденная задержка, но лимит отсрочки исчерпан. Нужно уходить.
  Нарочито медленно выковыряв из пачки сигарету, я покрутил-помял ее в пальцах и только после этого сунул в рот. Курить не хотелось. Не выпуская сигарету из зубов, я усмехнулся и, протиснувшись между начавшим нервничать парнем и несвежей девушкой под шафе, медленно побрел вниз, во влажные объятия города.
  Дождинки лобзали лужи, высоко подпрыгивая после удачных поцелуев, словно вновь стремясь уйти в небо. Но земля держит крепко. Ненужная сигарета упала и моментально размокла.
  Уже три дня продолжается плачь небес. То утихая до всхлипов, то вновь исходя рыданими. Уже три дня я не могу собраться с мыслями и сделать хоть что-то, мало-мальски способное помочь мне и тем, кто вокруг. Нет сил.
  Я брел по улицам мимо сутулых домов, жмущихся друг к другу грязно-серыми стенами, мимо бледных лиц в пятнах болезненного румянца, мимо зонтов, не проснувшихся еще фонарей, мимо гула авто, мимо времени. Дорога сама выбирала, куда мне идти. Волосы намокли, потяжелели, повисли черными паклями, размерено, в такт секундам, роняя увесистые слезы, холод все ощутимей пощипывал кожу. Я мерз, считая шаги в никуда, нарочно оттягивая момент возвращения.
  Уже три дня я не хочу этого делать. И нет смысла плакать. Ты уже не встретишь меня на пороге.
  Осень захлестнула город незаметно. Словно вода из неплотно закрытого крана. Потихоньку затопляя кварталы, окрашивая зелень охрой, она копила силы, чтобы в тот вечер заявить о своих правах холодным колючим ветром. Пригоршнями кидая в лицо прохожим листву и пыль, она шла по улицам и улыбалась встречным, но те лишь сильнее кутали зябнущие тела в шарфы и куртки. Иной раз, они недоуменно оглядывались, крутили головами, не понимая - еще вчера стояло лето - неужели кончилось? Еще витало в воздухе сомнение. Но жирная точка расставила все по местам.
  Шальная пуля. По всем законам физики она предназначалась мне, но ты, несносная попрыгунья, ты вдруг решила в тот момент меня поцеловать. Обвила руками шею и прильнула к губам. А я смотрел в мгновенно расширившиеся зрачки, секунду назад улыбавшиеся, теперь в них клубилась боль. Ты застонала, улыбка слетела с лица, как мертвый желтый лист, ты силилась устоять, удержаться за меня, но смерть уже взяла тебя за руку.
  Все: крики, сирены, толкотня, белые халаты, серые кители, крики, вопросы, ответы, испуганное лицо мальчишки с пистолетом в побелевшей руке; все слилось в один взрыв, эпицентром которого стали твои гаснущие глаза. И пошел дождь.
  Стемнело. Начинаются сумерки. А с ними просыпаются сны... Я остановился на границе парка. Еще шаг и я стану частью шелестящего мокрого мира. И можно представить, что за этой чертой прошлого нет, есть только я и парк.
  Центральная аллея была пустынна и одинока, потому радостно ложилась под ноги даже самым мрачным путникам. Я прошел мимо поредевших клумб, продрался сквозь невысокий заборчик лысеющих кустов и увидел беседку. Место нашего знакомства. Прошлое уходить не собиралось.
  
  И на счет "два"...
  
  - Что за книжку вы читаете? - браво изогнув бровь, спросил я.
  Девушка вздрогнула. Непонимающе взглянула на меня, невесть как оказавшегося рядом лохматого, небритого, с бутылкой пива в руке и нахально веселыми глазами.
  Видимо, вежливость не дала ей послать меня сразу подальше. Вместо этого, она захлопнула книгу и произнесла на одном дыхании:
  - Меня зовут Тома, мне двадцать лет, я живу в этом городе с рожденья, учусь на историческом, вышиваю крестиком, имею третий дан по ушу-саньда, люблю кино и книги, еще мороженное, не люблю, когда мне мешают. Вопросы?
  Несколько секунд она с серьезным видом наблюдала мое вытянувшее лицо с намертво изогнутой бровью и отвисшей челюстью. Потом не выдержала и засмеялась. И я, приходя в себя, прыснул в ответ.
  Отсмеявшись, я присел рядом с ней на скамейку беседки. Прикрыл глаза и увидел огромные звездные пространства с немыслимой скоростью зажигающиеся и гаснущие - фейерверк. Примерно то же происходило у меня в душе. И я висел посреди этой кутерьмы, испытывая необъяснимое блаженство, не желая понимать, что все когда-нибудь заканчивается.
  - Эй, тебе дурно? - она тронула меня за плечо.
  - Нет. Уже нет, - я вновь смотрел в смеющиеся глаза.
  - Как твое имя, нарушитель спокойствия? - спросила девушка Тома.
  Книжка называлась "Жизнь после смерти".
  Ты верила в это, а я - нет. Сейчас мне очень хочется надеяться, что ты права. И там действительно что-то есть.
  Я сел на влажную скамейку - против дождя и крыша не спасет, коли стены из воздуха. Закурил. Жизнь - жестокая штука. Она сводит людей вместе, иногда на мгновенья, иногда на десятилетия, иногда на всю длину отмеренной мойрами нити, но, в любом случае, всегда приходится расставаться.
  - Как мне тебя не хватает, Тома...
  Слова сорвались с растрескавшихся губ и унеслись прочь вместе с ветром и дымом, растворились в серебристом потоке. Мне не хватает всего: твоей теплой руки на щеке, вселенских споров на крохотной кухоньке, утреннего "м-м-м" в ответ на мой поцелуй, шагов, звучащих в унисон с моими. Если бы был способ найти тебя снова, я бы отдал все. Если жизнь не кончается со смертью, а лишь начинается заново где-то, я хотел бы знать дорогу. Ты верила, что и такое возможно...
  Аттракционный день, так мы звали субботу, умудряясь вместить в его рамки то, что не успевали за неделю - походы, кафе, эрмитажи, танцы, прогулки, аттракционы, угас. Мы вернулись домой и, развалившись на диване, пили горячий кофе, болтали. В тот раз мы говорили о смерти.
  - Ну а для живых какой смысл, кроме, конечно, душевного успокоения, в том, что их близкий не умер, вернее, умер, но с той стороны, назовем ее, не мудрствуя, "зазеркальем" - он жив и здоров, передает приветы? Они ведь их все равно не получат. Не увидятся, не поговорят больше. Здесь он мертв навсегда и окончательно, - я в раздражении слишком резко опустил чашку но стол.
  - Не разбей, а то порежешься, - она задумчиво посмотрела на расплескавшуюся по полированной поверхности жидкость, потом ответила:
  - Мой отец говорил перед смертью, что если очень будет надо, я смогу сходить к нему. Нужно только найти проводника.
  - Проводника? И где ты их видела? Может вывески, может в газетах объявления? - вскричал я.
  - Да нет, глупый, - она улыбнулась. - Надо найти местечко поукромней, без свидетелей. И почитать стихи. Отец говорил, они их любят. Если кто-то будет рядом - обязательно отзовется. Правда, только если стихи понравятся.
  Я подозрительно посмотрел ей в глаза. В глубине зрачков сверкали лукавые искорки. И раздражение покинуло меня.
  - Значит, стихи почитать? - спросил я и театрально нахмурил брови.
  - Ага, - чуть дрогнули уголки рта.
  - Значит, если понравятся? - я упер руки в бока.
  - Ага! - лицо напряглось, силясь не пустить рвущуюся наружу улыбку.
  - Ну, держись! - воскликнул я, и набросился на Томку щекоча и целуя. Она завизжала, и смех вырвался на свободу, унося нас на теплых крыльях.
  Ты любила меня разыгрывать. Неожиданно, посреди серьезного, почти научного спора, могла вдруг начать дурачиться, и вся наука шла коту под хвост.
  Сегодня серьезность просто переполняет меня. Кто разрядит обойму? Кто? Кроме тебя?
  Между тем совсем стемнело. За границей беседки уже ничего нельзя было разглядеть. Сами собой вспомнились строчки и заполнили одиночество продрогшего парка.
  
  ...тем-то и чудна осень, она с лица
  оставляет лишь слепок, в котором черты застынут,
  и опять по парку скитается тень Отца,
  принимая каждого встреченного за сына...
  
  Я замолчал, прислушиваясь. В мое пространство вкрадчиво вполз новый звук. Он рождался где-то в начале стоптанной дорожки, что вела к беседке и, казалось, приближался. Так и есть. Шаги. То хлюпающие, то шаркающие. Рассмотреть что-либо - не было и речи. И я ждал. Что за беда у тебя, путник? Что ты, неприкаянный, бродишь в ночи?
  Кто бы ни был, он уже совсем рядом. Но хоть как-то рассмотреть незнакомца, я смог лишь, когда тот, чуть пригнувшись, вошел под крышу.
  - Доброй ночи! Не помешал? - тихо, словно шелест сухой травы на ветру, прозвучал голос.
  - Нисколько. Располагайтесь.
  - Спасибо!
  Он тяжело сел, откинул капюшон длинного плаща, потер руки, согревая.
  - Холодно... Извините, у вас огонька не найдется? - спросил таинственный ночной гость.
  Я нащупал в кармане зажигалку, протянул ему. Крохотный огонек опасливо заплясал над соплом, выхватив из темноты дряблое лицо пришельца, отразился в смоляных глазах.
  - О нет, благодарю, я не курю. Спички промокли, печку запалить нечем. До магазина идти не близко, а здесь часто кто-то сидит... Думал разжиться несколькими спичинками.
  Огонек погас.
  - Возьмите зажигалку. Я куплю другую.
  - Нет, нет, оставьте себе. Еще пригодится.
  А дождь усиливался. Стук капель теперь звучал как один поток.
  - Слушайте, если вы не торопитесь, пойдемте ко мне. Затопим печь, чай заварим. Согреетесь, - неожиданно предложил он и поднялся.
  - Вы проводник? - почему-то спросил я.
  - Кто? Нет, что вы. Я сторож, смотритель парка, здесь недалеко моя каморка. Пойдете?
  Я кивнул.
  Аллея в серебре, жидкое оно течет, как и я, в никуда, искрясь в свете проснувшихся фонарей. Правда, в ближайшее время цель моего пути ясна.
  Всю дорогу мой спутник молчал, лишь изредка указывал, где свернуть, где перепрыгнуть слишком глубокую лужу, где лучше пригнуть голову. И мы сворачивали, прыгали, пригибали. И небольшое строение, как-то само собой возникло из ночи прямо на нашем пути. На вид, скорее, склеп, нежели будка смотрителя. Похоже, что построен он еще в те времена, когда парк был частью леса.
  Сторож прошел к двери под узким козырьком-аркой, немного повозился с ключом, клацнул замок, и с резким скрипом в парк выглянул желтый свет электрической лампочки. Мой спутник приглашающе махнул рукой, и я вошел.
  Внутри было сухо, у стены стоял потрепанный некогда розовый диванчик, сидящий на нем мог лицезреть крохотный участок парка сквозь зарешеченное сводчатое окошко, в ближнем ко входу углу ждала буржуйка, призывно распахнув кованую дверцу, с потолка в медный таз мерно капала вода.
  - Садитесь. Верхнее можете не снимать, здесь еще холодно. Я сейчас все сделаю, - сказал смотритель.
  Снял плащ и повесил на гвоздь-сироту. И я убедился в том, что он стар, но в темноте я не мог понять, насколько. Кожа сухая и тонкая не скрывала от постороннего взгляда сине-зеленые сети вен, белки водянистых глаз в кровавых прожилках. Таинственность исчезла, остался просто старик, одинокий и всеми забытый. Возможно, и я таким буду однажды. Скоро...
  Мы пили чай. Терпкий, душистый, чувствовалась в нем примесь степных трав, и уже стыдно называть чаем то, что пил раньше. Слова текли неспешной рекой, мы говорили о жизни, о временах, о вере, о поэзии, о смерти. Само собой - я рассказал ему все. И на душе стало спокойно. Умиротворение нахлынуло, я смежил веки. На секунду.
  Когда я проснулся, под барабанную дробь дождя и запах сосновой смолы в окошко вливалось утро. Сиреневое, зыбкое. Ничего не обещающее утро.
  Вошел старик с пакетом молока и булкой хлеба, принеся с собой запах прелых листьев.
  - Не спите? Ох, и устали вы вчера. Так быстро уснули.
  - Извините... - я смутился, - Я занял ваше место. Как же вы спали?
  - А я не сплю. Практически. Не до того, знаете ли. Все время появляются новые дела, - он улыбнулся и поставил на печку чайник. Несколько капель скатились по закопченному боку и, шипя, обратились в пар.
  Я чувствовал себя отдохнувшим. Кошки, что изодрали мою душу в клочья, угомонились. Спокойствие не покидало меня.
  - Вам, судя по всему, уже пора, - сказал старик, когда мы позавтракали. - Заждались, небось, домашние.
  - Да. Наверное, - я оглядел все в последний раз и встал. - Спасибо вам за... помощь!
  - Не за что. Захотите поговорить - приходите в любое время. Его у меня много.
  Подняв высохший за ночь воротник, я вышел под дождь. Привычно достал сигарету. А зажигалки нет. Осталась у старика. Вернуться? Нет нужды, пусть остается. Маленький подарок.
  Старик, конечно, забыл мой рассказ. Забыл, что меня никто не ждет. Мне некуда возвращаться. Некуда и нельзя. Но вдруг...
  И это "вдруг" заставило повернуть к дому.
  
  Он ушел. Но кто-то придет снова. И никому не будет отказа.
  А сейчас надо закончить одно дело. Вытертый временем коврик скомкан и отброшен в сторону. Медное в язвах патины кольцо холодно касается пальцев. Тягучий стон уставших петель заставляет меня поморщиться. Рука отпускает ледяной метал и крышка люка глухо стукается об пол. Из раззявленной пасти лаза в сосновый дух комнаты осторожно втекают сырость и темнота.
  Я кладу зажигалку в карман и осторожно опускаю ногу в темный провал лаза, где мрак свивается в кольца, подобно тысячам змей, и каждая готова ужалить в любой момент. На секунду сердце замирает. Пока нога не касается ступени. Если однажды ее там не окажется...
  Я усмехаюсь. Мой ритуал пройден. Я знаю, что ступень никогда не исчезнет, но иногда так хочется самому испытать хоть что-то. Щекочущий привкус страха на кончике языка. Вторая нога опускается рядом с первой. Еще сто ступеней. Время подумать. Когда нет света, ничто не отвлекает от мыслей.
  Неторопливо спускаюсь в темноту, под аккомпанемент поскрипывающей под ногами каменной крошки.
  Вот и последняя ступень. Шаг с камня на земляной пол. Короткий коридор, два рукава. В правом я уже был не так давно. Иду по левому, он, словно река несущая свои воды в море, плавно втекает в большую залу. И по мере приближения к ней тьма рассеивается, неохотно уступая место живому трепещущему свету.
  В каменной нише у входа пальцы нащупывают жирный цилиндрик свечи. Дело за малым - отдать пламя зажигалки в руки более надежного хранителя.
  Огонек не спешит, лижет фитиль, пробует на вкус новое обиталище. Лишь уверившись в его надежности спрыгивает на самый кончик и радостно принимается обустраивать свой новый дом.
  Я ставлю свечу на свежий постамент. Один из бесконечного множества собратьев. В нем твое сердце, мой мальчик. Единственное, что заслуживает внимания. Все остальное в известковой яме. Все остальное - лишь ненужный налет того мира.
  Свечи, лампы, лучины и, вот, зажигалка. Вертится в пальцах, точно живая. Щелк-щелк! Горит - не горит. Словно жизнь и смерть. Пока ты жив - горишь, когда умрешь - горишь, но в прошлом. Там, куда ты идешь, мой мальчик, гореть уже не надо. Гореть буду я. Пока вы приходите и отдаете мне свои жизни, никто из вас больше не умрет. Пока там, наверху, идет дождь.
  
  Мы стоим посреди двора, крепко вжавшись, вцепившись друг в друга, словно вросли плотью, пустили корни. И ты вряд ли понимаешь, в чем дело. Для тебя ничего и не случалось. Все только в моей памяти. Замуровано наглухо.
  Дождь редкими каплями поит землю. Еле заметно шелестит листвой, и слышится в этом звуке благодарный шепот: "как хорошо... наконец-то...".
  Серая мгла кое-где прорванная небом - туча. Огромная, растерявшая всю свою воинственность, она похожа сейчас на печальную старушку, роняющую слезы по ушедшей молодости. Скоро выглянет солнце. И может быть, твои губы станут теплее...
  
  И на счет "три"...
  
  Этот дождь будет идти вечно.
  
  
  
  Марина МАКОВЕЦКАЯ, Григорий ПАНЧЕНКО
  
  ФАКУЛЬТЕТ МЕРТВЫХ ДУШ
  
  С утра небо было васильковое, летнее, даже редкие лохмы облаков на нем казались клочьями тополиного пуха. Часам к десяти, они, правда, сгустились - и Ксана, выходя, захватила с собой зонт. Первые капли ударили прежде, чем она добралась до метро, но зонт Ксана раскрывать не спешила, уверенная, что дождик только шутит. Выйдя на станции Университетской, увидела прежнее, утреннее небо над головой и - мокро-черный, будто из шланга политый асфальт.
  Прохожих почти не было.
  Ксана стояла на мокрой улице одна и смотрела на многоступенчатую громаду университета, думая, что делать дальше. Внутри она по-настоящему была два года назад, когда прорвалась на областную олимпиаду. Тогда их, девятиклассников, чинно встретили перед главным входом, провели через вестибюль - и в зал, на второй этаж...
  Этот зал она, конечно, нашла бы и сейчас. Но документы принимают не там.
  - Скажите, где здесь пятый корпус?
  Смуглый парень пристально глянул на Ксану - и вдруг улыбнулся:
  - Туда так просто не пройдешь. Давай за мной.
  Ксана смутилась - но он уже зашагал куда-то в обход главного корпуса, явно уверенный, что девушка следует за ним. Пришлось следовать.
  Они долго шли вдоль боковой стены, потом свернули куда-то через арку - похоже, машинный въезд, перегороженный решетчатыми створками; крохотную пешеходную калитку в этих железных воротах Ксана сперва просто не заметила. Теперь перед ними был совсем не университетского, скорее хозяйственного вида двор. Ничего похожего на вход в корпус тут не наблюдалось. Ксана уже собиралась решительно остановиться - когда увидела, что ее спутник сворачивает за угол. И там, за углом, действительно есть какая-то дверь: наверно, черный ход.
  Ксана ускорила шаг и поравнялась с парнем на площадке узкой лестницы.
  - Совсем недавно у нас, вижу? - провожатый снова скосил на нее взгляд.
  - А ты-то сам - давно?
  - Один - ноль! - он хмыкнул. - Ну, мне в подвал сейчас, а...
  - А мне - нет! - Ксана явственно поставила точку, она это умела.
  - Понятное дело, что нет, - он снова хмыкнул. - Пройди вон по коридору, там спросишь, куда нужно.
  Спрашивать, как оказалось, было не у кого, хотя откуда-то доносился гул голосов. Ксана потрогала одну дверь, другую - заперто. Прошла по пустому коридору в еще более пустой холл и там наконец-то увидела первую живую душу.
  - Извините, это пятый корпус?
  - А, да, деточка, да, - уборщица елозила по паркету шваброй, на Ксану даже глаз не подняла.
  - Где тут приемная комиссия, не подскажете?
  ("А ведь вполне может и не знать. Ну, почему у них тут никаких стендов не...")
  Женщина повернулась к ней - и Ксана вдруг отшатнулась. Да нет, обыкновенная уборщица. Но - в капюшоне, лица не разглядеть. В капюшоне и с... да, со шваброй.
  - Вон туда, деточка, и по лестнице. Этаж четвертый вроде.
  Лифт, оказывается, здесь был почти такой же, как она помнила по девятому классу, и лестница выглядела узнаваемо, что Ксану сразу успокоило. Только... Пешком на четвертый? Они тогда до зала два лестничных пролета поднимались, один этаж - но пролеты были длинные-длинные. Это, конечно, во всех корпусах так.
  Интересно, а лифт у них только по летнему времени не работает, или эту громадину здесь вообще не запускают?
  Ксана машинально нажала кнопку вызова - и та вдруг зажглась. Правда, гула спускающегося лифта не послышалось... может, он тут беззвучный? Или просто слишком далеко сейчас, на одном из верхних этажей.
  А вообще-то странно, что здесь НАСТОЛЬКО пусто. Судя по тому, какой у них сейчас конкурс - от желающих отбоя нет. В прошлом году не было, и в позапрошлом...
  "- Оксаночка, я очень рада, что ты сделала такой выбор. Когда закончишь обычный медицинский, спрос на врачей уже упадет, это же видно невооруженным взглядом. А факультет фундаментальной медицины - да. Врачей-теоретиков не хватает, я узнавала. И через пять лет будет не хватать.
  - Через шесть, мама. Это хотя при университетском биофаке, но срок обучения - как у медиков.
  - Ну, через шесть. Все равно лучшие места еще не будут заняты, наверняка. Я же говорю, Оксаночка: ты совершенно правильно поступаешь. Лет через десять-пятнадцать Максим, глядя на тебя, локти кусать будет!"
  Ксана пристукнула кулачком по алюминиевой панели рядом с кнопкой. Ну, где же лифт?!
  Вот так. Теперь, если поступлю, буду хорошо зарабатывать. И через пятнадцать лет троюродный брат Максим, простой терапевт, начнет кусать себе локти. Довольна, мама?..
  И вдруг коридор наполнился людьми. Ксана даже удивилась: звонка на перемену не было. Но, наверно, здесь оно иначе, чем в лицее. И вообще сейчас время экзаменов.
  Все-таки это походило на перемену. Ребята и девушки громко переговаривались, смеялись, кто-то торопливо перелистывал конспект, кто-то бежал по лестнице. Рядом с Ксаной сразу собралась толпа человек в десять, шумно и нетерпеливо ожидающая.
  Значит, лифт работает.
  Ксана украдкой огляделась по сторонам: сговорились все, что ли?! Хотя нет, наверно, сейчас мода такая. Весь последний год Ксана провела, уткнувшись носом в учебники, да и вообще она за модой не очень внимательно следила, следила мать. Вот мама и купила ей эти серьги.
  Но - даже у ребят, надо же! Во всяком случае, у этого, рыжего. Правда, в одном ухе. Может быть, у тех двоих тоже - но у них патлы, как говорил Сергей Леонидович, "до воротничка". В своем лицее Сергей Леонидович такого по-старорежимному не допускал.
  - Привет, адреналинщики! - высоченная девица (Ксана едва доставала ей до мочки уха, украшенной... да, такой же точно серьгой) врезалась в группу ожидающих и немедленно очутилась в первом ряду. Одета она была кричаще: пляжного вида бермуды, пестро-яркая блузка, короткая, открывающая пупок. Ксана подумала немного - и решила, что уж к этому клоунскому наряду такие серьги, серебро с черным, точно не подходят.
  В кабину Ксана втиснулась одной из последних. Ткнула в клавишу с номером "4", но она почему-то не сработала. Пока Ксана раздумывала, как быть, высоченная с бесцеремонно развязным весельем протиснулась к панели и нажала кнопку "Ход".
  Створки сомкнулись - и тотчас загорелось табло над панелью с клавишами. "Странное табло, четыре цифры", - Ксана приподнялась на цыпочках, чтобы выглянуть из-за плеча высокорослой соседки. На самой панели одиннадцать кнопок, и нажата лишь верхняя, десятка. Нуль - это, должно быть, подвал...
  И тут сама собой вдавилась кнопка "5".
  - Пять, - громким шепотом сказал кто-то. Теперь только Ксана заметила, что все в лифте напряженно молчат.
  "И лифт странный. И кнопки... Да что за жара здесь - хуже, чем на улице!"
  - Четыре, - хриплым голосом произнесла высокорослая, распрямляясь. Ксана за ее спиной окончательно встала на цыпочки, чтобы хоть что-то разглядеть. Действительно, пятая вернулась в нормальное положение, и вместо нее теперь вдавилась "4".
  "Стоп, мне же на четвертом..." Но лифт не спешит останавливаться. А вместо четвертой кнопки...
  Один.
  Как на табло! Там четыре цифры: 5419. Или, может быть, 5479: верхушки у "пятерки" и "девятки" словно бы срезаны - значит, и "единица", возможно, не 1, а 7.
  Тишина в лифте стала плотной, замороженной, страшной. Ни вздоха.
  А потом сработала кнопка "ноль".
  - Слава богу! - выдохнул кто-то в глубине лифта.
  - Кому? - с усмешкой переспросили слева от Ксаны (это был тот же рыжий: серьга в ухе вдруг сделала его похожим на пирата). И немедленно в кабине опять стало шумно.
  - Черт их побери! - вдруг взъярилась рослая соседка Ксаны. - Не могут табло починить! Стоишь вот, кстати, и думаешь, один сегодня или семь...
  Тут же, перейдя от ярости к телячьему восторгу, она, хихикнув, ткнула Ксану локтем в бок (получилось - почти в плечо):
  - Вот попали мы с тобой, адреналинщица! Одна цифра оставалась, и... Девять на десять шансов, представляешь?
  - Или девятнадцать на двадцать, - спокойно уточнил рыжий.
  - И что? - робко поинтересовалась Ксана.
  Девица передернула плечами:
  - Ты чего, подруга, вообще? Зачем же села, кстати? Кататься?
  Двери открылись. Как долго он ехал, этот лифт!
  Все вывалили наружу и почти мгновенно разбежались по сторонам, исчезли. Прямо напротив лифта - широко, как ворота, распахнутая дверь в огромную аудиторию. На площадке не по-летнему темно, несмотря на большие окна. И пыльно.
  - Пожалуйста, не могли бы вы мне объяснить... - Ксана успела робко тронуть высоченную соседку за локоть. Та мгновенно, судорожным движением обернулась, испугав Ксану окончательно. И, кажется, сразу все поняла.
  - Ты не студентка?
  - Я в приемную комиссию.
  - Она на четвертом этаже. А лифт здесь ездит только на десятый... Вот, кстати, чувырлы! Даже про лифт тебя не предупредили, да?
  - Я уж думаю, стоит ли мне идти...
  - Не пугайся. Все это только поначалу страшно кажется. А мне, кстати, тоже спускаться - на шестой этаж. Зовут меня, кстати, Дора.
  - Я пойду одна, - извиняющимся тоном проговорила Ксана. Почему-то рядом с этой самой Дорой ей было жутковато.
  - На здоровье. Только серьги сними!
  Ксана машинально кивнула, уже спускаясь по лестнице. Навстречу ей сейчас шла стайка студентов, не обративших на нее ни малейшего внимания. Пропустив их, Ксана внезапно осмелела. Оглянулась через плечо. Рослая Дора все еще стояла на полпролета выше.
  - А что было бы, если бы кнопки совпали с табло?
  Дора посмотрела на нее, как на первоклассницу. И вдруг выразительно провела рукой по горлу.
  - Следующая остановка - подвал! - объяснила она. - Когда поступишь, подружка, не тусуйся с адреналинщиками. Ходи по лестнице!
  Именно по лестнице Ксана и пошла.
  Вдруг она снова оказалась одна. Девятый этаж по виду почти не отличался от десятого, был темноват и пылен, только пуст. Какая-то тень быстро метнулась под потолком. Летучая мышь - разве в университете они водятся?
  На восьмом этаже ряд дверей вплотную друг к другу. Тихий шепот из-за них, скрежет. Ксана прибавила шагу.
  Пролетом ниже она встретила группу студентов - но, толком не успев успокоиться, вновь осталась в одиночестве.
  Седьмой этаж. Он весь - огромный зал, белый, с колоннами, уходящими к потолку высокому, как в крытом стадионе. Стен не видно. В зале никого, совсем тихо.
  "Я сейчас пойду домой. Просто спущусь вниз - и домой. Впрочем, я ведь сплю сейчас. Но все равно страшно".
  Шестой этаж уже обычный, серый и скучный. На стене - студенческая газета. В треть полосы - рисунок: улыбающийся парень за руку со скелетом. Надпись: "Студент! Помни, что, помогая им, ты помогаешь человечеству!" Висят плакаты - словно в поликлинике: полушария мозга... глаз в поперечном разрезе... печень... сердце...
  На пятом - вплотную к лестнице решетка из толстых ржавых прутьев. За решеткой коридор. Темный.
  Два лестничных пролета Ксана преодолела бегом. Вот четвертый этаж, там тоже коридор, но без решетки. Ну их всех, здесь она учиться не будет. Еще несколько ступенек вниз - и остановилась: вдруг стало темно.
  Окна кончились.
  Ксана спустилась еще ниже, остановилась на промежуточной площадке. Внизу - черным-черно. Вверху (Ксана обреченно оглянулась) очертания лестницы и четвертого этажа виднеются зыбко, как в тумане.
  Она сделала еще шаг, другой - и на третьей ступеньке чернота, рывком придвинувшись, поглотила ее.
  - Э-эй!
  Никто ее не услышит здесь. Уже в двух шагах голос истаивает, превращается в писк.
  Едва удерживаясь на самом краю нерассуждающей паники, она развернулась. Преувеличенно спокойным шагом поднялась на четвертый этаж. Вот же, все видно: лестница, ведущая вниз. И окно там есть, никуда не делось!
  Но стоит спуститься на... раз, два... шесть ступенек - и открывается поджидающая внизу тьма.
  ...На четвертом этаже был один-единственный коридор: слева - двери, справа - окна. И стрелка-указатель на стене "К приемной комиссии". Все правильно, не волнуйся, Оксаночка, ты ведь за этим сюда и пришла, да?
  Вот только двери вскоре закончились, остались лишь окна по другую сторону. Ксана долго шла вдоль голой стены, потом побежала, успела сбить дыхание, снова перешла на шаг - а коридор, прямой, без поворотов, все длился и длился, бесконечный.
  "Мне не страшно. Мне совсем не должно быть страшно! Не должно! Нет!"
  Снаружи пролетел голубь. Ксана невольно повернулась, сделала шаг вправо... облокотилась на подоконник...
  "На окно снаружи села птица. Ксана совсем маленькая, ей шесть лет, она сидит за столом и болтает ногами.
  - Вон смотри: голубь, - говорит тетя Надя.
  - Давай его покормим.
  - Сегодня пойдем на улицу и возьмем крошек. Голубей кормить хорошо. Может быть, голубь - это душа умершего человека.
  - Мам-Надь! А что значит - человек умер? - Ксана уже знает, что люди иногда умирают, но ей совершенно неизвестно, как это происходит.
  - Не называй меня "мам-Надь", а то мама обидится.
  Мама - в смысле, Ксанина. Мама не любит тетю Надю, потому что это сестра не ее, а папы.
  Лучше бы мама домой никогда не приходила, думает Ксана. Лучше бы жила отдельно, а мы с мам-Надей отдельно".
  Она тряхнула головой. Да вот же выход из коридора, недалеко совсем!
  Ксана подошла, взялась за ручку и открыла дверь.
  ...И открыла дверь.
  ...И открыла дверь.
  ...И открыла ее еще раз.
  ...И снова взялась за ручку и открыла дверь.
  ...И открыла...
  Голос над ухом произнес:
  - Не надоело? Давай помогу.
  Это та девица, Дора. Шагнула к двери и потянула за ручку. Створка открылась, за ней лестница - узкая, пустынная.
  Ксана разлепила губы, толком не зная, что скажет, но Дора ее опередила:
  - Молчи пока. Если заговоришь сейчас - опять встрянешь в кольцо, вытаскивай тебя потом, кстати...
  Ксана и не была уверена, что может выговорить хоть слово.
  - Я уж и сама беспокоилась, как ты, - пояснила Дора на лестнице. - Пошла за тобой на четвертый этаж. Кстати, нельзя помогать, это против правил, так что ты об этом не трепись, ладно?.. Ну вот, пошла... и вижу - ты застряла.
  Они спустились на этаж ниже. Ксана достаточно пришла в себя, чтобы осознать: они в университетском здании, в пятом корпусе. Идут по коридору, такому же, что и перед... перед ловушкой. Унылые стены, двери слева, окна справа. Тишина, никого. Только эта кобыла из лифта, как ее, идет рядом, говорит не переставая... о каком-то "кольце"... о том, что нельзя помогать... о...
  - И угораздило же меня сюда поступить! Неприятное заведение... Нет, вру. Весело здесь, хотя и жутко. Эти лифты еще проклятые. Мне сестра старшая, когда звала поступать, сказала: одна вероятность из миллиона. Ну что ж, я подумала: оно и в жизни так бывает, кстати. Идешь по улице, споткнулась, сломала шею - один из миллиона... Черта с два - из миллиона! Цифр-то четыре! Из десяти тысяч, это совсем другой расклад. Вот двери - да, из миллиона. Они только в миллионном случае кого-то прищелкивают... ну, придавливают... ну, ломают... Не эти двери, ты не думай. У этих особая закавыка. Другие, которые обычные. Которые в аудиториях.
  Ксана опять было открыла рот, но Дора прижала палец к губам.
  - Ты молчи пока, молчи. Что-то я тебя напугала. Это все ерунда. Ну, Плата такая, понимаешь? Оно того стоит. Главное - вступительные сдать, а остальное приложится. О, пришли, кстати.
  Опять лестничная площадка. Они поднялись на этаж и остановились перед новой дверью.
  - Теперь говори, - разрешила Дора, и Ксана сразу закричала:
  - Я не хочу поступать, я не сюда шла, это все сон, я хочу наружу!
  Она была уверена, что сейчас с ней приключится самая настоящая истерика, со слезами. Но как-то обошлось. Или нет?
  - Не реви, кстати. (Это голос Доры - значит, не обошлось.) Все так говорят сначала. Еще скажи, что тебе дорогу в этот корпус не показывали.
  - Показывали, - прошептала Ксана.
  - Вот то-то. И дорогу показывали, и Знак наш у тебя... Да и коридор бесконечный ты, кстати, пройти сумела, а это случайно не бывает. Как тебе это, кстати, удалось?
  - Я увидела: за окном голубь - и подошла... А тут...
  - А тут - дверь. Тоже, скажешь, случайно? Теперь слушай, подруга. Остается одна ловушка. Я тут тебе не помощница, ты как-нибудь сама. Назад абитуриентам все равно уже, кстати, хода нет, поверь на слово - только вперед. Запомни: что бы ни случилось, не иди... не беги назад, понятно? И через окна вылезать не бойся.
  Ксане не было понятно, но она кивнула. Спорить или хотя бы переспрашивать - совсем жутко.
  - Ну, бывай, подруга! Кстати, зовут-то тебя как?
  - К-ксения. Ну, Оксана.
  - Тоже подходит, - Дора одобрительно кивнула. - Ой, да, забыла: спрячь серьги, было же тебе сказано!
  Она потянулась к уху Ксаны, намереваясь снять. И от этого прикосновения Ксана вскрикнула, отскочила на шаг, схватилась за лицо.
  - А... - Дора, кажется, лишь теперь вспомнила о чем-то важном. - Нашла чего бояться, дурочка. Это даже не Плата, это следствие. Кстати, мелкое и побочное, ерунда.
  Ксана продолжала пятиться, нащупывая дверь за спиной. То, что случилось сейчас, было всего страшнее - она даже понять не могла, почему.
  - Не бойся, говорю! - прикрикнула Дора. - Люди мы здесь, люди, только взгоряченные. Иначе нельзя, если с холодными общаешься.
  Ксане показалось, что от Доры идет пар. Выйдя из оцепенения, она метнулась через порог.
  - Пока! - бросила Дора. Ксана захлопнула дверь. Сжала кулак - ладонь царапнула серьга.
  Маленькая комнатка, в ней полутемно. Справа окно, в окне деревья и голубое небо. Кто-то заворочался и странно зашипел, застонал в углу, вырастая на глазах, видимо поднимаясь из лежачего положения. Свечение от его кожи разгорелось в темноте - синий, страшный...
  Встал. Утвердился на шатких ногах. Качнулся навстречу.
  Мертвенный холод идет на три шага впереди него - острый, как нож.
  Ксана закричала. Мертвец двинулся к ней. Стоя возле окна и даже сквозь этот ужас полусознательно помня, что нельзя идти назад, Ксана распахнула створку и вскочила в проем. Перешагнула на внешний подоконник, думая: что же делать, четвертый этаж ведь...
  ...Там оказались не земля далеко внизу и деревья, а опять маленькая полутемная комната. До пола, правда, высоко (Ксана очутилась чуть ли не под потолком), но ничего, спрыгнула.
  Шипение все еще доносилось из-за окна позади. Ксана метнулась к следующему окну, напротив в стене, - открыла, запрыгнула и, пригибаясь, шагнула через подоконник. Опять комнатка внизу, на длине ее роста, и окно. Нельзя останавливаться, за спиной мертвец, ему тоже окна не преграда, он стонет сзади, его неуверенные, ковыляющие шаги странно быстры. А каждое следующее окно меньше предыдущего. С трудом поддается засов, с трудом открываются створки, все труднее и труднее пролазить... Последнее окно - уже почти как форточка.
  Ксана, задыхаясь, протиснулась в него - и вскочила, оправляя платье.
  Большие окна. Ярко освещенная, просторная комната. Напротив входа - подобие длинного стола, составленное из парт; за столом толстяк в хорошем костюме.
  Страх перед мертвецом уже кажется каким-то нереальным.
  Толстяк, жарко-багровый, пьет из стакана, отдуваясь. На парте перед ним здоровенная бутыль с газировкой.
  Ксана оглянулась. Конечно, сзади не окно, а самая обыкновенная дверь.
  - Ты как ловушки-то прошла? - Толстяк поставил стакан, взглянул на Ксану. - Подсказал кто?
  - Н-нет, никто, - выдавила из себя Ксана.
  Она все еще стояла от него слишком далеко, однако была уверена: этот человек горяч, как Дора, даже горячее. Но уж лучше такое, чем...
  Отважно приблизилась к столу - и тут же пожалела об этом: от толстяка в самом деле несло жаром. Отступила на шага два-три. Ну вот, теперь не чувствуется.
  - Так уж и никто! - возразил толстяк. - И временные петли сама прошла? И действующую модель покойника? Послушай... извини, я забыл спросить, как тебя зовут...
  - Оксана.
  - А я - председатель экзаменационной комиссии. ("Экзаменационной? Приемная ведь должна быть! Или здесь это - одно и то же?") Доктор наук, доцент. Имя-отчество Валентин Палладьевич. Ты не удивляйся, что я с тобой этак по-панибратски. Уж очень редко к нам способные абитуриенты приходят. Особенно в последние годы. Тем более - без предуведомления. Правда, те, кто так пришел, обычно учатся лучше прочих... Леонора! Аида Никоновна!
  На зов доцента впорхнула тонкая, изящная женщина лет двадцати пяти-тридцати. Загар у нее был красноватого оттенка, что теперь вызывало нехорошие ассоциации. Следом вошла маленькая сморщенная старушка, смешно встряхивающая снопом волос вокруг головы.
  - Смотрите, к нам новенькая пожаловала!
  - Я хочу домой, - в волнении сказала Ксана. - Я не к вам! Я вообще на факультет фундаментальной медицины поступать хотела.
  - Как? - странным голосом проговорил Валентин Палладьевич. - Фундаментальной медицины?
  Леонора и Аида Никоновна переглянулись.
  - Он тоже пятый, - сказала Леонора. - Пятый корпус. Но без "а".
  - И кто же тебе, девочка, сюда дорогу указал? И откуда у тебя, невнимательная, вот это? - Валентин Палладьевич кивком указал на серьгу, не ту, что каким-то чудом оказалась в кулаке у Ксаны, а на вторую, так и не снятую. - Знаешь, что это такое?
  - Я не... - пролепетала Ксана. - Камушек в серебре... Мне мама подарила...
  - Мама? - повторила Леонора и тоненько расхохоталась. Валентин Палладьевич басовито подхватил.
  - "Камушек в серебре"... Как он, камушек, называется - тебе, конечно, неизвестно?
  Ксана лихорадочно перебирала в памяти названия камней. Вспоминать ей было почти нечего: никогда не интересовалась по-настоящему. Но ведь это очень важно - вспомнить! Именно сейчас!
  - "Кошачий глаз"?
  - Почти. "Мертвый глаз". А в сочетании с серебром... В общем, такие серьги - знак нашего факультета. Ох, новенькая, кто-то тут совсем не прост. Либо твоя мама с этим подарком, либо ювелир, который его изготовил... либо все-таки ты. Или все вы трое. А может быть - то, что стоит за вами.
  Старушка неодобрительно покачала головой:
  - Вот вы смеетесь, а девочка в ситуацию попала. Между прочим, корпус ее пропустил. А для тех, кто миновал все ловушки и пришел сюда... сами знаете. Может быть, Леонарду позвонить?
  - Ага, - сказал Валентин Палладьевич, - это правило так просто не обойдешь. Леонарду... Его сегодня с утра нет и до поздней ночи не будет. Беспокоить Люка не стану - я с ним давно уже не связывался...
  - А может...
  - Не может. - Председатель комиссии равнодушно и вместе с тем как-то окончательно качнул головой. - Нет, не может. И тем лучше. Раз уж прошла, то она - наша.
  - Мне это не нравится, - заявила старушка. Молодая Леонора только плечами пожала.
  - Итак, Оксана, - сказал Валентин Палладьевич, - подойди, пожалуйста, ближе.
  Ксана почувствовала, что не в силах противиться. Она шагнула вперед, прямо в волну жара.
  - Слушай. Ты уже наверняка догадалась, что попала не в медицинский корпус, а совсем наоборот. Впрочем, это как посмотреть. Здесь учат тех, кто ответствен за связь умерших и живых. Это очень, очень важное и интересное дело. Лучше и полезней, чем быть врачом. Поняла?
  - Нет, - ответила Ксана. И добавила вяло, уже не чувствуя ничего, кроме усталости: - Отпустите меня домой!
  Валентин Палладьевич проигнорировал ее слова.
  - Скажи, есть ли у тебя из близких кто-нибудь умерший, кто был тебе по-настоящему дорог? Может и не быть - ты ведь еще, по сути, совсем ребенок.
  - Был. Тетя...
  - Нет-нет, не говори. Сейчас ты пройдешь одну маленькую проверку. Собственно, это и будет экзамен. Он определит, можешь ты учиться на нашем факультете или нет.
  - А если я не пройду?
  Валентин Палладьевич коротко взглянул на нее.
  - Тогда я тебе не завидую...
  В комнату вошел высокий и тощий, как жердь, парень, лопоухий и с устало-безразличным выражением лица.
  - Аполлинарий! - сказал Валентин Палладьевич. - Ты как раз вовремя. Оксана, это наш лаборант. Аполлан... ч-черт, всегда запинаюсь... проводи ее в подвал.
  Ксана покорно вышла вслед за Аполлинарием в маленький тамбур. Они оказались на лестнице, теряющейся во мраке.
  - Спускаемся, - коротко сказал лаборант.
  На стенах горели самые настоящие факелы, в их свете колебалась под непонятно откуда взявшимся ветром паутина. Идти рядом с лаборантом было жарко.
  "- ...Кстати, зовут-то тебя как?
  - Ксения. Ну, Оксана.
  - Тоже подходит..."
  Подходит к чему? Она где-то читала... Атлас "Имя твое", кажется. Ксения - "гостеприимная". Или, наоборот, "чужестранка". Странница. От "ксенос" - "внешний мир". А "Дора"? Не вспомнить. Валентин Палладьевич... "Валентин" - тоже не вспомнить, "Палладий" - "защитник", относящийся к Афине Палладе, ее функция. "Леонора" - что-то вроде "милосердная". А старушку как звали? Анна Николаевна?
  Ксана уже миновала ту стадию, когда действовал страх. Теперь пробудилось любопытство.
  - А чему здесь учат? - спросила она. - И зачем нужна связь с...?
  Аполлинарий оглянулся через плечо.
  - А ты как думала, о них забывать полагается? Носишь на кладбище цветочки, ухаживаешь за могилками... Этого хватит, по-твоему? Это только полумеры... Представляешь, что будет, если все они наружу полезут? Чтоб такого не случилось, и нужно разговаривать с ними. Успокаивать, то да сё...
  - Куда мы идем? - спросила Ксана с растущим напряжением.
  - У нас в подвале один из входов... Или выходов, если хочешь. Это смотря с какой стороны... Ладно, не забивай себе голову.
  Ксана помолчала. Они все шли и шли, лестница так же тянулась и тянулась.
  - А почему лестница не сворачивает? Мы ведь уже давно за пределы корпуса вышли.
  - Мы и есть за пределами. Давно, - ответил Аполлинарий не совсем понятно.
  Именно на этих словах они вошли в проем.
  Огромный зал, почти нет освещения. Весь пол заменяет горизонтальная решетка, а вокруг - как бы идущие по гребню тропки, выложенные кафелем или мрамором. За решеткой шипит, стонет, хохочет и взвывает сине-белая шевелящаяся масса. Иногда Ксане кажется, что она различает отдельные силуэты. Хотя это, наверно, только кажется.
  Она и лаборант стояли на одной из таких тропок. Ксана отшагнула было назад - но никакого "назад" нет.
  - Вот, будоражатся... - сказал Аполлинарий. - И надо им чего-то, и надо. И бродят, и носятся. И рты задирают, как рыбки в аквариуме. Вроде корма им нужно подсыпать. Не разумнее, чес-слово.
  Уверенно шагая по мраморной вымостке, Аполлинарий стал огибать решетку. Ксана шла за ним, точно привязанная.
  У противоположного края стоят трое людей - темно, толком не разглядеть. Один наклонился, уперев руки в колени.
  - Практиканты, - пояснил Аполлинарий.
  Дальняя стена зала. Несколько дверей. В одну из них вошли Аполлинарий и Ксана.
  Небольшое помещение, тоже полутемное. Решетка маленькая, под ней, как и в зале, - живая волна. Неживая. Хохочут, визжат, нечленораздельно вскрикивают. И трясут решетку.
  - Смотри на них. Боишься? - лаборант, не дожидаясь ответа, достал из кармана связку ключей. И (Ксана вскрикнула) заскрежетал замком.
  - Да что ты вопишь, - сказал Аполлинарий, - они сами решетку не поднимут, на ней Печать. Главное, чтобы ты им не помогла. Не поднимешь?
  Теперь он глядел на Ксану пристально, выжидающе. И Ксана спросила:
  - Это и есть последнее испытание? Ну, экзамен?
  Лаборант молча кивнул.
  - Само собой, не подниму. Отчего бы я вообще стала им помогать?
  - Все так говорят. - Аполлинарий уже смотрел как бы сквозь Ксану, без любопытства. - Это только кажется просто... Ну, ты предупреждена. Я сейчас выйду на десять минут, ровно на десять. Стой, смотри, не двигайся с места. Когда начнется - держись.
  Он вышел, бросив:
  - И помни: не выдержишь...
  Не договорил. Дверь за ним захлопнулась.
  А эти двери, которые здесь, они с закавыкой? Или... или из - "один шанс на миллион"?
  Ксана сказала себе, что на решетку и тех, кто за ней, смотреть вообще не будет, ни за что - и тут же прикипела взглядом, уставилась в ледяной водоворот. Зрелище отталкивало и завораживало. Чем дальше, тем легче было различать отдельные силуэты... лица с размытыми чертами... Ксана наклонилась и тоже, как делали практиканты, уперла руки в колени; потом присела на корточки. Мертвые поют - слитным хором, в странном ритме. Они о чем-то просят? О чем?
  И вдруг этот ритм нарушается, рвется круговорот пляшущих движений, распадается хоровод. Отступают синие и белые силуэты, что-то вклинивается между ними - давно, щемяще знакомое. Ласковый, тихий голос, запах трав, голубые глаза...
  - Тетя Надя! Мам-Надь!
  Ксана бросилась и неловкими, трясущимися руками стала поднимать решетку; отыскать зазор было трудно - сломала ноготь, но подняла.
  И сине-белое поглотило ее.
  Наступила тьма.
  * * *
  Метро, поезд. Ксана прижата к дверям; монотонно выстукивают колеса. Усталость затыкает уши, давит на веки - а глаза прикрыть нельзя. Да, никак нельзя, думает Ксана.
  Сквозь усталость, точно сквозь вату, слабо доносятся голоса.
  - ...Около минуты на Холоде - это да, уже опасно. А секундные контакты - нет...
  - ...А я уж волноваться начал...
  - ...Ничего не случилось. Да и случиться не могло. Пойми, Аполлир... всегда запинаюсь... не зря же я спустился вниз вслед за вами. Не зря стоял за дверью и тебя держал на подхвате...
  Да что она, в самом-то деле? Как будто не едет домой; как будто снова в факультетском медпункте - лежит на кровати, уставившись в потолок, и глаза застилает туман, и едва слышны голоса. Нет, неправда это - они ушли, голоса, они больше не вернутся.
  - Это был сон, - твердит Ксана, - сон... Забыть, и хватит.
  - Что вы говорите, девушка? - вклинивается кто-то из этих, в метро. Участливый. - Может, вам лучше присесть?
  Ксана помотала головой.
  Вернется домой - ляжет, уснет... но как же спать-то с открытыми глазами? Потому что под веками, стоит зажмуриться, - они. Синяя масса воет, хохочет, кипит и вспучивается буграми.
  - Факультет отпускает тебя, - сказал Валентин Палладьевич там, в медпункте, когда Ксана уже способна была сидеть и нормально разговаривать. - Ты не пригодна, - добавил с горечью. Словно подвел черту, приговор прочитал. - Можешь идти на свой медицинский.
  - Она умерла от рака, - прошептала Ксана.
  - Что ты сказала?
  - У тети Нади вовремя рак не обнаружили. Я хочу быть врачом. Врачом, понимаете?
  Валентин Палладьевич кивнул, как если бы и вправду все понял...
  - Врачом, - сказала Ксана черноте за дверным стеклом. Добиться своего - это не так уж сложно, стоит захотеть.
  А мертвецы под веками - с ними она справится. Забудет рано или поздно.
  Вот только глаза не закрывать...
  
  
  
  Виктор ДАЧЕВСКИЙ
  
  ВЫЕДКИ
  
  Морозная пятница заснеженного февраля, по всем приметам, обещала стать для Светки Заевой днём неудачным. Вот если бы на эту пятницу выпало тринадцатое число -- тогда другое дело. Тринадцатое число всегда было самым богатым на везение днём. Но календарь неумолим. Шестое февраля -- и хоть с крыши прыгай.
  Цифра шесть всегда приносила ученице девятого "Б" только беды и разочарования. Перед тем, как выйти из дома, Светка вынула наугад карту из старой колоды. Шестёрка треф. Шесть жирных, чёрных крестов.
  Папа с мамой смотрели телевизор. Не оборачиваясь, кивнули головами на будничное: "Ну, я пошла?". Словно каждый день дочку на всю ночь из дома отпускают.
  Светке захотелось остановиться, рассказать всё, или, хотя бы, написать записку. Чтобы знали: где искать, если что... Но так делать неправильно. Нечестно. Потому что сама напросилась.
  Беспокойно уснувшую сестрёнку Наташку Света целовать на прощанье не стала. Отчасти потому, что уже надела ботинки. Тем более, если пятилетняя Наташка проснётся -- это ещё на два часа слёз и колыбельных песен. Которые всё равно не помогают.
  Невезение встретило Светку прямо за порогом квартиры. Как будто мало было самого факта, что в зимнюю ночь нужно тащиться на кладбище.
  В подъезде, на подоконнике, сидел и курил молчаливый подросток из банды местных отморозков. На лестничной клетке было тепло, но подросток сидел в наглухо застёгнутой куртке, надвинув на глаза капюшон. Кого он ждал? Неужели он знает, куда она собралась? Вернуться?
  -- Света! -- папа, босиком, без тапочек, попытался выйти на лестничную площадку, но наткнулся на дочь. -- Будешь возвращаться, купи молока. Денег дать?
  -- У меня есть! -- Светка вприпрыжку сбегала вниз по лестнице.
  Бежала быстро, чтобы успеть проскочить мимо занятого подоконника раньше, чем папа закроет дверь.
  -- И хлеба! -- крикнул папа ей вслед.
  -- И хлеба! Молока и хлеба! -- словно заклинание повторяла Светка, прыгая по сугробам мимо магазина с надписью "Продукты". Дорожку к кладбищу от снега никто не чистил с начала зимы.
  На улице стемнело рано, даже для февраля. Фонарей не зажгут ещё долго. Стоять возле калитки, за которой чернели кладбищенские кресты, становилось страшнее с каждой минутой. Небо чернеет. Холодный, мокрый снег падает на лицо. Кто бы сказал, плакать или смеяться, глядя, как через наваленные сугробы пробирается к калитке Светкина одноклассница.
  Звали одноклассницу добрым русским именем Маша. Кроме имени, ничего доброго эта удивительная девочка за душой не имела. Все так думали, не только Светка.
  Несмотря на мороз, Маша была одета в обычную свою кожаную куртку с острыми металлическими шипами на плечах и тонкие кожаные штаны.
  -- Пришла, всё-таки? -- лязгая зубами от холода, спросила она Светку.
  -- Пришла.
  -- Ну и дура! -- Маша достала из кармана чёрную бандану с потёртой вышивкой в виде листочка конопли и грубым жестом завязала однокласснице глаза.
  Светка не сопротивлялась. И так ясно, что дура. А про завязанные глаза ей заранее сказали.
  -- Держись за меня крепче. -- предупредила Маша, скрипнув кладбищенской калиткой. -- Если грохнешься, я тебя с памятников соскребать не намерена.
  Они шли по скользким дорожкам, постоянно поворачивая. После очередного поворота в нос ударило густым дымом с примесью мазутной копоти.
  -- Постой, я шнурок завяжу! -- отпустила Маша Светкину руку.
  Марихуановая бандана была затянута слишком сильно и Света пару раз шевельнула бровями, чтобы ткань не так больно давила на глаза. Повязка немного ослабла, и теперь правый глаз мог видеть тоненькую полоску земли под ногами. Соседняя с дорожкою могила разгоняла раннюю темноту зловещим красным маревом.
  В метре от ставшей на колено Светкиной одноклассницы открылось прямоугольное окно в сердце загробного мира. Нереальность происходящего завораживала. В открытой могиле дышала жаром самая настоящая магма. Шипящая, дымящаяся магма, покрытая черными трещинками застывающей породы.
  -- Девчата, идите к нам. -- хриплый голос, казалось, шёл прямо из огненного прямоугольника. -- У нас тепло!
  -- Губу закатай, тёпленький. -- равнодушно ответила Маша и потащила Светку дальше по кладбищу. Узкие дорожки и резкие повороты.
  Минут через пятнадцать ходьбы Маша открыла перед Светкой скрипучую дверь. Пахнуло сыростью и теплом.
  -- Голову нагибай. Сейчас ступеньки вниз будут.
  Было очень жарко и влажно. Они шли по какому-то подвалу. Шли долго и молча. Света несколько раз больно ударялась головою об потолок, но даже не пикнула.
  После морозного воздуха улицы было противно дышать висящей в воздухе смесью пыли и воды.
  -- Стой здесь! -- грубо приказала Маша, снимая со Светкиных глаз повязку. -- И уши зажми, мне постучаться надо.
  Света, потерев руками глаза, испуганно оглядывала место, в котором очутилась.
  Тусклая, заросшая паутиной лампочка освещала узкий кирпичный проход с трубами по одной стенке и рядами грубых деревянных дверей с другой. Трубы и двери тянулись в обе стороны коридора, насколько хватало жёлтых лучей мутной лампочки.
  Маша достала из кармана странного вида брелок, приложила его к двери и нажала на кнопку.
  В трубах шумела вода, тонко свистел пар, струйкой выбивавшийся из-под грязной теплоизоляции одной из труб. Вдруг этот свист стал нарастать, усиливаться, буравить мозг тонким сверлом. Светка вскрикнула и попыталась прикрыть голову прихваченным из дому пластиковым пакетом с запасною одеждой.
  -- Я же говорила: закрывай уши! -- отпустила кнопку своего брелка Маша. -- Оглохла, что ли? Или теперь точно оглохла?
  -- Что это было? -- Светка стояла, прислонившись к стене, пачкала куртку, но боялась отстраниться. Кружилась голова.
  -- Это свисток ультразвуковой. Собак отгонять. Только я его подкрутила немного, чтобы на людей действовал.
  -- Кого тут носит по ночам? -- раздался недовольный голос из-за двери.
  Маша ничего не ответила. Просто надавила на кнопку брелка.
  -- Открываю уже, открываю!
  В темноте за открывшейся дверью Света не могла ничего разглядеть. Только голос, который шёл из чёрного прямоугольника словно бы сам по себе.
  -- Кого это ты привела?
  -- Одноклассницу. -- ответила Маша, стараясь не смотреть в залитый мраком дверной проём.
  -- Ты сюда всех своих одноклассниц приведёшь?
  -- Между прочим, это первая. Она увязалась за мною, когда я несла кровь для Крысы. И она знает правильный вопрос.
  -- Уже интересно. -- произнёс невидимый в темноте голос и из дверного проёма послышались удаляющиеся шаги.
  -- Входи. Если действительно хочешь войти. -- раздражённо кивнула Маша и вошла в дверь первой.
  Дверь за Светой закрылась сама. Когда глаза привыкли к темноте, невдалеке, в углу комнаты, на высокой полке нашёлся источник света. Тёмно-красный фонарь, словно в грязном подвале скрывалась потайная фотостудия. Тусклый красный свет двигал по стенам необычайно живые тени загадочных предметов.
  Когда Света подошла поближе, она поняла, что за красным стеклом фонаря горела очень яркая лампочка. Освещения недоставало потому, что перед фонарём стояла литровая банка с мутной жидкостью, в которой плавал человеческий указательный палец.
  -- Повторите, пожалуйста, правильный вопрос. -- вежливо попросил Свету хозяин странной комнаты.
  Он и сам был странным, этот человек. Молодой, стройный, плечистый. Немного портила впечатление одежда. Казалось, что парень отрезал рукава от чёрного свитера, сам свитер выбросил, а рукава надел, закрепив на шее распущенными нитками.
  Тёмные брюки, ремень с блестящей пряжкой, ковбойские сапоги. Там, где красный свет огибал мутную банку, можно было рассмотреть даже мелкие детали. У молодого человека не было передних зубов. Клыки ярко светились при улыбке, а передних зубов не было совсем. Ни верхних, ни нижних. Улыбка получалась жутковатая.
  -- Подскажите, пожалуйста, я могу продать вам свой страх? -- сбиваясь, повторила Света вопрос, который привёл её сюда.
  Улыбаться молодой человек перестал. Просто сидел и смотрел на визитёршу, не выражая никаких эмоций. Маша стояла в сторонке и тоже молчала.
  -- Я что-то неправильно сказала? -- у Светы от волнения дрожали руки и пластиковый пакет, который она держала на весу, издавал постоянный шорох.
  -- Ну, почему... -- хозяин комнаты ногою выдвинул из-под стола табуретку. -- Садись. Если исключить мелкие неточности, то мы имеем чётко и правильно сформулированный вопрос. Если не секрет, откуда вы узнали об этом вопросе?
  -- Я подслушивала. -- Света устало опустилась на табуретку. -- Маша с ещё одной девочкой разговаривали, а я подслушивала.
  -- Ну, хоть без вранья! -- улыбнулся молодой человек и придвинулся к Свете так, что их колени соприкоснулись. -- Девочка, ты хоть понимаешь, куда лезешь? Ведь я не могу тебе отказать. Могу только отговорить.
  -- Я устала бояться.
  -- А ты не молода, для усталости? Что ты знаешь, кроме правильного вопроса?
  -- Ничего, наверное... Только то, что видела...
  Света посмотрела на свою одноклассницу. Та нервно пыталась прикурить сигарету. Зажигалка отказывалась давать огонь
  Маша была легендою школы. Она не боялась никого и ничего. Ходила в шокирующей одежде, могла выкрасить волосы в зелёный цвет, хотя, предпочитала чёрный. Из косметики пользовалась только тенями, но накладывала их такое количество, что глаза казались ввалившимися чёрными дырами.
  Озабоченные мальчишки не зажимали её по углам, она раздвигала их как ледокол. Учителя боялись Машу. По-настоящему боялись, не пытались унижать, просто не могли. Было в этом человеке какое-то жестокое равнодушие ко всему окружающему. Света завидовала ей. Подражать не пыталась, но завидовала.
  -- Тогда я расскажу вам кое-что интересное! -- молодой человек подвинулся ещё ближе. Так близко, что Света заметила кое-что в его выдающейся улыбке.
  Все зубы оказались на месте. Ровные, хорошие зубы. Хозяин красной комнаты просто закрасил их чем-то чёрным.
  -- Причём я готов подписаться кровью, что каждое моё слово, обращённое к вам, будет правдой и только правдой. Начнём?
  Свете было нечего возразить. Ещё это холодное, официальное "Вы"...
  -- Сперва, вам надо узнать о том, что никаких гарантий мы не даём. Это не мастерская по ремонту телевизоров. Весьма велика вероятность, что прямо отсюда вас повезут в дурдом, на пожизненное лечение. Более того, даже если всё пройдёт хорошо -- нет никаких гарантий, что вам понравится жить без страха. Вы понимаете, о чём я говорю?
  Света кивнула головой. Кивнула просто так. Ничего она не понимала.
  -- И, пожалуй, самое главное... -- чернозубый выдержал очень долгую паузу, -- вам придётся приводить сюда всех, кто задаст вам правильный вопрос. Это понятно?
  Света снова кивнула.
  -- В таком случае, повторите правильный вопрос.
  -- Я могу продать вам свой страх?
  -- Дебилки кусок! -- Маша злобно сплюнула на кирпичную стену.
  -- Вот стандартный контракт. -- молодой человек взял со стола плотный лист жёлтой бумаги, заполненный мелким текстом. -- Можете внимательно ознакомиться. Чтобы не тянуть время, я напомню вам, что нахожусь под присягой и обязан говорить только правду. Основные положения контракта я вам уже перечислил. Добавлю только, что ваш гонорар составит двадцать четыре доллара США, а также напомню, что после подписания контракта, для профилактики психических заболеваний, вы также обязуетесь говорить нам только правду. Ни единого слова лжи. От этого будет зависеть вся ваша жизнь. Когда будете готовы подписать...
  -- Я готова.
  -- Неужели нет никаких вопросов?
  -- Кто вы?
  -- Эта информация является коммерческой тайной и ответ вы получите только в случае подписания контракта.
  -- Где мне подписать?
  -- Справа в нижнем углу. Рядом с числом. Вот возьмите. -- торговец подал Светлане обычный кухонный нож.
  -- Зачем это?
  -- Расписываться придётся кровью. -- улыбнулся он чёрными зубами.
  Нажав острием ножа на подушечку безымянного пальца, Света ойкнула. Острие было тупым. Только боль и ни единой капельки крови.
  -- А поострее у вас ничего нет?
  -- Не-а! -- продолжал улыбаться чернозубый. -- Я всё ещё надеюсь, что вы откажетесь.
  -- Ковыряй-ковыряй! -- выпустила облако едкого дыма Маша. -- Мне вообще расчёску дали.
  Света задрала левый рукав куртки и прочертила по предплечью глубокую борозду, набухшую каплями чёрной, в свете мутного фонаря, крови.
  -- Деньги получите по факту сделки. -- чернозубый взял в руки заляпанный "контракт". -- Теперь у вас есть право на три вопроса. Задавайте.
  -- Почему двадцать четыре доллара?
  -- Всем интересно! -- спрятал контракт молодой человек. -- Исключительно из меркантильных соображений. Один из нас подсчитал, что эта сумма эквивалентна тридцати серебряникам.
  -- Кто вы?
  -- Кто мы? Хороший вопрос. Слышь, Мышь, как вас в школе называют?
  -- Готами.
  -- А почему готами?
  -- Потому что придурки.
  -- Обоснованно. На самом деле, мы выедки. Ещё вопросы будут?
  -- А кто такие выедки? -- не поняла Света.
  -- Это третий вопрос?
  -- Нет. Я... Я не знаю... Как вы это делаете? Как забираете страх?
  -- Этот вопрос проще остальных. Существует множество тварей, которые питаются человеческими страхами. Мы пытаемся этими тварями управлять. Теперь моя очередь задавать вопросы: вас ждут дома?
  -- Нет, я на всю ночь в гости отпросилась, к подруге.
  -- Это ко мне! -- криво усмехнулась Маша.
  -- А что это за пакет?
  -- Запасная одежда. Брюки.
  -- Зачем?
  -- Потому что холодно на улице! -- почти выкрикнула Маша, с искрами затушив сигарету в кофейной чашке.
  -- Кто вам сказал взять с собою брюки? -- наседал на Свету чернозубый.
  -- Маша!
  -- Нет здесь никакой Маши! -- повысил голос хозяин комнаты.
  -- Я Мышь. -- сплюнула в чашку с тлеющим окурком Маша. -- Причём Летучая. А его ты можешь называть Палец.
  Только теперь Света заметила на руке чернозубого модный членистый перстень, закрывающий указательный палец целиком.
  -- Верните кандидатке повязку на глаза и пойдём на ужин. -- распорядился Палец.
  Одноклассницы снова шли по грязным коридорам, дыша пылью и паром.
  -- Повязку не снимать! -- приказала Мышь, усадив Свету на твёрдую подушку из кожзаменителя. Судя по тому, как изменилось эхо, они пришли в какое-то большое помещение.
  -- Куда Снеговик все записи дел? И какая сволочь отключила вентилятор? -- раздражённо спрашивал Палец где-то за спиною у Светы.
  -- Ты, подруга, на ритуалы особого внимания не обращай. -- успокаивающе шептала Мышь, расставляя перед Светой какие-то стеклянные, по звуку, предметы. -- Это чтобы тебе же легче было. Главное -- не помри тут. А то зимою яму тебе копать -- удовольствие сомнительное. И куртку сними. Запаришься.
  Было действительно очень жарко. За спиной заиграла музыка. Что-то похожее на китайскую оперу. Колокольчики, барабаны, писклявые флейты.
  -- Выключай свет, начинаем. -- сказал Палец и уселся рядом со Светой. -- Ну, что, девочка Светочка, готова? Сейчас я попытаюсь объяснить тебе, что произойдёт. Сначала мы будем выбирать нечисть, которая сможет пожрать твой страх, но будет недостаточно сильной, чтобы покалечить тебя саму. Понимаешь? Ты головой не мотай, тут темно, я не вижу, что ты там киваешь.
  -- Понимаю.
  -- Хорошо. Но я должен тебя предупредить. Если ты обернёшься... Я даже не знаю, как назвать то, что с тобой произойдёт. В этом месте и в это время ты умрёшь. Но, на самом деле, твою душу будут жевать и пережёвывать до скончания веков. Это называется Ад. Ты понимаешь?
  -- Да.
  -- Что ты там пискнула?
  -- Я поняла... -- Светка прокашлялась. -- Поняла я!
  -- Будем надеяться. Не оборачиваться ни в коем случае! И не врать. Я буду задавать тебе вопросы, а ты отвечай. Сразу отвечай, что думаешь. Иначе в дурдом попадёшь. Вот теперь всё. Снимай повязку, но глаза откроешь по моей команде. Готова?
  Темнота ушла. Сквозь сжатые веки пробивался странный, сине-фиолетовый свет. Светка кивнула.
  -- Можно открывать глаза.
  Они находились в подземном зале, стены которого терялись в темноте и тумане.
  Палец, скрутив ноги в позе лотоса, сидел слева от Светы, Мышь тяжело плюхнулась справа. Перед сидящими стояла фиолетовая детская лампа. Из тех, что крутятся вокруг своей оси, отбрасывая на стены забавные разноцветные тени. Только вместо лошадок, слоников и добрых фей, стенки лампы были исчерчены силуэтами, которым место на рекламных плакатах голливудских ужастиков.
  В воздухе висел пар и в клубящемся тумане свет лампы шевелил злобные тени кособоких неандертальцев с челюстями в половину роста, скелетоподобных существ и просто оскаленных рож. Несколько пятнышек красной краски заставляли призрачных тварей истекать яркой кровью и смотреть на пришельцев злыми глазами.
  Белые ромбы на Светкиной кофте светились отражённым ультрафиолетом, разрезая призрачные тени яркими линиями. У скалящегося Пальца светились клыки.
  -- Смотри в центр чаши! -- приказал он, указывая металлическим перстнем на плоскую стеклянную вазу с водой, стоящую прямо на лампе. -- Смотри и рассказывай про свой страх.
  -- А про какой именно? -- в центре вазы не было ничего страшного.
  -- Про любой, от которого хочешь избавиться.
  -- Короче, подруга! -- толкнула Свету под руку Маша-Мышь, -- Смотришь в воду и вспоминаешь вслух, чего боишься! Поняла?
  Вдруг, в центр вазы упала большая чёрная капля. Она не растворилась в воде, а начала медленно расплываться по поверхности тонкими чёрными нитями.
  Света подняла глаза. Прямо над вазой в туманных завихрениях висело в воздухе нечто совершенно нереальной формы. Первое, с чем захотелось сравнить висячую мерзость, так это с дохлой кошкой, вывернутой наизнанку. С этого Нечто падали в вазу тягучие чёрные капли.
  Падали и расплывались в воде, формируя диковинной формы облака и нити. Тень от этих капель начинала проявляться в висячем тумане расплывчатыми образами. Это были...
  -- Я боюсь крови! -- начала Света, с трудом разлепив пересохшие губы, -- Боюсь... тараканов боюсь. Очень. Не смейтесь, пожалуйста.
  Никто и не думал смеяться. По коротко стриженным на затылке волосам прошёлся ветерок, заставив Свету вздрогнуть.
  -- Ещё я боюсь собак. Больших собак. Они меня, почему-то, не любят. Наверное, потому, что я их боюсь.
  Тень над вазой сгустилась в нечто четвероногое. За спиною раздался скрип песка под тяжёлою ногой.
  -- Не оборачивайся! -- металлический перстень Пальца больно упёрся в щёку. -- Всего один взгляд за спину и ты девочка-труп.
  Китайская музыка почти стихла, уступив место утробному верблюжьему рёву, который перебивался редкими ударами гонга. Горловое пение наполнило клубящийся туман хаотической дрожью. Туман облепил Светку удушливыми комьями ваты. Теперь Светка всем телом дрожала вместе с тенями над лампой и, вместе с туманом, дрожал её голос.
  -- Я всегда очень боюсь порезаться. Когда папа складывает всю посуду в раковину и закрывает пробку. Туда натекает грязная вода, ничего не видно и я боюсь совать туда руку, потому что там ножи и вилки. Боюсь кладбища.
  В вазу упала ещё одна капля и туман вылепил из себя тень трефового креста.
  -- Я боюсь ходить в юбке. Боюсь, когда мальчишки заталкивают в угол, чтобы просто поднять, посмотреть, сделать больно. Я боюсь, потому что у меня теперь есть волосы на ногах, а эти придурки всё время лезут. Они мне подарили на день рождения книжку Толкиена. Я так обрадовалась, а когда открыла - там маркером подчёркнуты все места, где написано про волосатые ноги хоббитов! Аааай!
  К шее что-то прикоснулось. Что-то противное, живое, холодное, оно будто бы обнюхивало кожу, что-то выискивая. Только не обернуться!
  -- Говори быстрее! -- странный голос у Пальца. Словно он сам чего-то испугался.
  -- Ещё я боюсь заходить в подъезд. Там всё время эти отморозки с гитарой. Они просто придурки, им бы только руки распустить, и они сами трусливые. Но с ними сидит один... Он всё время сидит возле стенки, на корточках. Или на подоконнике. Я никогда не видела, какое у него лицо, потому что он всегда в капюшоне, как у негров в клипах. Я очень его боюсь. Он посмотрит в мою сторону -- я идти не могу.
  Из-за спины начали доноситься шорохи и неестественные шаги.
  -- Правду говори! Не успеешь! -- змеёю прошипел Палец.
  -- Я всё скажу! Только не трогайте меня, пожалуйста! Я боюсь за Наташку! -- сквозь слёзы сипло спешила сказать свои слова Светка. -- Не так боюсь, чтобы сама, нет! Я боюсь ЗА неё! Вместо неё! Когда она боится - я тоже боюсь, понимаете? Она плохо спит, она плачет каждую ночь, её мама валерьянкой поит!
  -- Нееееврррратьссь! -- хриплое бульканье чуждого этому миру голоса из-за спины.
  -- Пустырником! Извините, п-пустырником! -- Светка, дёрнувшись от звука, обхватила себя руками за плечи. Удержаться. Не оборачиваться...
  -- Только не смотри им в глаза! Только не в глаза. -- бормочет Маша-Мыша.
  Возле фиолетовой лампы появилась пятнистая крыса. Она карикатурно шевелила усами, обнюхивая мелкие брызги той странной жидкости, что капала в вазу с водою, частично попадая и на пол. В хороводе туманных теней появилась подвижная чёрная дыра. Чей-то осязаемо плотный силуэт бесшумно возник по левую руку зажмурившегося Пальца.
  Из мрачных складок силуэта выдвинулась рука с длинными, мерцающими в фиолетовом свете лампы, ногтями.
  -- Иди сюда! -- тихий шёпот овеществлённой тени заставил Светку ухватиться руками за жёсткую подушку сидения.
  Кого звала тень? Раздалось странное жужжание и пятнистая крыса, нарушая все законы физики, пролетела полтора метра по воздуху, пискнула и затихла в светящихся когтях.
  -- Иди сюда! -- повторила тень.
  -- Я ещё не сказала! -- вжалась в подушку Светка. -- Мне от вас ничего не надо. Правда, совсем ничего. Я хотела привести сюда сестрёнку, но боялась. Очень боялась. Я не хотела, чтобы с ней что-нибудь случилось! Вот поэтому и пришла сама! Я проверить хотела! Только больно не делайте! Я очень боюсь, когда больно!
  Со спины повеяло холодом. Не просто холодом, а чем-то загробно-ледяным. Светка вздрогнула и изо всех сил зажмурила глаза.
  -- Отпустите меня, пожалуйста! -- очень трудно плакать с закрытыми глазами.
  -- Вот теперь правда. -- произнёс чей-то незнакомый голос.
  Даже сквозь закрытые веки Света увидела яркое белое пятно. По стоящим дыбом волосам на затылке прошла волна холодного воздуха. Спина мёрзла, промерзала до костей. Что-то заставило Свету открыть глаза. Прямо перед лампой стоял ослепительный бело-фиолетовый силуэт. Ничего необычного -- белый плащ, белые брюки. Руки в карманах. Вот только голова... Головы не было.
  Неподвижный силуэт начал распадаться на части роем пчёл-альбиносов. Светка поняла, что каждая пчела, вылетающая за край видимого мира, есть часть её сознания. Голова стала лёгкой-лёгкой. Дышать не хотелось, да и не было такой необходимости. Невесомою пушинкой Светка начала медленно падать на спину. Боли при падении она не почувствовала. Только холод. Обжигающий холод.
  -- Дайте Свету! -- послышалось откуда-то издалека.
  И стало светлее.
  Серые краски банального мира поработали в незнакомом помещении на славу. Это была большая подвальная комната с грязным полом и стенами. Потолка не видно, потолок залит паром из пробитой трубы.
  В центре комнаты несколько старых поролоновых подушек, обтянутых кожзаменителем. На одной из них лежит Светкина куртка с шарфом в рукаве. Рукав запачкан кровью.
  Позади куртки испаряются несколько брикетов сухого льда. Им помогает вентилятор. Обычный вентилятор, пропеллер которого ходит слева направо и обратно, гонит холодный пар волнами, шевелит бахрому шарфа, волосатой картофелиной выглядывающего из рукава куртки. Шарфу, наверное, холодно и страшно.
  Детская лампа с картинками разбита. Ваза тоже разбита. Светкино тело, не желавшее расставаться с душою, наверное, пнуло эту светотехнику ногой. Над разбитыми стёклами подвешена к потолку шапка-треух, с которой капают мазутные капли.
  Сначала Светке казалось, что всю эту картину она видит сверху, как и прочие души, покидающие тело и по спирали ползущие к небу на встречу с совестью. Хорошо бы...
  На самом деле Светку разбудила крыса. Трёхцветной масти крыса обнюхивала Светкину верхнюю губу своим подвижным носом с жёсткими усами. Пахло от крысы неприятно, но терпимо. Когтистые лапки царапали подбородок.
  Света лежала и продолжала осматривать окружающую комнату. Крысу она уже видела раньше. Ничего особенного.
  Возле раздолбанного магнитофона валялась яркая обложка с надписью "Медитативная музыка".
  Напяливший остатки свитера Палец шумно спорил с чернокожим сухощавым парнишкой, одетым во всё белое. Спорили о простом: кому идти за пивом?
  Снеговик (так Палец называл чернокожего) идти не хотел, потому что возле магазина собирались пьяные мужики. Опять плащ порвут.
  Пальцу, как выяснилось, ещё не исполнилось восемнадцати лет. Культурный досуг заканчивался не начавшись.
  -- Ты уже не боишься крыс? -- спросила Светку знакомая девочка. Именно с нею Маша-Мыша говорила про правильный вопрос.
  Ничего Светка не ответила. Крыса как раз топталась по губам. У зверька на шее был надет тонкий ошейник с ленточкой-поводком. На таком поводке выгуливают маленьких собак.
  Нужно просто нажать на кнопку в рукоятке поводка, чтобы он начал скручиваться, как рулетка. Для собак -- очень удобная вещь. Для крыс -- не очень. Они на таком поводке просто летают. Вот и сейчас ни в чём не повинное животное совершило очередной полёт и, пискнув, очутилась в руке у хозяйки.
  -- А вот и Сестрёнка проснулась! -- обрадовался Палец. -- Держи свои деньги, переодевайся и беги за пивом! Отметим удачное посвящение!
  -- Я теперь тоже ничего не буду бояться? -- хрипло спросила Светка.
  -- Бу! -- скорчил смешную физиономию Снеговик.
  -- Добро пожаловать в вечную скуку, Сестрёнка. -- без улыбки сказала Мышь.
  -- Тогда пойдёмте со мной! Пожалуйста, пойдёмте! -- схватила Светка за руки Снеговика и Пальца. -- Мне нужно Наташку вылечить. Сестру мою. Её сейчас родители не отпустят, но мы можем запереться...
  -- Вылечить, говоришь?! -- улыбнулся сахарными зубами Снеговик.
  -- Она маленькая ещё. -- сунул Палец грязные зелёные бумажки в карман Светкиной кофты. -- Кроме энуреза, ничего не получится.
  -- Тогда я сама её напугаю! -- растолкала выедков Светка.
  Она переодевала брюки не прячась от чужих взглядов. Не прикрываясь. Чего тут бояться? Всё плохое уже случилось.
  Снеговик смотрел на переодевание с интересом. Пальцу, похоже, было всё равно.
  -- Возьми меня с собою, Сестрёнка. -- подала ей куртку Мышь. -- Я тебе покажу кое-что.
  Светка просто кивнула в ответ.
  Мимо знакомого места на кладбище они прошли, не останавливаясь. Смотреть там было не на что. Никаких дверей в преисподнюю. Судя по всему, двум алкоголикам заплатили, чтобы они срочно вырыли могилу. Земля мёрзлая. Алкаши разложили большой костёр. Затухающие угли покрывались тонкими чёрными прожилками и коптили небо мазутным дымом. Чего тут, спрашивается, пугаться? Ничего особенного.
  За пять метров до Светкиного подъезда Мышь подвернула ногу. Поскользнулась. Свернулась набок высокая платформа псевдоармейского ботинка. Маша, скрипнув зубами, села в сугроб и ухватилась руками за больную лодыжку.
  Светка просто встала рядом. Хруста не было, крика не было, ничего не сломано, наверное. Отсидится минутку и пойдём дальше. Собственное равнодушие угнетало.
  -- Почему вы Пальца называете Пальцем? -- на самом деле, Светке было наплевать на Пальца и все его погоняла. Просто шло время. Пустое время. Его надо было занять. Машка всё равно будет отмораживать свои придатки в сугробе минут пять, не меньше.
  Мышь не спешила отвечать. Скучная боль замкнула голосовые связки. Но боль, постепенно, уходила.
  -- Видела, у него в каморе пергамент висит на стене? -- отдышавшись, спросила Маша.
  -- Не помню.
  -- Может, снял уже. Там по-гречески написано. Старинный пергамент, дорогой. Первого века нашей эры. Какого-то знаменитого греческого врача Кесарь вызвал в Рим и этот эскулап сочинил мемуар. Дословно не помню, но Палец так переводил: "У каждого, кто переедет в этот, залитый кислым туманом, город, на лице открывается гноем и кровью текущая рана, закрыть которую не позволяют служителям Асклепия зло творящие божества...". Угадай, о чём это он так развёз?
  Светка пожала плечами. Гадать не пыталась.
  -- Это он про насморк так написал. Палец в детстве соплями маялся. И в носу ковырялся. Даже по ночам. Мамаша отучала его, по рукам била, на ночь пальцы бинтовала и на руки варежки надевала. Без толку. Каждое утро вся морда в крови. Пару раз даже "скорую" вызывали. Чуть зрения не лишился.
  Светка выразительно посмотрела на часы.
  Маша в этот момент разминала больную лодыжку и Светкиного жеста не заметила.
  -- Потом Палец на Алтай поехал. Там его шаман местный выжрал. Не так, как нас. Три месяца корою и мохом кормил, рассказал всё, что потом будет, уехать просил. От соплей как-то вылечил.
  -- Там, в подвале, в банке плавает обрубок. -- перебила одноклассницу Света -- Это Пальца?
  -- Не знаю. -- пожала плечами Маша. -- А тебе не всё равно?
  В точку. В самую точку. Происхождение мрачного обрубка было Свете абсолютно не интересно.
  -- Рассказывать дальше? -- спросила Мышь.
  Света ещё раз глянула на часы. Просто глянула, ей было совершенно неважно, который теперь час.
  -- А Пальцу понравилось. -- продолжала Маша. -- Просто понравилось жрать. Как и тебе.
  -- Что мне?
  -- Жрать нравится. Думаешь, я привела бы тебя, если б не видела, как ты любишь жрать?
  -- Что значит "жрать"?
  -- На прошлой неделе у нас на школьном дворе душегубка бродячих собак ловила. Одной шавке палкой спину перебили и она на передних лапах к нам поползла. Помнишь?
  -- Ну.
  -- Танька блеванула, Олька в обморок шлёпнулась, Серёга с Сашкой драться полезли с душегубами, помнишь?
  -- А ты взяла палку и добила дворнягу. -- тихо ответила Света.
  -- Да, было. А ты стояла и смотрела. Просто стояла и смотрела, да?
  -- Да.
  -- Ты жрала! Так жрала, что крошки летели. Фильмы ужасов любишь?
  -- Зачем тебе?
  -- Мне по барабану. Просто, когда всё поймёшь... Вспомни, что жрать ты научилась сама. А Палец просто показал тебе меню. Ответь на один вопрос...
  -- Такой же тупой?
  -- Гораздо тупее! Ты сестрёнку идёшь спасать? Или просто жрать охота?
  Света молча развернулась и побежала в сторону подъезда. Маша заковыляла следом.
  В подъезде Светкиного дома курили подростки с гитарой.
  -- Оба-на, девчёнки! -- перегородил дорогу самый здоровый.
  -- По яйцам захотел? -- без эмоций спросила его Светка.
  -- Ой, какие мы злые! -- прикрываясь, отошёл гитарист.
  -- А к тебе, гадёныш, у меня отдельный разговор! -- Светка грубо сдёрнула с сидящего на корточках подростка капюшон. -- Ещё раз глянешь в мою сторону, я тебе глаза выцарапаю. Понял?
  Парень поднялся. Лицо его было равнодушным. Было, до тех пор, пока за Светкиной спиною он не заметил Машу.
  -- Летучая? -- он улыбнулся. -- Ты кому продала нашу дёрганую девочку?
  -- Пальцу продала. -- Маша отвечала так, словно речь шла о бутылке пива. -- А Снеговик выжрал. Теперь она Сестрёнка.
  -- Добро пожаловать в серые земли, Сестрёнка. -- улыбнулся вслед бегущей вверх по лестнице Светке странный подросток.
  Родители уже спали, или не спали, но заперлись так, что можно было устраивать в коридоре пожар и дискотеку -- не вышли бы.
  А Наташка не спала. Сидела в уголке своего диванчика, прикрыв голову одеялом.
  -- Опять не спишь, Наташка? -- Света обняла сестру, забравшись на диван в куртке и ботинках.
  -- Там снова дед со скакалкой прячется. -- всхлипнула Наташка, показывая в тёмный угол комнаты.
  Однажды, во дворе дома, её ударил скакалкою прадедушка соседского мальчика. Того, прости господи, инвалида всех войн и мирной жизни, благополучно закопали два года назад и серый фаллос памятника загажен голубями. Но до сих пор старый маразматик незримо жил в детской комнате.
  Чаще всего он прятался за стулом с одеждою. Наташка не могла заснуть в темноте, поэтому над диваном всегда горела искорка ночника. Этот мягкий свет отбрасывал в дальний угол нечёткие тени. Среди теней полировал свои заветные орденские планки неупокоенный инвалид.
  -- Не бойся, Наташенька! -- Света погладила сестру по голове. -- Сейчас я его выгоню.
  Рядом с дверью в комнату, прислонившись к стене, навзрыд заплакала Маша.
  -- Ты чего, Мышь? -- на четвереньках подползла к ней Светка.
  -- Смотри... -- показала на тёмный угол зарёванная Маша, размазав по лицу густые тени. -- Смотри, какая она счастливая!
  И Светка увидела. Не угол, не стул. Не то, как сквозняк раскачивал висящие на стуле свитера и колготки. Жалкую, неполную секунду глазами Наташки смотрела она на оживающие тени.
  Вот трясущаяся голова в дурацкой шляпе. Вот клюка, сломать которую мечтали все мальчишки двора. Вот злополучная скакалка. Поясок от небрежно брошенного халата раскачивало сквозняком и тень этой тряпочки... Нет, не тень. Для Наташки это была та самая скакалка в трясущейся руке. Страшный кусок резины, боль и удушение... Для Наташки...
  Значит, так они жрут? Мы...
  Светка съехала по стенке и уселась на пол рядом с хлюпающей носом Машей.
  -- Уходи отсюда, вредный дед! -- вязаная шапка полетела в хитросплетение теней, разрушая выдуманный их порядок.
  Светка всегда кричала на тёмного деда именно так. Мама просила не говорить при Наташке грубых слов. Теперь же эти слова сами просились наружу. Слёзы зависти и разочарования будут потом. И они будут. Теперь до конца жизни придётся смотреть в тёмный угол и видеть там лишь нагромождение тряпок и бездушные тени, оживить которые нет больше сил. Надо было раньше думать. Когда предлагали уйти. Когда предлагали выбирать...
  -- Какая же ты тварь, Мышь! -- Светка хлестнула плачущую одноклассницу шарфом по лицу. -- Какая же ты, всё-таки, тварь!
  Мышь даже не попыталась закрыться от шерстяной пощёчины.
  -- Такая же, как и ты...
  Маша прошептала эти слова одними губами. Слов не было слышно. Но Светке всё было понятно и без слов. Свои три вопроса она задала. Теперь ей всё всегда будет понятно.
  -- Света, он ушёл? -- с надеждой спросила Наташка, высовывая голову из-под одеяла.
  Светка глянула в угол. Только несколько корявых, бесформенных теней.
  -- Ушёл, Наташенька. Навсегда ушёл...
  Теперь придётся врать. Всю оставшуюся жизнь врать. Смотреть в глаза и врать, врать, врать. Светка не могла прогнать призрачного деда. Как можно прогнать то, чего не видишь? А ведь раньше она воровала у папы водку из холодильника и ставила деду в угол. Чтобы отстал, скотина мёртвая.
  -- Тогда я буду спать! -- сказала Наташка, со счастливой улыбкой. Она всегда обещала уснуть после ритуального изгнания тёмного деда.
  Спи Наташка. Постарайся поспать. Когда подрастёшь -- сама выберешь между этим и тем... Господи... Какая же ты счастливая...
  
  
  
  (Автор неидентифицирован, рассказ взят с конкурса "Крещенский вечерок-2")
  
  ПАРИ
  
  Он спускался по темной лестнице. Ни один светильник не освещал его путь. Что за привычка появилась у людей последние годы - выкручивать лампочки. Кому мешают лампочки, а здесь в темноте можно и ноги сломать. Бац! Бух! Так и знал, еще и ступеньки выщербленные. Теперь нога будет болеть. Опухнет и будет болеть. Ладно, кажется, дверь. Дверь в чужой недружелюбный мир открылась перед Федей. Здесь тоже была полная темнота. Когда он открыл дверь, в лицо ему ударил порыв холодного колкого ветра. Федя закрыл лицо рукой. Ему было страшно, ему хотелось плакать, но вернуться в свой уютный привычный мир он не мог. Это означало сдаться, проявить малодушие, поэтому Федя сделал еще одно усилие и распахнул дверь. Что ждет его в этом мире? Трепет прошел по всему телу Феди, он еле удержался, чтобы не вернуться. Он вышел...
  Кроме колкого ветра в лицо теперь начала бить жесткая снежная крупа. Идти против ветра было не только неприятно, но и тяжело физически, так как ветер вставал стеной. Атмосфера была мало пригодна для дыхания. Федя стал задыхаться. Кругом валялись горы отходов и мусора. Ветер подхватывал отдельные предметы из этих куч и бросал в сторону Феди. Они кружили в воздухе, а потом с грохотом падали на землю около Фединых ног.
  Что за дурацкий спор, зачем он покинул обжитой мир? Зачем он пошел в этот негостеприимный... Все считали, что в этом мире не возможно продержаться и пятнадцати минут, а он вызвался провести в нем целый час. Сейчас уже через пять минут он понял, насколько глуп он был. Но проиграть Федя не мог, и он двинулся вперед. К счастью, сейчас ночью, он практически не был виден местным жителям, так как они в отличие от Феди плохо видели в темноте. Это давало ему определенный шанс на спасение, однако этот шанс был призрачным. Местные жители были во много раз больше его, поэтому Федя должен был быть очень внимательным, чтобы не быть раздавленным в лепешку. Немного задумавшись, он чуть не оказался под огромной стопой прохожего, и только в последнюю минуту успел отскочить. В результате он оказался в глубоком грязном сугробе. Ноги его полностью завязли в мокром холодном снегу. Теперь еще и мокрые ноги...
  Федя с трудом выбрался из этого огромного сугроба. Теперь он попытался перебраться на более чистую часть дороги. Здесь идти было легче, было не так скользко и ноги не увязали в холодной жиже. Местные жители почему-то обходили эту часть дороги стороной, хотя здесь Федя чувствовал себя значительно лучше. Он даже воспрял духом. Прошло уже пятнадцать минут, а он еще жив. Кто бы мог подумать. Почему он не поспорил на пятнадцать минут? Сейчас бы уже вернулся победителем. А теперь еще целых сорок пять минут. Кто тянул его за язык?
  Раздумья его были прерваны жутким ревом. Кровь застыла в Фединых жилах. На него двигался огромный рогатый дракон. Точнее сначала он увидел только огромную рогатую тень. Когда она приблизилась, он рассмотрел в ней синего рогатого дракона, одного из самых страшных чудовищ, о которых когда-либо слагали легенды. Дракон двигался прямо на Федю. Дракон смотрел на него горящими глазами и медленно надвигался. Федя заметался. Заметив Федю, заметался и дракон, пытаясь перерезать ему все пути отхода. В один момент дракон резко повел своими рогами и осыпал Федю целым снопом ослепительных искр. Искры падали на землю рядом с прижавшимся к земле Федором. Они были горячими, а потому шипели, падая на мокрую землю. Федя закрыл лицо руками и приготовился к смерти. Дракон замер. Когда Федя открыл глаза, он увидел, что рядом с драконом стоит погонщик и держит дракона за веревку, которая оплетала его огромные рога. Погонщик посмотрел на Федю и громко произнес в его адрес несколько совсем не понятных Феде слов. Федор замер. Тогда погонщик, отпустив веревку, на которой был привязан дракон, начал приближаться к Феде. Федя побежал...
  
  Федя проиграл пари, но, все равно, его встречали как героя. До него никто из домовых не решался покидать обжитые квартиры и выходить в город, полный опасностей. Даже для людей, самих создавших его, город представляет большую опасность, а для него - маленького домового Феди...
  
  
  
  Маргарита АСТУА
  
  КАРТИНА
  (Повесть)
  
  Я многим пыталась рассказать о необыкновенном случае, произошедшем со мной несколько лет назад. Тогда он сильно взбудоражил и расстроил мое воображение. Но как я ни пыталась описать друзьям все обстоятельства, каждый раз сбивалась, будучи не в состоянии собрать воедино все детали произошедшего. А так как мне всегда лучше удавалось излагать мысли на бумаге, то я приняла решение записать события тех лет так, как я их помнила.
  Итак, в то время я только что поступила на первый курс Академии Искусств в Петербурге и поселилась в обшарпанном общежитии на краю города. Петербург я знала плохо, ни родственников, ни друзей у меня там не было, я едва познакомилась с однокурсниками и еще не запомнила в лицо всех преподавателей. Это был мой первый опыт самостоятельной жизни вдали от родителей. Я еще не успела сделать вывод, насколько такая жизнь мне приятна, но уже поняла, что кое-что мне в ней однозначно не нравится. А не нравилось мне жить в одной комнате с двумя другими девочками, пользоваться общей ванной и готовить на замызганной кухне - единственной на целый этаж, где из мебели только и было, что громадный уродливый стол, да несколько грязных плит.
  Я затосковала по дому с первой секунды заселения в общежитие. Меня даже перестал радовать сам факт поступления в Академию, ничего не хотелось. Я то и дело звонила родителям, жаловалась, плакала, говорила, что не выдержу в общежитии и семестра, что хочу перевестись в какой-нибудь институт в Москве...
  Возможно, со временем я бы и привыкла, перестала замечать убогий быт и смогла бы полностью отдаться учебе, но, слава Богу, продлилась такая жизнь недолго: уже где-то в начале ноября ко мне неожиданно приехала мама, хотя я тогда ее совсем не ждала. Она рассказала мне, что одна ее старинная знакомая вместе с мужем на несколько лет уезжает в зарубежную командировку и предлагает мне поселиться в ее квартире. Условия были настолько замечательные, что не верилось, что все это правда: квартира располагалась в самом центре Петербурга, просили за нее лишь символическую плату, главное - мамина знакомая хотела, чтобы во время ее отсутствия за квартирой был присмотр и, чтобы она содержалась в чистоте и порядке. И хотя я должна была освобождать ее жилище каждый август на время отпуска хозяев, меня это ничуть не расстраивало - я и так собиралась проводить каникулы с родителями.
  Мы с мамой немедленно отправились смотреть мой новый питерский дом. Я сказала, что квартира располагалась в центре, но реальное ее местоположение превзошло все мои ожидания: дом был старинный с окнами на канал Грибоедова, не смотря на некоторую запущенность, подъезд поражал величием, которое не могли скрыть ни годы небрежения, ни вандализм нескольких поколений освобожденного пролетариата. Мое сердце екнуло от лягза металлических конструкций старинного лифта с литой решеткой и радостно забилось, когда мы подошли к высокой деревянной двери.
  Квартира оказалась духкомнатной и совсем не такой большой, как я предполагала. Как оказалось, (это мне позднее сообщила мама) во время войны просторная коммуналка была самовольно разделена на две части главным инженером ленинградского машиностроительного завода Иваном Пасюком, который, изначально занимал в ней вместе с семьей всего лишь одну комнату. Воспользовавшись отсутствием соседей, инженер захватил, не полагавшуюся ему жилплощадь, а проход в "ненужную" ему часть квартиры заложил кирпичом. Присвоил он себе лишь дополнительную комнату и подсобные помещения, включавшие кухню и ванную, что, в общем-то, говорило о его "скромности", но по тем временам это была настоящая роскошь. После этого оборотистый Пасюк соединил проемом оставшиеся комнаты с соседней квартирой. Эта операция полностью сошла ему с рук, никто не оспаривал его прав на проживание в отдельной квартире и не пытался привлечь за незаконную перепланировку. После войны он спокойно выправил документы на свою жилплощадь и ни о чем больше не беспокоился. Соседняя квартира прожила долгую и трудную жизнь классической ленинградской коммуналки, но и она дождалась своего звездного часа - совсем недавно ее выкупила и привела в полный порядок балерина Мариинки.
  Лидия Михайловна - дочь хитрого Пасюка - изящная кокетливая пятидесятилетняя дамочка, неожиданно для всех бросила своего мужа, с которым прожила полжизни, и скоропалительно вышла замуж вторично за журналиста-международника г-на Петушкова. Теперь молодожены собирались на несколько лет в Панаму. Мы с мамой застали их за сбором чемоданов: по всей квартире были разбросаны вещи, и разложены баулы, в которые чета Петушковых упаковывала свое добро.
  Комнаты были смежные - гостиная и спальня - очень большие с невероятно высокими потолками, украшенными лепниной. Меня поразило, что в гостиной имелся настоящий дровяной камин - в Москве такое редко встретишь. Еще больше меня поразило, что камин, по словам хозяев, был в рабочем состоянии, хотя с меня и взяли слово, что я не буду пытаться его разжечь. Такое слово я охотно дала, т.к. страшно боялась что-нибудь испортить в чужом доме. Мне также было объявлено, что хотя, дверь спальни и не будет заперта, и я могу хранить в ней свои чемоданы и подрамники, я не должна ею пользоваться или трогать вещи, которые там сложены. Все остальное оставалось в моем полном распоряжении. У меня было практически все, что могло потребоваться в быту (кроме, разве что, постельного белья и полотенец): мебель, посуда, хозяйственные принадлежности, все те незаметные мелочи, которые накапливаются в хозяйстве за долгие годы, и без которых не мыслима нормальная жизнь дома. Но главное - я могла теперь думать только об учебе и выбросить из головы планы о переводе в Москву.
  Чета Петушковых показала мне мое спальное место (на большом раскладном диване как раз напротив камина), научила меня пользоваться газовой колонкой (ее существование поначалу ужаснуло меня, так как я привыкла к центральным коммуникациям) и обращаться с входной дверью. После этого Петушковы вручили мне ключ от входной двери, познакомили с отвественным по подъезду и через три дня уехали. Я переехала в их квартиру вместе со всеми своими пожитками, большую часть которых составляли художественные принадлежности.
  Спальня Петушковых была такой просторной, что казалась полупустой, несмотря на наличие огромной двуспальной кровати, необъятного черного антикварного гардероба, рояля, совершенно немыслимого вида кованого сундука (длинного и широкого как кровать), нагроможденных тюков с вещами и множества другой мебели, перенесенной туда в целях пущей сохранности. Еще там был небольшой балкон с узорной кованой решеткой, выходивший прямо на канал. С него можно было видеть часть Невского, но в основном, просматривался сам канал и живописный Аничков мост. Невозможно было оторвать взгляд от плещущейся воды и убегающей линии каменного берега. Меня восхитил и вдохновил этот вид: подумать только! теперь я могла делать зарисовки, не выходя из дома! Я решила, что раз мне разрешили хранить кое-какие вещи в спальне, значит, мне не возбраняется выходить на балкон, когда мне этого захочется.
  В квартире было много хороших профессионально выполненных картин: некоторые -писаные маслом, другие - акварелью, были и графические работы. Причем - ни одной репродукции, более того, как мне казалось, ни одной копии. Все они стояли на полу спальни плотным рядом, одна за другой. Что касается той комнаты, где я жила, то над камином висел большой натюрморт с букетом сирени, который, не смотря на то, что был действительно хорошо нарисован, показался мне неимоверно скучным. Впрочем, это было не удивительно, так как я всегда терпеть не могла натюрморты. Несколько недель подряд я смотрела на него, просыпаясь и засыпая, пока, наконец, не почувствовала, что он мне до смерти надоел. Тогда я подумала, что не будет большим грехом временно поменять сирень на какую-нибудь другую картину, из тех, что сложены в спальне. В конце концов, не все ли равно, висит картина на стене гостиной или стоит в пыльном углу спальни? Я сняла сирень, а на ее место повесила туманный пейзаж с озером и деревьями на горизонте. Пейзаж мне нравился. Я давно заметила, что мне неизменно повышает настроение пасмурная погода, что в жизни, что на картинах. И наоборот, яркие солнечные дни, как правило, повергают в депрессию. Может, причиной столь странной реакции был довольно мрачный от природы склад моей души: веселый летний день слишком сильно с ней контрастировал? И, наоборот, я всегда умела легко найти радостные стороны в грустном. Поэтому какой-нибудь дождливый день неизменно привносил в мое настроение чувство спокойного удовлетворения. А может, причина была в моем нежелании идти в ногу со всеми, что в делах, что во вкусах? Как бы то ни было, я с удовольствием любовалась мрачным пейзажем, висящем напротив моей постели: он неизменно улучшал мне настроение в любой самый солнечный и безоблачный летний день.
  Жизнь моя протекала одиноко: в Академии я по-настоящему ни с кем не подружилась, по поводу чего ничуть не переживала, так как никогда не чувствовала нужды в близкой дружбе. Я поддерживала со всеми на курсе спокойные приятельские отношения, но близко ни с кем не сошлась. Я много занималась: утром в Академии, днем в музеях, вечерами дома. Много рисовала. Особенно полюбилось мне рисовать с балкона спальни. Оттуда я сделала не менее тысячи набросков Аничкова моста, несколько акварельных работ, две работы маслом.
  Из соседей по подъезду я общалась только с Анной Петровной - соседкой из квартиры напротив. Это была худенькая старушка с необыкновенно красивой осанкой и тонкими чертами лица. Она казалась красавицей даже в своем преклонном возрасте, а было ей не меньше 70 лет. Постоянно на ум приходила мысль: какой же она была в молодости?
  Анна Петровна жила с дочерью-балериной в огромной квартире, похожей на настоящий дворец не только размерами, но, прежде всего, богатой отделкой и обстановкой. Дочь Анны Петровны постоянно находилась в разъездах на гастролях, а ее бедная мать коротала дни в одиночестве. Время от времени к ней заходила женщина, помогавшая ей по хозяйству и, прибиравшая квартиру. Вот и вся компания. Мне нравилось проводить время с этой пожилой женщиной, не потому, что я ее жалела: Анна Петровна не вызывала жалости, она была сильной духом женщиной и поражала ясностью мысли и здравостью размышлений. Наша тяга друг к другу была взаимной, возможно потому, что мы, не смотря на разницу в возрасте, были в чем-то очень похожи.
  Учеба в Академии доставляла мне невероятное удовольствие: демократичность учебного процесса, возможность отдавать все свое время любимому делу, не размениваясь на ненужные, в моем понимании предметы, отсутствие давления и ежесекундного контроля со стороны преподавателей - все отвечало моим представлениям о свободе. Меня ничуть не тяготило одиночество: я не ходила на вечеринки и не болталась вечерами по городу, как большинство моих однокурсников, я получала огромное удовольствие от своего образа жизни. Мне тогда еще не исполнилось и восемнадцати лет, но я не думала о любви и не томилась ее предчувствием, как многие девушки моего возраста.
  Однажды, мой взгляд снова упал на ряд картин, приваленных к стене спальни. Я села рядом с ними на корточки и стала их перебирать.
  Откуда взялось в этом доме такое количество картин? Кто нарисовал их? Петушковы, насколько мне было известно, были лишены художественных способностей, хотя и ценили искусство. Кто-то из их родственников? Ну уж точно не Пасюк! Как художник, хотя и начинающий, я видела, что картины выполнены в различной манере и явно принадлежат разным авторам. Значит, речь вряд ли идет о наследстве какого-то семейного живописца, скорее всего, передо мной была коллекция любителя изящных искусств. "Надо расспросить Лидию Михайловну, когда она приедет в отпуск", - подумала я.
  Я помню эти картины до сих пор, так как часто их разглядывала. Большинство из них были написаны маслом, но встречались и акварели. Почти все они были пейзажами, выполненными в реалистической манере, некоторые с элементами импрессионизма. Одна, изображавшая белый странноватый парусник на фоне заходящего солнца, просо поставила меня в тупик: она была явно символична и даже в чем-то приближалась к абстракции, но и реалистична одновременно. Эта картина неизменно заставляла меня вспоминать одну старую сказку Братьев Гримм о девочке, которая в поисках своих пропавших братьев забрела на край света. Абсолютно спокойная, черная гладь моря. Или не моря? Бездна. Мертвый корабль-призрак. И нечто, напоминавшее мне тонкие прозрачные шторы на переднем плане. Кто-то смотрит на эту картину из окна? Из окна чего? Или это вообще не шторы? Я так и не поняла, что хотел сказать автор своим произведением, но неизменно получала удовольствие от его созерцания.
  Почти сразу мое внимание привлекла довольно крупная акварель в рамке из красного дерева с бардовым паспарту. Я вытянула ее из стопки полотен, привалила к стене, а сама уселась метрах в двух на груду каких-то тюков, покрытых старой бархатной скатертью.
  Это был фрагмент английской охоты на лис. Такие сценки я видела множество раз в своей жизни, большинство из них также были выполнены акварелью. Но эта картина привлекла мое внимание не столько изумительно красивым осенним пейзажем: холмистая бесконечная долина, поросшая зеленовато-золотистой поблекшей травой, голые деревья, убегающий извилистый ручей, нависшее тяжелое небо с грозовыми облаками. Нет, прежде всего, меня удивило расположение фигур на картине. Обычно такие сцены характеризуются живостью сюжета: застывшими в грациозном движении фигурами лошадей и всадников, развевающимися платьями и гривами. К тому же во всех, виденных мною ранее подобных изображениях, фигуры двигалась на зрителя, не фронтально, но как бы из верхнего угла наискось в нижний. Это был один из приемов, позволявший придать сцене динамизм. Но в данном случае шесть всадников располагались в один ряд, растянувшись вдоль всего полотна. Лошади шли гуськом, понуро опустив головы, все всадники неестественно прямо сидели в седле и, повернув головы в бок, смотрели на зрителя. Три мужчины и три женщины. Стая пятнистых пойнтеров, сбившаяся у ног лошадей, не разбивала статику этой странной процессии: собаки, как и люди, имели такой же застывший вид. В целом картина создавала впечатление какой-то неловкости, как свитер, одетый задом наперед: ее живая природа, дрожащие в предчувствии бури деревья, несущиеся по небу облака, прижатая к земле трава все странным образом не соответствовало спокойному и размеренному шагу лошадей, равнодушно смотрящим в сторону всадникам и застывшим собакам. Манера, в которой были изображены фигуры лошадей, людей и собак сильно напоминала средневековую миниатюру: плоские непропорциональные фигуры, однородные краски без полутонов. Я долго не могла оторвать взгляда от изображения. Мне хотелось бесконечно рассматривать акварель и каждую ее деталь. Когда я от нее, наконец, оторвалась, моей первой мыслью было заменить туманный пейзаж с озером напротив моего дивана на сцену из охоты. Но я почему-то не решилась это сделать. Было в этой картине, как я уже говорила, какое-то несоответствие, которое, хотя и притягивало взгляд, - одновременно вызывало неопределенное неприятное чувство, похожее на раздражение.
  Хотя всадники и были изображены, едущими один за другим, создавалось впечатление, что они держатся парами. Может быть, так казалось оттого, что ехали они через одного - мужчина-женщина. Все мужчина были одеты в красные камзолы и белые обтягивающие брюки для верховой езды, высокие черные сапоги и спортивные шапочки. На женщинах были длинные платья в основном сине-серых оттенков, шляпки и негустые вуали на лицах. Но первая пара - главная - как мне казалось, была без головных уборов, что, честно говоря, уже тогда показалось мне странным. У них были темные и длинные волосы, завивавшиеся крупными колечками. У остальных волосы были аккуратно убраны под головные уборы.
  Тем не менее, с того момента, как я обнаружила эту необыкновенную акварель, как только у меня выдавалась свободная минутка, я садилась напротив нее и принималась ее рассматривать снова и снова. Иногда я проводила перед ней целые часы, но все равно картина не переставала меня интересовать, не казалась мне совершенно изученной. Я то и дело обнаруживала в ней какую-нибудь новую деталь: не замеченную мною ранее склоненную травинку, завиток плюща на сухом суке, новый рисунок облаков. Часто я принималась считать собак в своре, но мне никак не удавалось определить, сколько же их было в точности: кажется, не меньше пятнадцати, но путаница их конечностей и черно-белых пятен постоянно сбивали меня со счета. Одна собака бежала на полкорпуса впереди остальных, приближаясь к первой паре всадников. Я всегда начинала считать собак именно с нее, но, дойдя до девяти-десяти, каждый раз сбивалась. Картина мне не прискучивала, и я радовалась, когда делала в ней все новые маленькие открытия. Я стала искать в библиотеках информацию об изображениях английской охоты и о средневековых миниатюрах, тайно надеясь, что наткнусь на описание этой самой картины, но, как и следовало ожидать, не нашла ничего подобного.
  Через какое-то время меня вдруг осенило: фигуры были пририсованы позже, когда картина была давно закончена, возможно, даже другим художником. Разумеется, так оно и было! Первоначально это был простой пейзаж, поверх которого кто-то нарисовал всех этих всадников и собак. Эта догадка принесла мне облегчение и доставила большую радость, но не уменьшила интереса к изображению.
  Однажды я решила показать картины Анне Петровне. Она молча рассматривала их одна за другой, не выказывая никакого особого интереса или удивления, как будто видела их не в первый раз.
  - Вы уже видели эти работы? - осторожно спросила я.
  - Да, Рита, - задумчиво ответила она мне, - но в последний раз это было много лет назад, я тогда была совсем еще молодой женщиной.
  Однако реакция Анны Петровны резко изменилась, как только она дошла до английской акварели. Пожилая женщина вздрогнула и, как мне показалось, что-то прошептала. Она внимательно вглядывалась в изображение и даже попросила меня принести лупу, чтобы хорошенько все разглядеть.
  - Какая странная картина, - нарушила молчание ее, - мне кажется, что фигуры были пририсованы позднее, как вы думаете? Вы ее тоже видели?
  Она молчала. Молчание становилось неудобным. Я чувствовала, что должна сказать что-то еще.
  - А когда вы ее видели тогда, много лет назад, фигуры на ней уже были?
  Старушка вздрогнула и сказала:
  - Нет. Я никогда не видела этих фигур. Раньше это был просто пейзаж. Но мне кажется, что я знала этих людей.
  - Знали этих людей? Но кто же она? Расскажите!
  - Потом, Рита, - довольно сухо ответила Анна Петровна и убрала акварель, спрятав ее за изображение дубовой рощи.
  Это было довольно странно. Такая реакция показалась мне грубой. Раньше Анна Петровна никогда так себя не вела. Но разговор был прерван таким безапелляционным тоном, что я не решилась настаивать.
  Время шло, я продолжала рассматривать, очаровавшую меня акварель.
  Никогда не забуду тот вечер, когда я впервые заметила, что фигуры слишком сильно смещены влево, хотя раньше мне казалось, что они располагались по середине. Я помню, как это меня поразило: я встала, зажгла верхний свет и подошла ближе к стене. Как странно...
  После этого открытия, я стала обращать пристальное внимание на положение всадников. Утром, перед выходом из дома, вечером, перед тем как лечь спать, днем, когда я забегала домой пообедать, всякий раз я не забывала подойти к картине и посмотреть. И каждый раз мне казалось, что всадники все ближе и ближе подходят к левому краю картины. Я терла глаза, трясла головой, стараясь избавиться от наваждения - я была уверена, что это самовнушение.
  Примерно тогда же я обнаружила, что лица у каждой пары абсолютно идентичные, как будто они были близнецами! Если бы меня не сбивали с толку их одеяния и, особенно, головные уборы и прически, я бы стазу это заметила. После этого, как ни странно, меня охватило неприятное чувство, как будто я прикоснулась к чему-то гадкому.
  Впрочем, я не смогла слишком уж долго размышлять на эту тему: началась первая в моей жизни сессия. Потом - празднование Нового года вместе с родителями в Москве, и опять продолжение сессии. Все закрутилось и смешалось в моей жизни.
  Экзамены были успешно сданы, и я, так мечтавшая провести каникулы с родителями, неожиданно решила ехать в студенческий зимний лагерь. Я никогда раньше не отдыхала одна и, хотя не испытывала особого желания надолго оказаться к компании своих сверстников, все же решила, что мне будет полезно понемногу начинать выходить "в свет". То ли меня вымотала сессия, то ли уговорили однокурсницы, то ли мне просто надоело мое затворничество, но решение было принято.
  "Лагерь" представлял собой бывший дом отдыха. Корпуса были современные и достаточно благоустроенные. В первый же вечер, мы с однокурсницами, все вместе пошли на дискотеку. До этого я бывала только на дискотеках, которые устраивали в конце четверти в моей школе, поэтому каждое такое посещение было для меня чем-то из ряда вон выходящим, хотя и не могу сказать, что сильно меня привлекало. Мы вошли в просторный затемненный зал с огромным крутящимся стеклянным шаром на потолке. Блики, которые он отбрасывал на стенах, предметах, фигурах людей делали все вокруг сказочно нереальным. Меня охватила необыкновенная радость, сравни опьянению. Играла медленная лирическая музыка, и не успела я осмотреться, как увидела, или скорее почувствовала, в темноте рядом с собой высокого человека, который слегка мне кивнул, приглашая на танец. Я опомнилась уже в его объятиях, он твердой рукой повел меня в зал, кружа и направляя мои движения. Мало помалу я начинала различать его черты: красивые длинные волнистые волосы, твердое очертание губ, блестевшие стекла очков.
  Позже те две недели, что я провела в студенческом лагере, начиная с момента, когда Антон впервые пригласил меня на танец, казались меня сплошным сном, прекрасной волшебной сказкой. Я не расставалась со своим другом, я забыла о своих однокурсницах, я почти перестала есть, я спала по три часа, я ничего и никого не видела вокруг, кроме Антона. Вся его внешность полностью соответствовала моим представлениям о прекрасном возлюбленном. Когда маленькой я читала о том, как молодой принц нашел на берегу немую русалочку, я представляла себе его лицо, то самое лицо, которое склонялось надо мной каждый вечер во время танца. Я была готова на любую глупость: бросить Академию, уйти с ним, куда бы он ни позвал меня, забыть о живописи. Никогда раньше я не предполагала в себе такой безрассудности. Каждую ночь мы танцевали до утра. Я то и дело шумно вдыхала воздух, стараясь впитать в себя нежный, едва уловимый запах его волос. Потом, когда гасли дискотечные огни, и все расходились по своим комнатам, мы одевались и шли на улицу, где гуляли все утро по заснеженным, освещенным желтым светом фонарей, дорожкам между корпусами, или по темным тропинкам ближайшего ельника. Я ласкала его руку, и мне казалось, что ни у кого никогда я не замечала такой нежной кожи. Моя собственная ладонь, по сравнению с его, казалась мне грубой и шершавой. Мы мало говорили, если мы вообще говорили, нам было достаточно находиться рядом друг с другом. И только, когда усталость начинала сбивать нас с ног, глаза сами закрывались, а в голове все плыло и раскачивалось, только тогда мы расходились по своим комнатам для краткой передышки - сна пустого и черного, который не приносил с собой ни видений, ни настоящего отдыха.
  Теперь, возвращаясь к этим воспоминаниям, мне все чаще приходит в голову одна и та же мысль: был ли он также опьянен, как и я? уставал ли он также как я? нуждался ли он в отдыхе также как и я? Тогда я не задавалась такими вопросами, я, кажется, вообще не думала ни о чем в те две недели. Все во мне умерло или заснуло на время, я могла лишь чувствовать. Я перестала есть, у меня просто не было на это времени, да я и не вспоминала об этом. Я не помню, чтобы я с кем-нибудь разговаривала в те две недели, хотя, возможно, более сильные эмоции просто вытеснили у меня из головы все, что не имело отношение к моей влюбленности.
  В последнюю ночь перед отъездом он вдруг сказал мне во время танца, щекотя своим дыханием мое ухо:
  - Я хочу познакомить тебя со своей сестрой.
  - Сестрой? - растерянно спросила я, - а где твоя сестра?
  - Она здесь, идем.
  Танцуя, он увлек меня через весь зал к стойке бара. Его сестра пила колу через соломинку. Она была очень похожа на него: такая же высокая и тонкая, нет скорее худая, с такими же, как у него, темными кудряшками и четко обрисованной формой крупных губ, но без очков. Ее трудно было назвать девушкой, она странным образом не имела возраста, ей могло быть и 18 и 35. Это теперь мне странно, почему Антон не познакомил меня с нею раньше, почему мы вообще так мало говорили друг с другом, почему даже не обменялись телефонами...
  - Тебе понравилось здесь? - спросила она меня голосом Антона.
  - Да, - тупо сказала я.
  Собственно, мне нечего было сказать, я даже не поняла, где я провела каникулы, ибо за все время я не видела ничего и никого кроме Антона. Если она имела в виду, понравился ли мне Антон, то ответить на это, наверное, можно было только так. Но дело было не в том, что он мне понравился, я даже не влюбилась в него, он просто заполнил всю меня, захватил, лишил воли, желаний, кроме желания вечно танцевать с ним.
  Она сказала, что ее звали Тоня. И что ей было очень приятно со мной познакомиться, и что мы еще обязательно встретимся и повеселимся. Во всяком случае, на следующий Новый год - без сомнений. И она принялась мне рассказывать, какая прекрасная дача у их родителей недалеко от города (от какого города, я так и не поняла ни тогда, ни после), что они там часто устраивают замечательные вечеринки для своих друзей, о которых те потом вспоминают всю жизнь.
  - Так что, договорились, - с улыбкой сказала она, вытащив соломинку изо рта, - и обещай, что следующий Новый год ты встречаешь с нами на даче.
  Я в каком-то отупении обещала ей, все, что она хотела. Мне она не понравилась. Я чувствовала, что все больше теряю связь с реальностью, что перед глазами все начинает плыть от усталости, от невыносимого желания провалиться в сон. Их лица склонялись надо мной: лицо Антона слева и лицо Тони справа. Потом они передвинулись - вот уже лицо Тони было слева, а лицо Антона справа. А вот я уже и не знаю, где чье лицо, потому что они слились в одно лицо то ли женское, то ли мужское, которое кружило вокруг меня и твердило про встречу нового года в чудесном доме их родителей. И нежность к одному и неприязнь к другой тоже слились и были неотделимы.
  На утро они уезжали в Москву, то есть я думаю, что в Москву. Сердце мое обливалось слезами, но сама я находила как в другом измерении, я двигалась - но как во сне, страдала - но как в кино. Кажется, я обещала ему проводить его утром до автобуса, который должен был подъехать к корпусу, в котором мы жили. Я не помню, как вернулась в свою комнату, но через три часа обнаружила себя лежащей в своей постеле совершенно без сил.
  Я вовсе не проспала отъезд Антона, я проснулась во время, но не встала и не пошла умываться. Я лежала с закрытыми глазами и представляла себе, как он где-то в этом же здании встает, одевается, собирает вещи, идет завтракать (или не идет?) и, наконец, стоит со своим рюкзаком в холле, оглядываясь и ожидая, что я сейчас приду. Его сестра уже в автобусе, он все медлит. А я не иду.
  "Я не пойду, - твердила я себе в необъяснимом упорстве, - нет, я не пойду".
  Я помню, как преодолевала себя саму, как вся моя душа рвалась к нему, а я не пускала ее и не пускала себя.
  Я встала к обеду совершенно разбитая. Есть не хотелось. Говорить ни с кем тоже не хотелось. В полусне я стала собирать свой чемоданчик. Но я делала все машинально, на самом деле я не видела ничего, кроме его лица, которое улыбалось мне то из ворота свитера, то из кармана пальто, то из отделения сумки. Я даже не могу сказать, что я о нем думала, просто он был везде, я везде на него натыкалась. Он был огромен и неохватен как воздух вокруг меня. Я не могла ни плакать (мне вообще не хотелось плакать), ни думать, я лишь ощущала его во мне и вне меня. Я не вспоминала и не строила планов на будущее (смешно, но я даже не думала о том, что у меня нет его адреса!), я только и делала, что шептала: "Антон, Антон, Антон...". Временами его образ колебался, как отражение в воде и вместо него я уже видела его сестру, но она уже не вызывала у меня отторжения, как будто я воспринимала их как одно существо, и лишь продолжала шептать: "Антон, Антон..."
  Дальше в моей памяти какой-то провал: я не помню, как уезжала из лагеря, как добралась до дома. Я не помню, как прожила следующие три недели. Оказалось, что все это время я не ходила в Академию. Более того, я не помнила, что же я делала все это время, чем питалась (и питалась ли?). Наверное, все это время я просидела дома, но ума не приложу, чем я занималась, о чем думала, спала или бодрствовала, говорила ли с родителями (кажется, говорила, причем, как видно, совершенно разумно, так как они не выказали никакого беспокойства по моему поводу).
  В чувство меня привел зонок в дверь. Длинный бесконечно длинный звонок сначала пробивался в мое сознание как будто сквозь ватное одеяло, но с каждым мгновением он становился все громче и громче. Автоматически и направилась к входной двери и открыла ее. За дверью стояла Анна Петровна.
  Старушка шевилила губами, но я ничего не слышала.
  - Что? - мой голос прозвучал так грубо, хрипло, что я закашлялась.
  - Деточка, что с вами? - наконец-то я различила смысл ее слов.
  Видно сам Господь Бог послал ее разбудить меня от моего летаргического сна, потому что собстенно у нее не было ко мне никакого дела.
  Я не могла поверить, что уже начало марта. Несомненно, я пережила состояние измененного сознания, которое было вызвано двумя бессонными неделями и безумной влюбленностью, если так можно назвать то необъяснимое чувство, которое я испытала к Антону.
  Я никак не могла прийти в себя, отвечала невпопад на, задаваемые Анной Петровной вопросы. Наконец промямлила, что болею, во что поверить было совсем не трудно, достаточно было посмотреть на меня.
  Я действительно очень сильно изменилась внешне: очень сильно похудела, можно сказать, что от меня остался практически один скелет, обтянутый кожей. Глаза запали и поблекли, волосы стали сухими и посеченными, ногти слоились и ломались. У меня дрожали колени при каждом шаге и руки, когда я поднимала их или пыталась удержать какой-нибудь предмет. Я стала похожа на высохшую старушку.
  Я сомневаюсь, что человек в состоянии прожить три недели без пищи и воды, но, увидев себя в зеркале, я стала подозревать, что за все это время я действительно ничего в рот не брала. Хотя, помнится, мне приходилось читать о нескольких молодых ирландских заключенных, объявивших голодовку в знак протеста против английской оккупации Северной Ирландии и умерших по прошествии двадцати или тридцати дней.
  А если бы Анна Петрона не пришла ко мне, что бы со мной стало? - временами спрашиваю я себя.
  Но она пришла. Она заставила меня переехать к себе, отпаивала мятой с медом, и укладывала спать, завернув в огромный шерстяной платок.
  Я прожила у нее несколько дней.
  Мне потребовалось около десяти дней, чтобы прийти окончательно в себя, все это время я прожила вместе с Анной Петроной. Она меня выходила. Благодаря ее неусыпным заботам постепенно я выздоравливала: немного поправилась, по крайней мере, порозовела, пришли в порядок волосы и ногти.
  Анна Петровна много мне рассказывала о своей семье. С удивлением я узнала, что ее семья жила в доме на канале Грибоедова и до революции. Им принадлежала та самая квартира, которую теперь выкупила балерина, хотя в то время она и была поменьше.
  Как только позволило здоровье, я с головой окунулась в учебу: изо всех сил принялась догонять пропущенное. Каждый день я все дольше - по мере возрастания сил - пропадала на занятиях и без устали рисовала. Я полностью окунулась в работу, изо всех сил стараясь нагнать пропущенное.
  Как ни странно, я совсем не страдала от расставания с Антоном. Лишь иногда мне снилось чье-то лицо - то ли женское, то ли мужское, то ли Антона, то ли его сестры. У меня не было ни минутки свободной, и я не могла себе позволить, как раньше, подолгу для собственного удовольствия рисовать канал, - я едва успевала справляться с обязательной программой. Я забыла, как рассматривала по вечерам свою любимую акварель. Жизненная круговерть дала мне небольшую передышку лишь к весне. Я вдруг осознала, как много сделала за предыдущие месяцы и, как устала. Приближалось лето, о котором я думала с удовольствием, не смотря на предстоящие экзамены. Чувствовала я себя уже совсем хорошо и могла не бояться испугать родителей болезненным видом.
  Однажды почти теплым майским вечером, я долго стояла на балконе, прислонившись к старой рассохшейся дверной коробке, и смотрела вниз на канал. Внизу, как раз под моими окнами, проходил кораблик с туристами, которые жадно шарили глазами по окнам старинных домов, стоящих вдоль берега бесконечной каменной грядой, стараясь запомнить каждую деталь. Я видела, что взгляд многих из них то и дело останавливался на моей фигуре, и подумала: вот совсем незнакомые мне люди проплывают мимо моего дома и мимо моей жизни. И, скорее всего, ни с кем из них я больше никогда не встречусь. Но может быть сейчас, именно сейчас, они думают обо мне, возможно даже, я навсегда останусь в их памяти такой, как сейчас... По мере того, как кораблик удалялся и становился все меньше и меньше, я все больше думала о своей жизни. И вспомнилась мне вдруг во всех подробностях моя зимняя любовь и бесконечные ночные танцы, теплое дыхание у моего уха, мягкая рука и нежный запах... Антон...
  Разумеется, я и раньше временами вспоминала Антона, но как ни покажется странным, особенно после пережитого в лагере наката чувств, я не мучалась и не страдала от нашей разлуки. Я совсем не переживала, что он не дает о себе знать. Когда мысли о моем потерянном возлюбленном слишком уж начинали донимать меня, я просто старалась отодвинуть их подальше, отложить на потом, объясняя это занятостью и необходимостью учиться. Я не хотела себе признаться в том, что мне было почти неприятно вспоминать о нем, а мысль о его сестре просто таки страшила меня.
  Но в тот майский вечер я не просто вспомнила Антона, я вспомнила свои чувства к нему. Тотчас меня накрыла волна счастливой тоски, которая только и бывает в юности, когда сердце больно сжимается от потерянной любви, а душа поет от ощущения собственной молодости и здоровья, от уверенности в том, что в жизни всего будет еще так много...
  Тут же, без какого-либо перехода я вспомнила об акварели в спальне и бросилась к ней. Мне казалось, что в последний раз, когда я рассматривала картину, она стояла прислоненная к стене, опираясь на ряд других, сложенных работ. Я не помнила, что я ее куда-то убирала. Но теперь картины там не было. Я в растерянности оглядывала комнату, как будто картина могла неожиданно выплыть откуда-то из темного угла. Ее нигде не было. Я несколько раз обошла всю квартиру, я осмотрела все стены, заглянула в шкафы, под диван, под кровать, под столы. Тупо я повторяла свои поиски опять и опять, проходя тот же путь, но ничего не находила. Мне стало страшно жарко, щеки пылали, я представляла себе, что во время моей болезни, сама того не осознавая, пустила кого-то в квартиру, какого-нибудь злоумышленника, который украл картину. Нет, злоумышленник не ограничился бы одной картиной, наверное, я сама ее уничтожила в приступе безумия. Наконец, в отчаянии я присела рядом со сложенными картинами и начала просматривать их одну за другой. Все они мне были прекрасно знакомы - я уже не раз их рассматривала в прошлом. Вот они все тут: футуристический корабль на фоне заката или восхода, лодки на реке, зимний лес в дымке мелких снежинок, Арбат под дождем...
  Неожиданно моя рука замерла, а взгляд остановился на знакомом пейзаже: долина, поросшая пожухшей травой, редкие деревья, с которых уже облетели листья, извилистый прозрачный ручей, низкое грозовое небо... Но чего-то не хватало... Боже мой! Я чуть не закричала... Где же всадники?! Где собаки?!
  Я судорожно начала заново перебирать картины и опять, и опять натыкалась на знакомый пейзаж... Кажется, я пересмотрела картины не менее пятидесяти раз. И каждый раз, когда очередь доходила до роковой акварели, сердце мое чуть не выскакивало из груди, а потом, отчаянно дернувшись, падало куда-то в желудок.
  Я вытащила картину и приставила ее к стене, как это делала раньше, когда часами любовалась ею, села на свою излюбленную бархатную скатерть и тупо уставилась на изображение. Даже в таком расстроенном состоянии я не могла не отметить, что без коней, людей и собак все в картине стало абсолютно гармонично. Она дышала покоем. Все, что раздражало, расстраивало, сбивало с толку - исчезло.
  Но могла ли это быть другая картина, которой я не заметила вначале? Мне с трудом верилось в это, так как все картины, которые были в этом доме, я помнила наперечет, а в сцене охоты знала каждую травинку, каждый листочек каждый холм, каждое облачко. Может быть это парные картины? А если даже и так, то где же все-таки та, первая? Мысли у меня начали путаться, я не знала, что и думать, не представляла себе, что мне теперь делать. Неожиданно мое внимание привлекло нечто на картине, ранее мной не замеченное - почти на горизонте, там, где сходились подножия двух невысоких холмов, виднелись какие-то развалины. Я подползла ближе и стала рассматривать, обнаруженную деталь. Несомненно, это были развалины какого-то большого дома, оставшиеся после пожара, хотя на таком расстоянии судить было затруднительно. Я была уверена, что ранее я этого объекта не замечала. Еще несколько минут я рассматривала изображение, пока, наконец, не попыталась успокоить саму себя: "Очевидно, что это была другая картина, парная. Где первая - я не знаю. Возможно, я найду ее позже". Мелькнула мысль об Анне Петровне: нужно спросить. Она должна знать. Но, испугавшись чего-то, я предпочла этого не делать. С опаской задвинула картину обратно в ряд и вышла из спальни.
  Шли месяцы. Я окончила первый курс. Из Панамы приехали в отпуск Петушковы. Перед их приездом я неделю мыла квартиру - не потому, что так ее запустила, просто мне хотелось, чтобы они нашли свое жилище в идеальном состоянии, чтобы у них не было повода жаловаться на меня или быть недовольными.
  На каникулы я уехала домой в Москву, дрожа при мысли о том, что будет, если Петушковы заметят пропажу акварели. Но они ничего не заметили: звонили мне из Питера, благодарили за прекрасное состояние квартиры, сказали, что привезли мне подарки. Я набралась храбрости и спросила их, откуда в их доме столько живописных работ. Лидия Михайловна ответила, что это коллекция ее отца - большого знатока и любителя искусства (ну и ну! этого я никак не ожидала!)
  Но все прояснилось, когда она добавила, проворковав как голубица, что большая часть коллекции была собрана ее отцом во время войны.
  - Это же ясно, как божий день! - воскликнула моя мама, - Пасюк всю жизнь был вором! Он не только квартиру украл, он много чего стащил из пустующих домов ленинградцев! Все всегда это знали.
  Вот это да! Так значит, коллекция была ворованная! Что за человек! В то время, когда люди умирали от голода, когда пределом мечтаний большинства был кусок хлеба, когда, то здесь, то там разрывались бомбы и рушились здания, какой-то подлый Пасюк как крыса шныряет по чужим опустевшим квартирам, присваивая, не принадлежащие ему, ценности. Почему он был уверен, что с ним ничего не случится? Что он не умрет от голода, что его чудесная отдельная квартира не будет разрушена во время ночных бомбардировок? На эти вопросы у меня не было ответов. Но у кого он украл эти картины? У кого он украл английскую акварель?! Молнией блестнула в голове догадка.
  Мама сказала, что Пасюки всегда жили очень хорошо: машиностроительный завод, на котором глава семейства работал до войны в должности главного инженера, выдал ему бронь, поэтому он и избежал фронта. Кроме того, и он, и его семья - жена и дочь - получали хороший паек (все трое по рабочим нормам, что было абсолютно незаконно!) После войны его назначили директором того же завода. Ни сталинские репрессии, ни партийные чистки его не коснулись. Он дожил почти до девянота лет, похоронил жену, увидел внуков, в последние годы жил один в своей квартире на канале Грибоедова, всегда имел домработницу и, наконец, тихо умер в своей постеле пять лет назад.
  Пришел сентябрь, Петушковы вернулись в Панаму, а я в их квартиру. Начались занятия в Академии. Меня удивило, как изменились студенты моего курса: это уже были не вчерашние желторотые школьники наивные и неопрятные. Они как будто перешагнули грань, отделявшую детство от юности и все как один пришли на занятия стройными, хорошо одетыми, надушенными, уверенными в себе. Они несли в себе новое знание о мире, приобретенное за время летних каникул. Не знаю, изменилась ли я, но мне так не казалось. Я была хоть и в новом, но простом свитере и таких же простых брюках, совсем без косметики. Но дело не в этом, - внутренне я оставалась той же. Никто, ни однокурсники, ни преподаватели не выразил по моему поводу моего внешнего вида никакого удивления.
  Опять потянулись дни и недели занятий. Учеба мне нравилась еще больше чем раньше: я чувствовала, что с каждым днем рисую все лучше, знаю все больше. Прогресс был таким очевидным, таким быстрым, что окрылил меня, и я посвящала все дни и ночи учебе.
  Осень становилась все темнее, сырее и холоднее. Целыми днями шли дожди, временами принимался падать мокрый снег. Приближалась зима.
  Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок. Еще не взяв трубку, у меня екнуло и замерло сердце. Теперь мне кажется, что за секунду до того, как я услышала голос в трубке, я уже знала, кто мне звонит. И мне от этого было очень не приятно. Но только лишь на одну секунду, потому что в следующий же момент меня охватила несказанная радость, ибо это был Антон. Он говорил и говорил, не давая мне вставить ни слова. Что он не мог позвонить раньше, потому что уезжал, что он очень скучает, что он только вернулся и хочет меня видеть, что он все это время обо мне думал, что мы должны скорее встретиться... Я слушала его оглушенная и очарованная. Не помню, что я ему отвечала, кажется, что-то лепетала в ответ, но тот час забывала, что сказала, так как слышала только его. Он говорил, что ничего не забыл, что у нас все еще впереди, что все БУДЕТ.
  Потом он сказал, что не забыл о нашем уговоре встретить вместе новый год.
  -- А ты помнишь об этом? - спросил он меня.
  -- Да, - прошептала я.
  -- Тогда не планируй ничего другого. Позвони родителям и скажи, что не приедешь домой на праздники, хорошо?
  -- Хорошо.
  -- Ну и отлично, так не забудь, будь умницей. Я тебе позвоню.
  Я не противилась. Я согласилась с ним во всем, я не удивилась его годичному отсутствию, меня не возмутило, что он вел себя так, как будто расставания и не было. Он положил трубку, а я сидела, окаменев, слушая частые гудки в телефоне: я была счастлива, я млела. Его воля опять стала моей волей. Я все отдала на его усмотрение.
  Шли дни, он больше не звонил, а я чувствовала, что начинаю медленно входить в то же состояние, от которого едва оправилась почти год назад, для этого оказалось достаточно одного короткого разговора. Но все же Антон был далеко от меня и не мог полностью меня себе подчинить. Поэтому, помня, что со мной произошло на первом курсе, я решила, что буду держать себя в руках и постараюсь контролировать свои мысли и поступки. Мне нужно было учиться и я, кажется, это понимала. И считала, что на этот раз сумею удержать чувства в рамках разумного. К тому же, в отличие от моего прежнего полностью открытого и доверчивого восприятия Антона, теперь к моей влюбленности примешивалось какое-то горькое чувство. Это была обратная сторона того счастливого настроения, с которым иногда просыпаешься и думаешь: у меня есть что-то очень хорошее, что это? Я просыпалась и думала: что-то не в порядке с моей жизнью. Потом я принималась вспоминать все, что произошло со мной накануне, но мне не приходило на ум ничего особо плохого. Да и вообще ничего нового. Кроме того, что в моей жизни опять появился Антон.
  Я окончила тот зимний семестр хуже, чем предполагала: после звонка Антона, меня охватило почти что безразличие к учебе, я заставляла себя ходить на занятия, программу выполняла лишь в рамках обязательных требований - ни на йоту больше - и не могла дождаться, когда, наконец, кончится декабрь.
  Началась сессия, до нового года я успела сдать все зачеты, оставались экзамены, которые были намечены на январь. Родители, кажется, даже обрадовались, что я решила встретить новый год в "студенческой компании", а не дома. По-видимому, их уже слегка волновало мое затворничество и нежелание общаться со сверстниками. Так что с их стороны не было никаких препятствий, что, как ни странно, немного расстроило меня, как будто я жалела, что они не запретили мне ехать.
  Антон больше не звонил, но я совершенно не волновалась. Я знала, что все будет так, как он сказал. Я ждала. Ждала тридцать первого декабря.
  Он позвонил накануне, сказал, чтобы я купила билет до Никанорова и, что он будет ждать меня на следующий день на станции в шесть часов вечера.
  -- Сколько я там пробуду? - у меня достало ума спросить хотя бы это.
  -- Первого вечером будешь в Питере. Не бери много вещей: мы решили устроить карнавал, но ты не беспокойся - в доме полно старых костюмов (мы каждый новый год устраиваем переодевания). Возьми только самое необходимое.
  Я собрала кое-какие вещи в старенький рюкзачок. Много я действительно не стала брать: я вообще никогда не испытывала особой любви к нарядам, поэтому решила, что поеду в любимом синем свитере и джинсах, а с собой, кроме смены белья и умывальных принадлежностей, возьму на всякий случай красивый новый свитер и праздничные серебристые брюки.
  Пришла Анна Петровна спросить, где я буду встречать новый год. Я сказала ей правду, но не всю: у знакомых. Она пыталась выяснить подробности, но я приняла решение ничего ней не рассказывать об Антоне.
  - А родители твои в курсе? Они не возражают? - наконец спросила Анна Петровна, поняв, что никаких подробностей она от меня не добьется.
  - Да-да! Конечно, они знают!
  - Будь осторожна, девочка, - вздохнула она, - и помни, каждый человек сам в ответе за себя. Никто ничего не сможет тебе сделать плохого, если ты не дашь своего согласия на грех. Душу может убить только осознанное решение пойти против Божьих законов.
  Никто никогда не говорил со мной в таком тоне. Общество, в котором мы тогда жили, избегало употребления подобных слов и выражений. Я смутилась. Она внимательно смотрела на меня, потом, вздохнув, перекрестила меня, поцеловала и ушла. Мне показалось, что она знает, куда я иду. Или же догадывается. Но о чем она могла догадываться? И откуда ей знать Антона и его семью?
  Приближался праздник, и мне некогда было думать на эту тему.
  Я выехала из Петербурга в час дня, рассчитывая приехать на станцию Никанорово в пять вечера: я страшно боялась, что в пути произойдет что-нибудь непредвиденное, и предпочитала иметь час в запасе. Я ведь так и не узнала ни адреса, ни телефона Антона и не смогла бы самостоятельно добраться до его дома. Точно по расписанию поезд прибыл на маленькую станцию, где из всех пассажиров вышла я одна. Было уже совсем темно, снег валил густыми хлопьями. Перрон был совершенно белым, без единого следа. Я поежилась и побрела к маленькому зданию станции, где, по моим расчетам, мне предстояло провести целый час в ожидании Антона. Станция поражала своим запущенным видом: заляпанные грязные окна, страшный холод - отопление не работало, но мусора нигде не было видно - наверное, прибрались к новому году. Я хотела уже было пристроиться на одной из убогих скамеек, как вдруг мое внимание привлекло какое-то движение за мутными стеклами станции. Я напряженно вглядывалась в темноту, строя предположения о том, кто сейчас появится в дверях: Антон, приехавший пораньше встретить меня или какой-нибудь незнакомец? Последнее предположение мне совершенно не нравилось: меня страшило провести целый час один на один с незнакомым человеком в пустом станционном домике. Да и что это за человек? Куда он собирается ехать за несколько часов до нового года из крошечного поселка, где и в будние дни не все поезда останавливаются? Я смотрела на входную дверь широко раскрытыми глазами, ожидая, что она вот-вот распахнется. "Даже касса уже давно закрылась на этой станции! Я одна здесь! В случае опасности мне придется бежать до поселка!"
  Дверь распахнулась, и в зал вошел Антон! Какая радость! Прочь все страхи! Это он, а не вымышленный чужой человек, которого я так боялась! Да и откуда здесь кому-нибудь взяться! Все, разумеется, сейчас дома, заняты последними приготовлениями к встрече нового года.
  Я залюбовалась Антоном. Я просто была поражена: он был одет совершенно необычно в красный камзол (назвать его пиджаком было совершенно невозможно!) и белые обтягивающие брюки, заправленные в начищенные сапоги до колен. Он был с непокрытой головой и без очков. Я впервые видела его без очков. Не смотря на то, что я была удивлена его видом и взволнована обстоятельствами нашей встречи, я заметила, что на нем не было ни одной снежинки.
  -- Снег перестал? - глупо спросила я, вместо того, чтобы броситься к нему на шею, что было бы логичнее в данной ситуации.
  -- Идет дождь, - нежно сказал он и протянул мне руки.
  Я не побежала к нему, не бросилась в его объятия. Я, не спеша, подошла к нему, взяла его руки в свои и стояла, как завороженная, смотря ему в глаза. Его глаза были неестественного ядовито-зеленого цвета.
  -- Ты больше не носишь очки?
  -- Я приобрел себе контактные линзы, - сказал он, - теперь все их носят. К тому же можно подбирать цвет глаз к костюму, - он тихо засмеялся.
  -- Но не к этому костюму, - возразила я.
  -- Сегодня я просто одел свои любимые - зеленые. В твою честь, - добавил он.
  Я подумала, что очки шли ему больше. Как странно, без очков он стал выглядеть современнее. И что-то ушло. Какое-то очарование. Он наклонился и поцеловал меня. Я ничего не почувствовала. Мне стало неловко. Зачем я стою здесь, на этой холодной незнакомой станции, с чужим мне человеком? Я собираюсь встретить с ним наступление нового года, зачем? Почему я не дома с родителями? Почему я не там, где меня любят? Я пыталась вспомнить свою прошлогоднюю влюбленность, воскресить сказку... Но ничего не было, кроме чужого лица и холода убогой станции.
  -- Ты совсем замерзла, идем, нам еще нужно добраться до дома.
  -- Но сейчас еще только пять. Почему ты так рано пришел? - неожиданно вспомнила я.
  -- Разве ты не рада? Я решил прийти пораньше, не хотел, чтобы ты мерзла здесь одна, если поезд придет раньше.
  Я подивились такому предвидению, показавшемуся мне странным и почему-то неискренним. Но мне только и оставалось, что быть ему глубоко благодарной за заботу.
  -- Почему ты так одет? - я задавала вопросы, ожидая, что он чем-то выдаст себя, скажет вдруг что-то, чего не должен говорить. И тогда я все узнаю. Узнаю, и у меня появится повод уйти.
  -- Я же говорил тебе, что у нас маскарад.
  Маскарад. Да, конечно, он говорил. И сказал, что и мне будет из чего выбрать себе костюм. Но значит, там будет много людей? Почему-то раньше я об этом не думала. Представляла ли я, что мы будем одни? Да нет, кажется, я вообще об этом не думала. Но кто же будет в доме? Его сестра и родители?
  - Родители сейчас за границей, - сказал он, а я вздрогнула оттого, что он отгадал мои мысли. - Здесь Тоня и наши друзья.
  Тоня! Эта неприятная Тоня!
  - На, это тебе, надень-ка, - он заставил меня надеть просторный дождевик с капюшоном, - Пойдем! - он обнял меня одной рукой и вывел из станционного домика.
  На улице все совершенно изменилось. Перестал идти снег, моросил мелкий дождик. Перрон, который еще пять минут назад был бел как чистый лист бумаги, теперь уже казался серым и неопрятным, везде блестели лужи.
  -- Ты когда-нибудь занималась конным спортом? - спросил он.
  -- Нет, - удивилась я, - но мне всегда нравилось смотреть на всадников.
  -- Тогда сегодня у тебя будет возможность узнать на собственном опыте, что это такое.
  К моему величайшему удивлению, спустившись по лесенке с перрона, я увидела лошадь шоколадного цвета, привязанную за уздечку к перилам.
  -- Мы на ней сейчас поедем? - я чуть не начала заикаться.
  -- У тебя будет необыкновенный новогодний праздник, - сказал он, то ли ответив, то ли не ответив на мой вопрос.
  -- Но я не умею ездить! Я никогда не приближалась к лошади! - запротестовала я.
  -- Зато я умею! Ты сядешь позади меня и обхватишь меня руками, - почти приказал он.
  -- А может лучше спереди. Я боюсь, Антон.
  -- Сзади, - тихо сказал он.
  Я больше не спорила, тем более, что другого выхода все равно не было, а он, по крайней мере, умел управляться с лошадьми. Что мне оставалось?
  Я еле-еле взобралась на лошадь. Я боялась ее. Боялась, что она меня укусит или лягнет, боялась с нее упасть. Как безумная я вцепилась в Антона. Мой рюкзачок болтался у меня на спине из стороны в сторону, но я не думала о нем. Даже если бы он с меня свалился, я, наверное, не стала бы ничего предпринимать, чтобы подобрать его. Все мои мысли сосредоточились на том, чтобы не упасть. Не упасть и как можно скорее доехать до дома. Я не знаю, было ли холодно, потому что холода я не чувствовала. Даже наоборот, мне казалось, что от волнения и страха щеки у меня начинают гореть. Только через несколько минут, когда я немного освоилась, я начала обращать внимание на окружающий нас пейзаж.
  Что за место! Я предполагала, что станция находится рядом с поселком или городком, но вокруг, кажется, ничего не было, только бесконечные поля, холмы и перелески. Я пыталась оглянуться, думая, что, возможно, мы проехали поселок раньше, когда я еще не была в состоянии смотреть по сторонам. Кое-как мне это удалось, но нигде я не видела никаких признаков человеческого жилья. Но кто же будет строить станцию в пустынной местности! Это уж было совсем невероятно. Я решила, что, видимо, с момента нашего отъезда от станции прошло больше времени, чем мне казалось, и поселок мы уже проехали. Этим я и попыталась успокоить себя. Лошадь резво бежала, и мне, честно говоря, было довольно удобно ехать. Через некоторое время я совсем освоилась и, не смотря на дождь, даже получала удовольствие от поездки. В моем дождевике мне было сухо и тепло, как будто я сидела в домике. Мимо тянулись бесконечные долины, пересеченные то неглубокими оврагами, то невысокими пригорками. Деревьев было не много - то здесь то там возвышались одинокие дубы, а на горизонте виднелись редкие перелески. Неожиданно из соседней рощицы появился целый конный отряд в сопровождении стаи пятнистых пойнтеров. Я вздрогнула, так напомнила мне эта группа потерянную в доме Пасюков акварель: мужчины одеты также как Антон, женщины - на дамских седлах, в длинных амазонках. Здесь происходит что-то необычное, наконец-то я отдала себе в этом отчет. Что-то, с чем я еще никогда не сталкивалась, о существовании чего никогда не задумывалась. Лучше и сейчас ни о чем не думать, просто смотреть на эту ожившую сказку.
  Снег, которым поначалу было покрыто все кругом, темнел и таял прямо таки на глазах. Зима теряла свою искристую белизну, превращаясь в слякотную сырую осень. Ну и новый год в этом году! Я совсем не жалела о том, что снег тает: дождь я любила больше снега.
  Антон приблизился к конной группе. Собаки залаяли, но не агрессивно, а доброжелательно приветствуя нас. Я поздоровалась, но, кажется, лай своры и лошадиный топот заглушили мой голос. Никто мне не ответил, они смотрели хоть и на меня, но как будто мимо меня. Я не могла поймать ни одного взгляда. Их было пятеро: три женщины и два мужчины.
  - Знакомься, - сказал Антон, обращаясь ко мне, - это мои друзья, Тоню, мою сестру ты знаешь.
  Тоня, не изменившаяся с прошлого года, с такими же, как у Антона кудряшками, изобразила подобие улыбки. Как они похожи! Теперь, когда Антон перестал носить очки, я это поняла. Да они имеют практически идентичные лица! Значит они близнецы?! Как же я этого раньше не заметила.
  - Наши девочки: Вика и Аля, а это Саша и Виктор. Ладно, разговаривать будем потом, скачите домой, мы тоже сейчас будем, - бросил Антон, - пора готовиться к празднику.
  Всадники развернулись и поскакали впереди нас, увлекая за собой собак. Они все больше удалялись от нас, пока не скрылись за ближайшими холмами. Мы ехали гораздо медленнее их и, наверное, будь светлее, взобравшись на очередную возвышенность, мы могли бы видеть, опередившую нас группу. Но было уже совершенно темно, а поблизости не было ни освещенной проезжей дороги, ни огней города или поселка: наш путь освещала лишь тусклая луна, на которую то и дело наплывали тучи.
  Мне хотелось насладиться поездкой в тишине. Видимо, это действительно будет необычный новый год. Мне стало веселее, мои недавние тоскливые мысли ушли, а их место заняло радостное предчувствие праздника, чуда. Впрочем, я не чувствовала ничего похожего на влюбленность. Мене не волновала близость Антона. Внезапно я вспомнила, какое счастье охватывало меня, стоило мне уловить его нежный запах. Желая проверить себя, я приблизила нос к его затылку. Да, запах был тот же. Даже сердце разок дернулось от чувственного воспоминания. Но ничего больше я не ощутила. Ничего. Не было очарования, колдовского очарования влюбленности.
  "Как жаль, - подумала я, - ладно, посмотрим, что будет дальше, еще слишком рано". Тогда я еще не знала, что в страсти "слишком рано" не бывает. Если она ушла, значит ушла - назад не вернется.
  Прошло, наверное, около часа. Мы ехали уже не вдоль полей, а по дорожке негустого леса (хотя регулярные посадки наводили на мысль о том, что это мог быть и парк). Вдоль дорожки стройным рядом тянулись старые липы. Наконец между деревьями стало все больше просматриваться какое-то строение. Вот еще один поворот дороги, и мы оказались перед большим домом, во всех окнах которого, весело горел свет. Вокруг дома я не заметила ни забора, ни ворот. Последние липы остались позади, вокруг дома деревьев не было.
  -- Ну вот, мы и приехали, - Антон спешился и помог мне слезть с лошади. Только тогда я заметила, что рядом с нами крутится один из пойнтеров. То ли он присоединился к нам, оставив своих товарищей после нашей встречи со всадниками, то ли откуда-то выскочил, когда мы подъехали к дому.
  -- Что это за дом? - растерянно спросила я.
  -- Это дом моих родителей, - гордо ответил он.
  -- Но, кажется, он очень большой, - пролепетала я.
  -- Да. Он ОЧЕНЬ большой. Это наша дача. Мы не живем здесь постоянно, но здесь всегда находится одна семья, которая следит за хозяйством.
  -- А лошади?
  -- Мы платим за содержание лошадей в конной школе. Она здесь не далеко. А когда приезжаем, то забираем их домой.
  -- Сколько же у вас лошадей?
  -- У каждого по одной, но если много гостей, можно взять на прокат столько, сколько потребуется. Подожди. Пойду, отведу лошадь на конюшню. И надо сказать Олегу, чтобы вытер ее и задел ей корму.
  Он увел лошадь за угол, и я услышала, как заскрипели открываемые и закрываемые ворота конюшни.
  Конюшня! Кажется, это первый знакомый в моей жизни, у которого есть конюшня. А ведь все это становится занятным!
  Собака тихонько заскулила и осторожно прижалась ко мне одним боком. Я погладила ее по голове.
  Вернулся Антон. Вместе мы приблизились к входной двери, освещенной тусклым светом фонарика, позвонили. Сначала было тихо, но потом раздались торопливые, шаркающие шаги пожилого человека, и дверь распахнул худой старичок в фартуке. У него было изможденное усталое лицо, он вытирал руки о фартук и ласково улыбнулся, поприветствовав нас.
  "Наверное, занимается приготовлением праздничного стола", - подумала я.
  -- Займитесь лошадью, Олег Васильевич, - сказал Антон, - она на конюшне.
  Мы вошли, (пойнтер юркнул за нами), Олег Васильевич отправился на конюшню, а Антон запер за ним входную дверь, да ни как-нибудь, а на огромный гладко отполированный засов, который он вставил в две кованые скобы.
  -- У вас нет нормального замка? - невероятно, но, кажется, замка действительно не было!
  -- Не в этой двери. Эту мы всегда закрываем изнутри. Замок есть в задней двери, той, что ведет через конюшню.
  - Идем, я познакомлю тебя с супругой Олега, ее зовут Ольга Васильевна.
  Мы стали подниматься по роскошной лестнице мореного дуба, заканчивающейся навесным резным балкончиком в псевдоготическом стиле. Следующий лестничный марш был гораздо скромнее и уже, но готические мотивы сохранялись. Кажется, мы поднялись еще на один этаж и оказались в узком коридоре, по обеим сторонам которого располагались двери комнат. Сейчас я уже не могу сказать, сколько их было, но тогда мне показалось, что не меньше чем по три-четыре с каждой стороны. Антон подвел меня к последней двери слева, толкнул ее, и мы вошли в небольшую комнату, всю обстановку которой, составляла лишь широкая кровать с балдахином (с настоящим балдахином, а не каким-то бутафорским!), огромный платяной шкаф, ночной столик и небольшой секретер. На покрытом лаком теплом деревянном полу не было ни ковра, ни паласа. На стенах - ни одной картинки. Никаких украшений. Один угол комнаты выступал и был выложен плиткой - там проходила печь. Она топилась, и в комнате было очень тепло.
  - Это твоя комната. Располагайся, но не переодевайся. Я отправлю к тебе Ольгу Васильевну, она тебе покажет костюмы. Выбирай любой, какой тебе больше понравится, наряжайся и спускайся к нам. Мы будем в гостиной на первом этаже. Справа от лестницы. А! Вот еще что! - он открыл узкую дверь, которую я сначала не заметила в дальнем конце комнаты, - здесь ванная. Она полностью в твоем распоряжении. Вот полотенца. Мы тебя ждем. Не задерживайся!
  Он вышел, оставив меня совершенно ошеломленную посереди комнаты. Не переодевайся! Да мне и переодеваться было не во что, разве что только сменить свитер.
  Я вошла в ванную. Она была небольшая и чистенькая, но не из этих новомодных с иголочки ванных, как с журнальной картинки. Эта ванная явно была оборудована очень давно. Кафель кое-где выщербленный, был испещрен мелкой сеточкой трещинок, сантехника давно потеряла блеск, но не импозантность: унитаз с бачком расположенным под потолком со спуском-цепочкой мне приходилось видеть только в кино. В беленьком не раз крашеном шкафчике со стеклянной дверцей стопками лежали чистые полотенца и халат, на полу стояли махровые тапочки. На большой раковине, крепившейся к стене на древних металлических кронштейнах, и на зеркале в белой раме над ним были расставлены все необходимые гигиенические принадлежности. Ванная и все в ней, включая полотенца и тапочки, было абсолютно белым. Удовлетворенная, я вернулась в комнату и выглянула в одно из двух имевшихся там окон. Я ожидала увидеть все, что угодно, но не то, что я увидела. Вернее сказать, я ожидала увидеть там хотя бы что-нибудь, но не увидела ничего. За окном была полная чернота и, если бы не свет, исходивший из окон дома, нельзя было бы вообще ничего рассмотреть. Впрочем, свет позволял видеть всего лишь кусок мокрого газона. И все. Но я не смогла разглядеть ни огней дальнего поселка, ни дороги, ни, хотя бы, одинокого фонарного столба. Казалось, что дом располагается в совершенно необитаемом месте. Я отметила, что снег полностью растаял, а дождь уже превратился в настоящий ливень. Капли изо всех сил барабанили по оконным стеклам, жестяным карнизам и крыше, от чего в комнате было довольно шумно.
  Я отошла от окна и приблизилась к печи. От нее шел жар. Как хорошо. Я не промокла в дождевике Антона, но после уличной сырости мне было приятно находиться в теплой, почти жаркой комнате.
  Я решила все просмотреть в комнате: открыла дверцу шкафа - он был пустой, со множеством удобных отделений и десятком вешалок. К сожалению, ни вешать, ни раскладывать в этом шкафу мне было почти что нечего. Я даже не стала вытаскивать свои жалкие пожитки из рюкзака. Вместо этого я подняла крышку секретера. Там лежала стопкой писчая бумага, конверты, несколько ручек, карандашей, перочинный нож. И больше ничего. Ничего лишнего - лишь то, что может пригодиться гостю, временно поселившемуся в этой комнате. Оставался лишь ночной столик с большой стеклянной лампой, стоящей на нем. Я открыла его единственный ящик и вытащила, лежащую там книжку: София Ли "Убежище или повесть иных времен. Готический роман". Что сказать, книжка была частью антуража. Раздался стук в дверь, и вошла невысокая худенькая старушка с приветливой улыбкой на лице.
  - Ольга Васильевна? - спросила я.
  - Да, это я. Вы хорошо устроились? Может быть, вам что-нибудь требуется?
  -- Нет, спасибо. Но Антон сказал, что у вас здесь можно подобрать маскарадный костюм для праздника.
  -- Да, конечно, хотите пойти со мной? Дело в том, что костюмов много, я не смогу вам их все принести в комнату.
  - Нет-нет! Не беспокойтесь! Конечно, я пойду, куда вы скажете!
  Мы вышли из комнаты, я шла за Ольгой Васильевной, которая направилась по коридору не по направлению к лестнице, а в противоположную сторону и вошла в торцевую дверь. Мы оказались в чулане, заставленном полками с разнообразными хозяйственными вещами: канистрами, бутылями с моющими средствами, коробками с мылом. Но там мы не задержались: Ольга Васильевна направилась к узкой лесенке, ведущей на чердак. Чердак оказался просторным помещением с довольно высокими перекрытиями - при желании там можно бы было устроить еще один полноценный этаж, но видимо нужды в этом не было. Не могу сказать, что чердак был забит старыми вещами, наоборот он создавал впечатление аккуратного просторного полупустого помещения. Лишь по стенам стояло несколько сундуков и старых платяных шкафов, да по середине - простой квадратный стол и несколько стульев. Не было видно ни пыли, ни паутины, чердак был чистым и прибранным, никаких лишних вещей в нем не было. Ольга Васильевна подвела меня к одному из шкафов и открыла его. Он был плотно набит одеждой.
  - Это все карнавальные костюмы, - сказала она мне, - вы можете выбрать то, что вам понравится. Но это еще не все, вот здесь есть еще.
  С этими словами она открыла большой зеленый сундук, обитый металлическими пластинами, образующими рисунок из ромбов. Там ровными аккуратными стопками также лежала одежда.
  - Хотите, чтобы я вам помогла? Или сами справитесь?
  - Сама, наверное, справлюсь. Но я не знаю, что выбрать. Что это будет за карнавал? Можно одевать все, что угодно или все-таки есть какая-то тема? Сегодня я видела, что все были в костюмах для верховой езды девятнадцатого века. Они опять переоденутся? Я должна выбрать что-то из той же эпохи?
  - Вы можете выбрать все, что угодно. Я не думаю, что они будут в тех же костюмах. Им нравится надевать костюмы для верховой езды, которые вы видели, но, я уверена, что на праздник они переоденутся во что-то другое. И вовсе не следует думать, что все костюмы должны соответствовать какому-то определенному времени. Карнавал на то и карнавал, что можно все! Но если вы хотите моего совета, то лучше выберите мужской костюм, так вас точно никто не узнает.
  С этими словами она еще раз улыбнулась мне и направилась к выходу. Через минуту я услышала, как тяжело она ступала по лестнице.
  Мне не очень понравилась идея переодеваться в мужской костюм, я надеялась, наоборот, найти что-нибудь девичье, какой-нибудь наряд принцессы. Сначала я стала перебирать одежду в шкафу. Удивительно, но создавалось впечатление, что все костюмы были недавно выстираны: они ничем не пахли, и казались очень чистыми. Не было даже характерного затхлого запаха давно слежавшихся вещей. Через минут пятнадцать я поняла, что выбрать костюм будет не так легко: одежды было слишком много, с первого взгляда я не понимала, что она собой представляет, поэтому приходилось примерять все подряд. Я была в растерянности. Я не могла провести здесь несколько часов: самое позднее через час я должна была присоединиться к гостям. В шкафу были одеяния самых разных эпох и направлений, включая костюмы животных, литературных и сказочных персонажей. Я переходила от шкафа к сундуку, хватала то юбку, то куртку, то расшитый блестками лиф, то маску кошки, то звездочета и не знала на чем остановиться. Единственное, что я отложила из просмотренного, были несколько простых карнавальных масок. В расстройстве, я присела на небольшой сундучок, стоявший в отдалении. А потом сама не зная зачем, открыла его. Крышка совсем ничего не весила, так как сундук был маленький по сравнению с тем, который открыла для меня Ольга Васильевна. В сундучке также оказались костюмы. Поверх всего лежало красивое бальное платье белое с розовым отливом. Оно сразу привлекло мое внимание, и я его надела. Оно было почти до пола, с большим розовым бантом на заниженной талии, прямое, с большим вырезом и без рукавов. Оно немного напомнило мне одежду двадцатых годов, сразу вспомнились уроки по истории костюма. Даже если оно и было мне слегка великовато, просторная талия это скрывала. Я была очарована. К моему величайшему удовольствию, в сундучке я нашла также и дополнительные аксессуары к этому костюму: туфельки-лодочки без каблука и прелестную шляпа с широкими полями. Когда я вытащила из сундука шляпу, я заметила на дне небольшую обитую тканью шкатулку. В ней оказалась невероятной длины нитка искусственного жемчуга и жемчужные серьги. Ансамбль был завершен. И очень мне шел. Из отложенных масок, я выбрала одну в тон платью и осталось полностью довольна, убрала, первоначально вытащенные мной костюмы и собралась уже было уходить, когда вдруг мне пришла в голову мысль, что в гостиной может быть прохладно, и я решила поискать себе какую-нибудь подходящую накидку. Впрочем, долго искать не пришлось: из того же маленького сундучка, в котором я нашла все свое одеяние, я извлекла необыкновенной красоты белую меховую пелерину. Сундучок опустел - больше в нем ничего не было. Я быстро сняла с себя свой наряд, натянула свой обычный свитер и брюки и, прихватив наряд с собой, спустилась в свою комнату.
  Приготовления и переодевание доставили мне неизведанное ранее удовольствие. Так как я всегда носила очень простую одежду, то и облачение в нее никогда не имело характера ритуала. Но в этот раз я сделала все тщательно, не спеша, наслаждаясь процессом одевания: сначала приняла ванну, потом, облачилась в выбранный костюм и долго подкрашивала галаза и губы, укладывала волосы, хотя у меня был крайне ограниченный набор косметики, да и для моих коротких волос трудно было придумать какую-нибудь необычную прическу. Я попыталась сделать так, чтобы все в моем облике соответствовало эпохе двадцатых годов: сильно подвела глаза, кольцами завила волосы у висков по моде тех лет. Правда, шляпа вкупе с маской несколько портили вид, вернее просто скрывали все мои ухищрения, но я решила, что позже отделаюсь и от той, и от другой. Нежный мех придал мне уверенности, я почти забыла, что я на самом деле девчонка-студентка: я видела себя хозяйской поместья, собирающейся на бал.
  Только тут я обнаружила, что не могу найти свои часы. Я была уверена, что взяла их с собой, когда выехала из дома. Разумеется, я то и дело смотрела на них, когда поезд подъезжал к Никоноровке. И потом, когда я вышла на станции, я почти не отрывала от них глаз, прикидывая, сколько времени мне придется ждать Антона. Когда же я их потеряла? Когда мы ехали на лошади? Когда я рылась в костюмах? Во всяком случае, на мне их уже не было, когда я собралась принять ванну. Мне было жаль часов, хотя они и ничего особого собой не представляли. Но я разволновалась, потому что мне нужно было знать время. Я оглядела комнату - часов в ней не было, телевизора тоже, о телефоне и речи не было. Как не ловко. Делать было нечего, и я решила спуститься в гостиную. На пороге я почему-то замешкала и, не отдавая себе отчета в своих действиях, подошла к ночному столику, вытащила из него, лежавшую в ней "Повесть иных времен", и открыла ее наугад, проведя пальцем по левой странице. Палец остановился, и я прочитала:
  "И поверь мне: если тайне суждено было обнаружиться, то в один прекрасный день ты найдешь бесценное утешение в том, что это произошло по его воле и разумению. И, наконец, я не верю, что моя дорогая Матильда может совершенно забыть о своей сестре, чьей единственной радостью и печалью она всегда была".
  Я закрыла книгу, положила ее на место и задумчиво вышла из комнаты. Я прошла по коридору, спустилась по лестнице: один марш, второй. И вот я уже в холле первого этаже. Я опять огляделась, надеясь увидеть большие стоячие часы, которые бы очень подходили ко всей обстановке, но часов не было. По обе стороны от лестницы были одинаковые широкие двустворчатые двери. Я прислушалась. В комнате справа был слышен гул голосов - как видно, все были уже в сборе. Я постояла минуту около этой двери и, наконец, набравшись храбрости, распахнула обе ее половинки.
  Это был огромный зал, хотя я не могу сказать насколько, так как все в том доме было несопоставимо с привычными для меня размерами помещений. Комната была заставлена диванами, креслами и кофейными столиками. У большого камина с высоким мутным зеркалом над каминной полкой собрались гости и хозяева. Все, находившиеся в комнате, одновременно повернули головы в мою сторону и замерли в молчании. Я ожидала увидеть, какие угодно одеяния, но то, во что были наряжены Антон и его гости, повергло меня в шок: передо мной, застыли шесть фигур в костюмах чертей. Черное обтягивающее трико, всклокоченные парики, рожки разных форм и размеров, закрученные хвосты с кисточками, лакированные копыта... Я стояла, разинув рот, не зная, как на это отреагировать... Но, как ни странно, видимо, я тоже их чем-то поразила: мне даже показалось, что все они в ужасе. Наконец, один из бесенят отделился от группы, приблизился ко мне и сказал шепотом голосом Антона (а может Тони?): "Что ты на себя одела?"
  -- Маскарадный костюм, - невинно ответила я, - А ты? Все вы? Что вы на себя напялили?!
  Он зло сверкнул глазами, видимо не зная, что сказать. Наконец бросил:
  - Ты надела платье моей матери.
  И отошел от меня.
  Первой моей реакцией была растерянность. Я испугалась и решила немедленно бежать переодеваться. Но, бросив взгляд на дьявольскую компанию и осознав их замешательство, решила, что в любом случае, я одета приличнее, чем все они. Во мне закипало негодование: я не видела ничего забавного в том, что они напялили на себя костюмы чертей. Меня это откровенно раздражало. Если же им не нравится мой костюм, то это их личные проблемы, у меня больше причин быть недовольной.
  И я решила ничего не предпринимать.
  - Ладно, - решительно произнес Антон, похоже, что это все же был он, - я отметила закругленные рожки, отличавшие его от остальных. Все за стол. Нужно проводить старый год.
  Все гурьбой стали выходить из гостиной, направляясь в комнату, расположенною слева от входной двери. Я собралась, было пойти за ними, как вдруг мой взгляд упал на стену, которую я не могла видеть, когда вошла в гостиную. Стена эта была украшена множеством картин, причем все они были мне знакомы. Я переходила от одной к другой в полном отупении, разглядывая коллекцию... Пасюка. Арбат под дождем, корабль на краю света, зимний лес, сирень, туманное озеро... И вот... Она тоже была там: таинственная акварель в рамке красного дерева. Ни всадников, ни собак на ней не было. Но и развалин тоже не было: вместо них, там, где сходились подножия двух холмов, я увидела роскошный трехэтажный особняк с высокой крышей. Чьи же это были картины? Какая таинственная связь сущесвовала между Пасюком, Анной Петровной и Антоном? Я охнула и бросилась вслед за всеми в столовую. Я решила не думать об этом. Мне казалось, что я схожу с ума.
  Большую часть столовой занимал накрытый стол. Блюд было множество, и все они были прекрасно сервированны: в центре стоял поднос с целиковым поросенком, рядом стерлядь - тоже как живая, фаршированная икрой, крабы, устрицы, угорь, большая птица, которую я вначале приняли за утку, но потом стала подозревать, что это на самом деле лебедь. Как ни странно, птица казалось, была в настоящих перьях! Но и поросенок, кажется, вовсе не был жареным! Все блюда изображали животных и рыб как живых, как будто они вовсе не были приготовлены. Еще несколько минут назад я испытывала волчий голод, но теперь мой аппетит исчез. Я решила, что все равно попробую немного, ведь блюда такие необычные и редкие. А там - как известно - аппетит приходит во время еды. Слуги отрезали куски и подавали их присутствующим. Получившие свою порцию, принимались за нее, не дожидаясь других, что показалось мне крайне не вежливым и странным. Не было сказано ни одного тоста, кажется, и напитков никаких не предлагалось. Бесенята один за другим с жадностью набрасывались на пищу. Когда Олег Васильевич склонился надо мной, готовый отрезать и положить мне кусок любого кушанья по моему требованию, я не знала что сказать, так как вдруг поняла, что не смогу проглотить ни кусочка. Тем не менее, я попросила кусочек лебедя. Каково же было мое удивление и отвращение, когда я увидела перед собой окровавленный кусок птичьей грудки с торчащими в разные стороны перьями. Глаза у меня полезли на лоб, ком подкатился к самому горлу, и я опрометью вылетела из столовой в коридор и заскочила в первую попавшуюся мне дверь, за которой, на мое счастье, оказалась туалетная комната.
  Меня долго рвало. Когда казалось, что все заканчивается, перед моими глазами опять всплывал окровавленный кусок с перьями, и все начиналось заново. Прошло около полу часа. Я была вымотана и истощена. Попив воды из-под крана и посидев еще немного на крышке унитаза, я решила, что пойду в свою комнату. У меня не было сил немедленно вернуться к празднующим. Я с трудом поднялась в свою комнату, стянула с себя розовый костюм и забралась под одеяло. Искать ночную рубашку у меня не было сил. Я сразу забылась пустым черным сном. Когда я от него очнулась, то чувствовала себя гораздо лучше. Сколько прошло времени, я не могла сказать. Я не знала, приходил ли кто-нибудь, узнать, что со мной случилось, пока я спала. Я встала довольно бодрая, постояла под душем и стала одеваться. Но я не нарядилась заново в карнавальное платье, а надела новый белый свитер и красивые брюки - мой запасной наряд. Правда, пришлось оставить лакированные туфельки матери Антона, так как никакой другой обуви кроме грубых уличных бутсев, я не догадалась взять с собой. Потом я причесалась, подкрасилась и стала спускаться вниз по лестнице.
  Я опять остановилась перед дверью гостиной и прислушалась. Играла веселая музыка, было шумно, видимо все танцевали. Я с опаской взглянула на двери комнаты напротив, потом приблизилась к ним и нажала на дверную ручку. Стол был все еще накрыт, хотя блюда были в полном беспорядке, а некоторые почти полностью съедены. Я подошла к своему месту и посмотрела на тарелку. Там лежал кусок лебедя, который я так и не попробовала. Но не было ни крови, не перьев. Это был аппетитно зажаренный, хотя и давно остывший кусок. Я молча вышла из комнаты. Я не знала, что все это означает, что мне с этим делать, какое определение ему дать и как вести себя дальше. Я просто вошла в гостиную.
  Музыка гремела так, что я не слышала своих шагов. Бесовская компания прыгала по всей комнате, изображая неудержимую радость. Кривляясь и подскакивая, ко мне приблизился чертенок с кривыми рожками и сказал голосом Антона:
  - Ты себя лучше чувствуешь? Я не стал тебя будить.
  - Ты заходил ко мне?
  - Ольга Васильевна заходила. Она сказала, что тебя вырвало. Это от переизбытка впечатлений! А все-таки, тебе надо поесть, иди в столовую, я попрошу разогреть для тебя все, что ты захочешь.
  От одной мысли о еде, у меня начала кружиться голова.
  - Нет! Большое спасибо, но я не могу!
  - Но ты должна поесть! - почти закричал Антон в необъяснимом раздражении, - иди и выбери себе что-нибудь!
  Меня возмутило, что он пытается мной командовать.
  - Я не буду есть, - твердо сказала я.
  - Ах, вот как! - Антон сверкнул глазами из-под маски, - ну подожди!
  Это что же, он мне угрожает что ли? Мне почему-то стало не страшно, а смешно. Я чувствовала себя сильной и не боялась его.
  Антон вышел из гостиной, и через несколько минут я почувствовала, как кто-то ласково коснулся рукой моего плеча:
  - Можно вас на минутку? - это была Ольга Васильевна.
  Я вышла за ней в коридор, она направлялась в столовую. Там уже дымилось два блюда: одно с мясными блюдами, другое - с рыбными.
  - Я разогрела для вас всего понемножку. Покушайте, а то у вас совсем сил не будет.
  Я смотрела на аппетитные блюда, но не чувствовала ни голода, ни желания отведать их. В голове созрело твердое решение: я не буду ничего здесь пробовать.
  - Спасибо, Ольга Васильевна, - сказала я твердо, - я не хочу и не буду есть. "Каждый человек сам в ответе за себя, - пронеслось в голове, - Никто ничего не сможет тебе сделать плохого, если ты не дашь своего согласия на грех".
  Она съежилась и как будто почернела на моих глазах. Уголки ее губ опустились. Она показалась мне старенькой-старенькой, мне даже стало ее немного жалко. Но она не стала настаивать, может, потому, что поняла, что спорить со мной бесполезно. Она невежливо повернулась ко мне спиной и поспешно вышла из столовой. Меня наполнило странное чувство торжества и уверенности в своих силах.
  Я решительно вышла из столовой и опять вошла в гостиную. Заиграла новая мелодия - медленная и романтичная. Та самая, под которую мы с Антоном впервые танцевали в студенческом лагере. У меня сильно забилось сердце, колдовское очарование прошлого начало мутить голову, но стоило мне увидеть приближающегося Антона, хотя и без дьявольской маски, но все еще в черном трико и с болтающимся сзади хвостом, как чары были разрушены, и я почувствовала лишь презрение. Он церемонно протянул мне руку, приглашая на танец. Мы начали танцевать, сначала молча, а потом я шепотом спросила его:
  - Откуда у тебя эти картины?
  - Какие картины? - невинно отозвался он.
  - Все эти картины, которые висят в гостиной.
  - Это наши картины, они всегда принадлежали нашей семье, - удивленно сказал он.
  - Но этого не может быть, Антон, - воскликнула я, - не лги мне, пожалуйста! Я точно знаю, что они не твои! Это чужие картины!
  - Это не так, - мягко сказал он, - я говорю правду, поверь мне.
  И тут, я поняла, что он говорит правду. И на фоне этой единственной сказанной им правды, мне стало ясно, что все остальное - сплошная ложь.
  Я отодвинулась от него и прекратила танцевать. Я хотела сказать, что хочу уехать, что я устала от всего и, пожалуй, пойду в свою комнату спать. Вдруг музыка резко прекратилась, и в образовавшейся тишине послышался глухой бой часов. Я в страхе считала удары: ...десять, одиннадцать, двенадцать. Двенадцать! Наступил новый год.
  Веселящиеся издали дикий визг и принялись, как сумасшедшие носиться по комнате, подскакивая, перепрыгивая через столики и кресла. Некоторые падали на диваны, другие катались по полу. Собаки с громким лаем носились друг за другом и за людьми. Окаменев от ужаса, я молча смотрела на эту вакханалию. Опять зазвучала веселая музыка, гости и хозяева принялись стаскивать с себя свои бесовские костюмы. Во все стороны летели трико, маски, хвосты и копыта. К моему невыразимому ужасу, слуги не отставали от господ, они также стянули с себя одежду и голыми скакали по комнате. Их жалкие худые и морщинистые тела вызывали отвращение и гадливость. Я не двигалась и, не мигая, смотрела на Антона, у которого под черной водолазкой... обнаружился кружевной кокетливый бюстгальтер! Я не могла вымолвить ни слова. Бюстгальтер полетел вслед за водолазкой, за ним обтягивающие черные штанишки с пришитым хвостом и трусики. Боже всемогущий! Антон был женщиной!!! Чтобы не упасть, я схватилась рукой за высокий столик-подставку для цветов, он не выдержал моего веса и перевернулся. Горшок с раскидистым цветком полетел на пол и раскололся, земля высыпалась. Но никто не обратил на это внимание. Когда я подняла глаза на беснующихся, то увидела рядом с Антоном-женщиной Тоню-мужчину, которая тоже уже избавилась от своей одежды. У них были одинаковые лица и одинаковые волосы. Разумеется, они были близнецами, но... как я не заметила этого раньше? - они не были моими ровесниками, они были гораздо старше. Сколько же им было лет? Тридцать пять? - сорок? Они в упор смотрели на меня и улыбались, в то время как их руки бесстыдно ласкали тела друг друга. Все остальные пары - также голые - занимались тем же самым, включая слуг.
  И вдруг мне открылась правда, скрытая от меня до того момента: передо мной были четыре пары близнецов как две капли воды похожих друг на друга: Антон и Антонина, Виктория и Виктор, Александр и Александра и даже Ольга и Олег. Я почувствовала, что обрела способность двигаться и со всех ног бросилась вон из комнаты. В коридоре было невозможно дышать: он был полон дыма. Дым валил из столовой, заполнял прихожую, поднимался вверх по лестничному пролету. Как только я открыла дверь, дым повалил в гостиную. Обезумев, я рванула ручку входной двери, дверь не поддавалась. У меня хватило сил вспомнить о засове, с огромным трудом, задыхаясь, я приподняла его, вынула из скоб и отбросила в сторону. Холодный ветер дунул мне в лицо, и меня охватило чувство облегчения и безудержной радости. Я выбежала на улицу, не думая ни об оставшихся в доме людях, ни о своих вещах. Я успела пробежать метров сто, не разбирая дороги в полной темноте, пока не почувствовала, что я не одна. Не успев испугаться, я обернулась и увидела пятнистого пойнтера, бежавшего за мной. В зубах он держал белую меховую накидку, которую я оставила в гостиной еще до того, как мне стало плохо за обедом. Собака подошла ко мне: вытягивая шею, она протягивала мне накидку:
  - Ну же, надень, ты простудишься на смерть.
  - Спасибо, - сказала я и завернулась в накидку, - ты пойдешь со мной?
  Собака кивнула. Я оглянулась и увидела, что дом Антона объят пламенем. Пламя рвалось из окон всех этажей: от первого до чердака. Но ни криков, ни движения я в доме не заметила. Дом стоял мертвый и пустой, единственным его обитателем было бушующее пламя. Я завернулась в пелерину и побрела прочь. Собака шла за мной. Снег совершенно растаял, как будто был не первый день января, а середина апреля. По небу неслись темные облака, предвещавшие грядущий ливень. Так мы и шли, куда глаза глядят по холмистой долине, поросшей поблекшей травой.
  Когда совсем рассвело, я остановилась, чтобы бросить последний взгляд назад. Мы стояли на невысоком пригорке, откуда открывался чудесный вид на зеленовато-золотистую долину, редкие голые деревья и убегающую вдаль речушку. А там, где сходились подножия двух холмов, еле-еле просматривались еще дымящие развалины большого дома. Я сразу узнала эту картину: я видела ее множество раз на акварели в квартире Пасюка, я видела ее в доме Антона. Я уже не пыталась найти этому объяснения, не отчаивалась и не считала себя сумасшедшей. Я смирилась с тем, что в мою жизнь вошло нечто, не поддающееся объяснению, нечто, о чем я никогда не смогу узнать больше, чем я знаю сейчас, ибо, если тайне суждено обнаружиться, то это произойдет только "по его воле и разумению".
  Через несколько минут я увидела впереди крыши домов какого-то поселка. Вдали прогудел и промчался поезд. Я поняла, что я нахожусь рядом со станцией. Не Никоноровкой, а какой-то другой станцией. У меня не было денег, но в первый день нового года контролеров не было, и я доехала до Питера зайцем. Не смотря на то, что я полуодетая пробегала почти всю ночь, я совсем не замерзла и не заболела, как того можно было ожидать. Я добралась до дома усталая, но со странным чувством облегчения и проспала потом почти сутки. Меня разбудила Мэгги, (хотя тогда я еще не знала, что ее так зовут), которую нужно было вывести на улицу и накормить. Она повизгивала и лизала мне лицо. Увидев ее и вспомнив свои вчерашние приключения, которые к тому времени, успели покрыться туманом прошлого, я не почувствовала никакого страха. Собака мне нравилась, я ощущала, исходящую от нее доброжелательность, и была рада оставить ее у себя. Ни следа не осталось от тоски, под гнетом которой я находилась после своего первого знакомства с Антоном. Все прошло, все исчезло.
  И все-таки, кое-что еще мне суждено было узнать обо всей этой невероятной истории: зашедшая меня навестить Анна Петровна, с удивлением рассматривала собаку и взруг сказала:
  - Мэгги!
  Собака радостно завиляла хвостом и принялась облизывать старушке руки.
  - Вы знаете эту собаку? - спросила я, уже ничему не удивляясь.
  - Возможно, и знаю, - загадочно ответила Анна Петровна, - с тобой ведь все в порядке, девочка, правда? - она скорее утверждала, чем спрашивала.
  - Да, - пролепетала я, - все хорошо.
  - Я так и думала, - облегченно вздохнула она и продолжала, - я кое-что знаю об этих картинах, Рита, детка. Но не думай, что я тебе сейчас все объясню. В жизни происходит много странного. Ты с годами это поймешь. Жизнь это не книжка, где всезнающий и всеведущий автор даст разгадки всем тайнам. В жизни многие вещи остаются для нас закрытыми. Мы можем о них только догадываться. А иногда и этого нам не дано. Все эти картины, которые сложены в углу спальни, когда-то принадлежали моей семье. Они и кое-какая мебель - было все, что оставалось родителям после того, как большевики национализировали нашу квартиру. Я родилась уже после революции, ничего этого я не видела, лишь помню, как мы с мамой ездили в большой господский дом, тогда отец уже не жил с нами. Добирались мы туда целый день, сначала по железной дороге, потом лесом на телеге, а потом еще долго шли пешком. Там жили мои старшие брат с сестрой. Я мало что понимала тогда, только знала, что они были хужожниками или изображали из себя художников, и вели богемный образ жизни. Они не признавали, случившейся революции, и делали вид, что в стране ничего не изменилось. Самое удивительное было то, что им это каким-то образом удавалось. Помню, мама говорила, что в доме не осталось часов, они их все выбросили, страшась бега времени. И десять лет спустя после установления советской власти они ухитрялись жить так, как будто все оставалось по-прежнему. Не иначе, как сам дьявол им помогал. Большевики так и не нашли их лесного пристанища, где они предавались разврату в компании еще нескольких пар. Мама осуждала их за их образ жизни, хотя и большевиков она, разумеется, никогда сильно не жаловала. Еще бы! Они разрушили нашу семью: отец пропал без вести, (ходили слухи, что он сумел бежать за границу). Что касается падения близнецов, то революция тут была совершенно ни при чем. Как я уже сказала, они мнили себя художниками, не знаю, много ли картин они нарисовали за свою жизнь. Но одну они нарисовали точно - вот этот пейзаж с видом на дом.
  - Но как картины попали к Пасюку?
  - Когда после войны мы с мамой вернулись из эвакуации, наша комната была полнотью разорена: не было не только картин, исчезла вся мебель, и мы несклько лет спали на полу. У нас все украли. Я не знала, кто это сделал, пока не побывала в этой квартире. Здесь находятся не только наши картины, здесь вся наша мебель, наш рояль, сундук.
  - Но как же так! Неужели ничего нельзя сделать?! - возмутилась я.
  - Конечно, нельзя. Да и зачем? Все прошло.
  - Кто же подрисовал фигуры всадников и собак?
  - Я думаю, Пасюк, он гордился своим дилетантским увлечением живописью, называл себя коллекционером.
  - Лучше бы он называл себя вором! Кем он и был на самом деле! Ведь кроме ваших картин здесь больше нет никаких других, правда? Вся его коллекция состоит исключительно из картин, принадлежавших вашей семье.
  - Да, похоже, это так. Но знаешь, что самое необъяснимое: то, что Пасюк никогда не был знаком ни с моим братом, ни с сестрой. Он их никогда не видел!
  - Никогда не видел?! Но как же так!
  - До нашей эвакуации на акварели не было никаких пририсовок. А брат с сестрой умерли задолго до войны.
  - Что с ними случилось?
  - Они погибли при пожаре. Не знаю, как это произошло, но думаю, что все накурились опиума и не уследили за огнем. Я же говорила тебе, что они вели аморальный образ жизни и даже слуг в это втянули. Только, знаешь, ни зло, ни добро, не исчезают бесследно в этом мире.
  - А Пасюк?
  - Пасюк каким-то образом нашел способ добровольно впустить зло в мир. Не знаю, как ему это удалось, и какую цену с него за это запросили.
  Я все-таки перевелась в Москву в Полиграфический институт, хотя это было и не просто - пришлось доставать много предметов. Но я не могла оставаться жить в чужой квартире с собакой, Петушковы мне бы этого никогда не позволили. Когда через несколько лет, уже закончив учебу, я оказалась по делам в Петербурге и зашла по старой памяти в дом на канале Грибоедова, то Анны Петровны уже несколько лет, как не было в живых, а свое студенческое пристанище - квартиру Пасюков - я едва узнала. Лидия Михайловна вот уже два года как развелась со вторым мужем и жила одна. Квартира была прекрасно отремонтирована, мебель расставлена совсем иначе, не было видно никаких тюков. Кухню обставили совершенно новой и видимо очень дорогой встроенной мебелью. Старый рояль Анны Петроны передвинули в гостиную, появилась пара изумительных шкафов - один книжный, другой - посудный, и подсервантник из той же коллекции, старый раскладной диванчик, на котором я спала, вообще исчез - видимо его посчитали недостойным такой импозантной квартиры. Также исчез и видавший виды старинный сундук. Знакомые мне до мельчайших деталей картины из коллекции Пасюка уже не пылились на полу в спальне, а были развешаны по стенам. Мой взгляд нетерпеливо скользил по полотнам в поисках заветной акварели. Она висела в гостиной над подсервантником и не слишком привлекала внимание. Я долго стояла около нее, разглядывая блеклую долину и шесть всадников, шествующих один за другим. Ко мне подошла Лидия Михайловна и задумчиво сказала:
  - Мой отец был необыкновенный человек. Он и в жизни смог всего добиться, и семью всегда обеспечивал. А уж как он увлекался коллекционированием живописи! Был настоящим ценителем и знатоком! Да и сам постоянно брал уроки акварели: видите, деточка, эти фигуры на лошадях и собак? - он сам их нарисовал поверх старого пейзажа. Правда, это необычайно оживило картину?
  Я подошла поближе, чтобы убедиться, что развалин дома на картине нет. Впрочем, они могли быть просто не видны из-за всадников.
  Но это было не все: отсутствовала самая первая собака, та самая, которая на полкорпуса опережала всех остальных, та, с которой я обычно начинала считать собак в своре.
  Эта собака была моя Мэгги. И она осталась со мной.
  Кроме Мэгги на память об этом странном случае мне осталась меховая накидка, до сих пор вызывающая восторг у всех моих знакомых, туфли-лодочки и сережки, которые, я забыла снять, когда без сил рухнула на кровате в доме Антона. Жемчуг, как оказалось, был настоящим. Что же касается часов, то больше я никогда их не видела.
  Хоть я и не занимаюсь целенаправленно поиском Никаноровки, но каждый раз, находясь на вокзале в Питере, просматриваю все железнодорожные ветки в поисках заветного названия. Странно, что я даже не помню, в каком направлении выехала в тот день из города.
  И еще: теперь уже по прошествии стольких лет, я не совсем уверена, что Антон оказался женщиной. Возможно, что я перепутала его с Тоней.
  
  
  
  
  Сергей МАЛИЦКИЙ
  
  РВУЩАЯСЯ НИТЬ
  
  
  1.
  Картошку в этом году Зуев не сажал. Полтора мешка лежало в подполе, стояла уже середина мая, и он рассудил, что до августа, до яблок хватит, а дольше не протянет. И то, если не заболеет или еще какая авария не случится. И так уж растянул жизнь, как резинку, на семьдесят два года, тронь - зазвенит, вот-вот лопнет. И когда решил так, сразу стало легче. Тяготившие заботы, такие, как поправить сарай, прополоть огород, приготовить дров на зиму - исчезли, а новые, менее обременительные, заняли время и наконец-то придали остатку жизни ясную цель и понятный смысл.
  Деревня умерла уже лет десять назад, когда отнесли на кладбище последнюю бабку, имени которой никто не вспомнил. Дворы и огороды заросли одичавшей сиренью, шиповником, крапивой и лебедой. В переулках и прогонах поднялись громадные стебли борщевика и раскрылись крылья лопухов. Некоторые дома были проданы на снос, другие покосились, прогнили и вместе с почерневшими заборами повалились навзничь. Прямая деревенская улица, прежде радовавшая глаз бархатом зеленой травы, исчезла в зверобое и мышином горошке и теперь отзывалась стрекотаньем перепелов. Еле заметная проселочная дорога, пробегающая вдоль дикого оврага и подходившая к самому началу бывшей деревни, где непроходимой стеной вставал бурьян, уходила в поля. Деревня превращалась в ничто. Только дом Зуева чернел коньком невысокой крыши среди макушек пожилых ив и раскидистых кленов. Но кто бы заметил узкий, едва вытоптанный в репейнике проход к невидимому дому и такую же тропинку к роднику, шелестевшему в овраге?
  Ни радио, ни телевизора у Зуева не было. Деревянные электрические столбы начали падать еще лет пятнадцать назад, со временем кто-то собрал куски вьющихся страшных проводов и, видимо, нашел им лучшее применение. Жаловаться было некому, да и незачем. Единственной связью с поселком и со всем миром для Зуева оставался двоюродный сорокапятилетний племянник, который работал егерем и забредал в его сторону раз в месяц, чтобы привезти нехитрую еду и те жалкие деньги, что оставались от пенсии после покупок. Газет племянник не привозил. Читать Зуев еще мог, надвигая на затылок серую ленточку, на которой держались старые очки, но не хотел. Он не хотел знать, что происходит там. Он доживал последние три месяца жизни.
  2.
  Зуев доживал последние три месяца жизни, и все делал медленно, не торопясь, аккуратно, словно боялся расплескать остатки жизненной влаги, что все еще переливались в груди. Он выпивал их по капле. По одной на каждые оставшиеся девяносто или сто дней. Сердце казалось булькающим комочком, зависшим в центре тонкой паутины, и каждое резкое движение грозило оборвать одну из невесомых нитей, отчего весь его остаток мог тут же упасть и разбиться вдребезги на потемневших от времени половых досках. Отныне жизнь была посвящена только подготовке к смерти и воспоминаниям. Первое он почти уже закончил. У окна на лавке стоял с осени гроб, накрытый белой скатертью, который он использовал как стол. В платяном шкафу висел обсыпанный нафталином и закутанный в марлю вычищенный темно-синий костюм и лежала стопка белья. В чулане таились две бутыли самогона. За иконою - выменянная племянником зеленая иностранная деньга с цифрою пятьдесят, два желтых обручальных кольца, серебряная ложка и пачка старых непогашенных облигаций какого-то безвозвратного займа. В ящике замасленного буфета - серый конверт с надписью: "Вскрыть, если я уже умер". В конверте пряталась составленная дрожащей рукой подробная инструкция, как и что делать, кому и что забирать, где и что лежит, включая убедительную просьбу перед закапыванием потрясти за плечо и громко крикнуть в ухо: "Зуев, подъем!". Да что там забирать? И кому? Жена уже тридцать лет лежала на заброшенном деревенском кладбище, сгорев в один месяц от неизвестной болезни. Сын, единственный сын через десять лет после смерти матери уехал в город, прислал письмо, что устраивается и скоро сообщит адрес, но не сообщил. Сгинул как дым. Зуев сходил в милицию, отнес фотографию, присланную из армии. Сына объявили в розыск, но тут же в коридоре опер сказал, что если за месяц сам не объявится, то вряд ли уже найдут. Зуев еще три года ездил в милицию каждый месяц, каждый раз выслушивал один и тот же ответ: "Ищем", - потом ездить перестал. Привык. Вел понемногу тихое и неторопливое существование, поддерживал чистоту в доме и во дворе, подолгу отдыхал, думал о чем-то. Одно беспокоило теперь в этих приготовлениях: угадать со смертью как раз перед приездом племянника, чтобы не пухнуть месяц в пустой избе, не доставлять дополнительных неприятностей людям.
  Вторым и, может быть, главным смыслом проживания последних, отмеренных самому себе дней были воспоминания. Зуев словно теребил память ослабевшими пальцами, смакуя отзвуки прошлого, двигаясь по вершинам повторяющегося и никогда не повторяющегося пятиугольника. В один день рассматривал фотографии на стенах, листал альбомы и перекладывал коробки с карточками. Во второй читал письма, смотрел школьные рисунки и тетрадки сына. В третий перебирал старые вещи, детскую одежду, любимую чашку своего парня, незатейливые игрушки, дешевые украшения жены. В четвертый день понемногу продирался через бурьян по бывшей деревне, ходил по двору или дому, трогал стволы деревьев, упавшие калитки, угадывал в зарослях крапивы погибающие яблони, называл по именам хозяев разрушенных домов. В пятый сидел на обломке полусгнившего бревна у вздрагивающего зеркальца затененного родника и думал. Сегодня опять смотрел фотографии. Безымянный кот презрительно поглядывал с подоконника, где-то рядом куковала кукушка, предсказывая совершеннейшую чушь, а он рассматривал лица давно ушедших людей и плакал. Иногда со слезами, иногда без слез. Летом смеркается поздно. Под вечер Зуев садился на скрипучий стул, укладывал на стоящий у окна гроб полотенце, наполнял из разогретого на уличной печке чайника стакан, вставленный в металлический подстаканник, бросал в кипяток четверть ложки дешевой заварки и застывал неподвижно с куском сахара в руке. Где-то за одичавшим садом садилось красное солнце, щебетали непуганые птицы, изредка по проходившей в трех километрах от его убежища трассе районного значения проезжала какая-то машина, и все замирало. В комнату заползали сумерки, через разодранный тюль проникали комары и беспомощно звенели в воздухе не в силах пронзить тонкими хоботочками провяленную стариковскую кожу. Зуев невольно вздрагивал, делал несколько глотков холодного чая, опирался о крышку гроба, вставал и, скрипя пружинами, опускался на узкую железную кровать, не зная, удастся ли ему уснуть сегодня или нет.
  3.
  Мертвая деревня замирала. В развалинах ухали сычи и вскрикивали потревоженные дневные птицы. Где-то поскуливала то ли лиса, то ли брошенная собака. Шуршал и скрипел старый дом, в котором, как сердце, мерно тикали такие же старые часы. На них была только одна стрелка, да и та не двигалась с места, являя собой не указующий перст ушедшего времени, а символ непоколебимости и трагической устойчивости. Со стороны трассы послышался шум проезжающей машины, на секунду замер, затем усилился и стал приближаться. Зуев лежал на спине и смотрел в потолок, на котором в голубоватом лунном сиянии зимними оживающими узорами шевелились отраженные переплетения ночных ветвей и листьев. Звук машины приблизился, стал еще ближе, на потолке блеснул отраженный свет, и вот мотор затих. Хлопнула дверца, захрустели тяжелые шаги, открылась еще одна дверь. Что-то упало на землю. Тишину тронул слабый стон, раздались злобные голоса, ругань, глухие удары, вновь звук падения и выстрел! Все замерло. Только зашумели вдруг крылья взлетающих ночных соглядатаев. Кто-то громко сплюнул. Вновь хлопнули дверцы, и машина уехала. Зуев по-прежнему неподвижно лежал, смотрел в потолок, и ему казалось, что голубой квадрат уменьшается, расплывается, качаясь из стороны в сторону, или сам он неудержимо проваливается куда-то. Булькающий комочек запутался в тонких нитях, судорожно забился, пытаясь разорвать их и наконец упасть на дощатый пол, чтобы замереть облегченно и навсегда. Зуев тяжело и медленно дышал и уже в полузабытьи, ловя спасительную прохладу и успокаивая себя, поглаживал дрожащими ладонями холодную металлическую раму кровати, пока сквозь выступивший на лице и груди липкий и противный пот на него не навалился черным беспамятством сон.
  4.
  Он проснулся вдруг. Где-то за тонкой стеной опущенных век уже звенело солнечное утро, а он словно замер на границе этого мира и того. Тело понемногу давало о себе знать слабостью, дрожью и уже привычной ноющей болью. Булькающий комочек оставался на месте, несмотря ни на что. Зуев открыл глаза, разглядел клок паутины, свисающий с потолка, огорчился на мгновение, снова закрыл глаза, тяжело сел и, сжав ладонями виски, несколько минут унимал головокружение. Кровь утомительно щелкала по вискам, вызывая волны стонущей боли, простреливая из головы в поясницу. Наконец он медленно встал и вышел во двор. Вчерашний кот, лежавший теперь на низкой поленнице, недоброжелательно смотрел, как старик набирает поленья, укладывает в печку и запихивает в дрова сухую лучину и бересту, чтобы не пришлось переводить спички зря. Вот огонек пополз по деревянным кудряшкам и ожил. Зуев громыхнул чайником и пошел к роднику, стараясь ступать по центру узкой тропы, чтобы не поймать на ноги, плечи, живот искры обжигающей холодной росы. На извилине проселка у края оврага медленно выпрямлялась трава, постепенно скрывая следы машины и еще что-то. Зуев подошел ближе и увидел. На краю оврага лежала девушка.
  5.
  На краю оврага скрученной и брошенной тряпкой лежала девушка. Голова запрокинулась в овраг, поэтому Зуев сначала подумал, что головы нет вовсе, и замер, но и потом, когда понял, что показавшийся окровавленным осколком шеи над обрывом задрался подбородок, сжавшие нутро спазмы не ослабли. Девушка лежала на спине, слегка вывернувшись в талии из-за стянутых узким шпагатом посиневших рук. Блузка и юбка, потерявшие из-за грязи и крови первоначальный цвет, были сбиты и скомканы. Босые ноги косолапо уткнулись друг в друга. Она лежала как мертвая. Машинально двигаясь в сторону родника, Зуев сделал еще два шага и увидел лицо. Голова откинулась вниз, рот приоткрылся, а ниже, начиная от небольшого заостренного носа, все заливала кровь. Только пряди обесцвеченных волос торчали по сторонам. Зуев остановился на неловкое мгновение и, чувствуя напряжение в груди и гудение в висках, медленно, но все же быстрее чем следовало, спустился к роднику, наполнил чайник, опустил в воду негнущиеся пальцы, смочил лицо, провел по колючей шее и обессилено закрыл глаза. Все было как всегда. Отраженные осиновыми листьями мелькали блики солнечного света. Шуршала по свинцовому илу вода. Только колени и стопы дрожали больше обычного. Надо привыкнуть. Зуев часто сидел тут с закрытыми глазами, не отдавая себе отчет, что мысли, ранее имеющие вид предложений или обрывков внутреннего монолога, с некоторых пор превратились в образы и безымянные картины. Вот и теперь в голове отчетливо отпечаталось зеркало его жизни, состоящее из дома, мертвой деревни, двух картофелин "в мундире" по утрам, старых писем и фотокарточек, одичавшего кота и теней на потолке. Зеркало, в которое, как камень, недоброй рукой брошено это тело, и кто его знает, успокоится ли оно, разбежавшись в стороны волнами, или разобьется на мелкие осколки.
  6.
  В воздухе послышался надрывный звон летящих из крапивной глубины оврага комаров. Зуев несколько раз глубоко вдохнул, тяжело поднялся и начал подъем к дороге. Пятнадцать шагов, которые он знал наизусть. Ну вот. Он с трудом выпрямился, прищурился, вглядываясь в скорчившийся силуэт, снял с головы засаленный картуз, собрал ладонью пот со лба и лица на бороду. Снова присмотрелся. Большой палец одной из двух вывернутых за спину рук еле заметно дрожал. Зуев медленно опустился на колени, еще раз пригляделся к дрожащему пальцу, словно надеялся, что ошибся, увидел неожиданно живую розовую кожу на шее под спутанными волосами, снял крышку с чайника, сунул туда ладонь, протянул руку и уронил холодную каплю на губы. Она застонала.
  7.
  Зуев никогда не считал себя трусом, впрочем, как и смелым человеком тоже. Он был обычным. Все несчастья, обошедшие его дом, провожались им с вздохом облегчения, несчастья, стучащиеся в двери, встречались с вздохом покорности. Если бы счастье, наконец, отыскало дорогу к его заброшенному дому, вряд ли бы оно увидело что-нибудь еще, кроме вежливого и радостного удивления. И эта фатальная покорность судьбе, соединенная с трудолюбием, живучестью и выносливостью, делали Зуева одной из тех миллионов незаметных песчинок, из которых отливаются железобетонные фундаменты для глиняных исполинов. Но время - тяжелый жернов, который стирает песчинки в пыль, оставляя печальное недоумение ищущим плоды собственного труда. И вот, наполненный этим неосознанным недоумением, еще не пыль, но уже почти не песчинка, Зуев стоял на коленях над окровавленным, но живым телом и пытался найти в себе силы, чтобы выполнить то, к чему обязывала природа. Помочь себе подобному.
  Силы не находились. Судорожно выдохнув, Зуев достал из кармана кривой садовый нож и с трудом перерезал шпагат. Девушка еле слышно вздохнула, плечи ее ослабли, руки дрогнули, тело обмякло и распласталось навзничь. Зуев осторожно взял ее за плечо, упираясь о землю дрожащим коленом, повернул тело на левый бок и перенес правую руку из-за спины вперед. Сколько на его памяти перемерло мужиков, которые, залившись самогоном до "отключки", захлебывались в собственной рвоте! Нет уж, на бок! Если Бог жизнь оставил, тем более нельзя ее затаптывать! Эх! Силенок бы! Да откуда же их взять, если стучится булькающий комочек не в груди, а на тонких и слабых нитях?
  8.
  Старость - это усталость. Сил все еще не было. Подставляя солнцу зажмуренное лицо, Зуев подождал немного, но, когда тело окончательно дало знать, что сил уже не будет, когда стянуло железным обручем голову, онемели колени и заныла спина, сделал то же, что и пятьдесят, и сорок, и тридцать, и двадцать лет назад, когда и сил, и здоровья хватало с избытком. Встал и начал работать. Никакого другого способа жить Зуев не знал. Он доплелся до дома, поставил на печку чайник, добавил в огонь пару поленьев и водрузил рядом с чайником ведро с дождевой водой. Затем с трудом вытащил из-под просевшего навеса заскорузлые деревянные сани на низких полозьях, на которых возил по первому снегу к избе дрова и которые уже не собирался трогать, и поволок их к оврагу. Добрался за четверть часа. Не слишком быстро, если учесть, что всей дороги полсотни шагов. И не слишком медленно. Тропинка была вдвое уже саней, подрастающая лебеда поддавалась неохотно, а толстые стебли репейника не поддавались вовсе, и их приходилось перепиливать все тем же садовым ножом. Вот и овраг. Зуев подтащил сани, поставил вдоль тела, присел. Минут пять смотрел на открытое загорелое плечо, и безвольно взмахивал правой рукой, чтобы отогнать мух. Левую руку удерживал на груди, уговаривая булькающий комочек: "Ну, ничего, ничего. Потерпи. Еще немного. Ну? Потерпи". И вот, продолжая уговаривать измученное нутро, Зуев встал, перевернул неожиданно легкое тело на спину, затем на живот так, что девушка плечом и левой ногой попала на сани, и опять на спину. Убедившись, что лежит она устойчиво, засунул под изуродованную голову картуз и пустился в обратный путь, повторяя про себя, как печальный марш, появившуюся на языке фразу: "Легкая, значит, живая. Легкая, значит, живая".
  9.
  Легкая, значит живая. Зуев сидел у привычного "стола" и посасывал кусочки холодной картошки, перемешанные с укропом, огуречным листом и каплею кукурузного масла. Голова от усталости норовила упасть на грудь, а челюсти с остатком зубов еле двигались, гоняя по измученному рту нехитрую пищу. День, понемногу пропитываясь сумраком, уже заканчивался, когда Зуев вспомнил про письма. Сегодня он должен был читать письма. Он совсем забыл про это, пока втаскивал девушку в избу, разрезал тупыми ножницами спекшуюся панцирем одежду, смывал теплой водой грязь с покрытого синяками и кровоподтеками тела. Кровь стекала с лица вместе с полосами туши и застывала на полу красно-черными узорами. На щеке была рассечена кожа, вокруг глаз наливались синяки, опухали разбитые губы и нос. На лбу на три-четыре пальца выше бровей багровел след скользнувшей пули, опалившей волосы и обжегшей кожу. "Повезло тебе, птица", - подумал тогда Зуев, намазывая раны единственным оставшимся у него лекарственным средством - зеленкой, подсовывая сброшенный с кровати матрас и накрывая серой простыней. - "Повезло тебе, птица. Почитай, овраг тебя наш и спас. Овраг и ночь. Стрелок-то точно целился!". Сейчас она дышала почти уже ровно, не вскрикивала, как тогда, когда Зуев тревожил раны. Он еще раз вгляделся в ее лицо, пытаясь понять, не смотрит ли она на него, потом сунул руку в полиэтиленовый пакет и вытащил первое попавшееся письмо. Письмо было от сына из армии. Серый конверт без марки, нехитрый солдатский адрес. И, еще сжимая конверт в ладонях, Зуев начал тот привычный ритуал, который повторял уже несколько лет почти каждый день. Он закрыл глаза, прижал конверт к щеке, вдохнул его запах, открыл и достал сложенный тетрадный листок. Затем вдохнул запах листка, пытаясь услышать исчезнувший отголосок прошлой жизни, открыл глаза и расправил листок на белой скатерти, застилающей гроб. Бумага еще белела на покрывающемся сумраком "столе", он разобрал неумелый почерк сына, пятнышки от слез жены, плакавшей над этим письмом, какой-то непонятный штрих, напоминающий след ружейной смазки, и, чувствуя, что день стремительно катится к своему окончанию, нарушая ритуал, начал торопливо читать. Сын писал простые, обязательные слова. Рассказывал, что у него все в порядке, что служить ему осталось чуть больше года, что он получил какой-то значок, что кормят неплохо, но очень вспоминается ему Пеструхино молоко, спрашивал о здоровье, о деревенских, о том, не начали ли строить клуб на центральной усадьбе, как там Машка, что провожала его в армию, жив ли еще их пес Каштан, и еще, и еще о чем-то, разрывающем сердце и душу в мелкие клочки!
  10.
  Она пришла в себя ночью. Зуев проснулся не от воя, а от тихого поскуливания. Она сидела на матрасе, сжавшись нелепым треугольником, обхватив голову руками, и скулила, покачиваясь из стороны в сторону, вышептывая какие-то слоги и междометия, то и дело замирая на самой тоскливой ноте, пока не упала набок, забившись в рыданиях. Зуев лежал на старых половиках, заменивших матрас, смотрел в потолок и молчал. Ему ли было не привыкнуть к женскому полуплачу-полувою? Ему ли был не знаком этот звук, которым вся средоточенная деревенская женская душа всегда изливала боль? Спи, солнышко. Конечно, лучше детский ночной плач, чем женский. Но женский вой лучше, чем пустота и одиночество!
  11.
  Утром Зуев сходил на родник, истоптал залитую кровью траву, поднял желтую гильзу, отыскал в корнях сгнившей ольхи заблудившийся свинцовый цилиндрик, спрятал все это в карман и понес наполненный ключевой водой чайник к дому. Кот по-прежнему сидел на поленнице и еще более презрительно наблюдал за его движениями, и так же медленно закипала в ведре вода, и пальцы с трудом удерживали в руках картошку, которую он решил почистить в это утро, и паутина попадала в глаза, когда он отыскивал в зарослях бывшего огорода одичавшие укроп, огуречный лист и зимний лук. Он почувствовал ее спиной. Не оборачиваясь, Зуев прошел к дровам, взял еще пару поленьев и, когда шел обратно к печке, увидел ее стоящей у приоткрытой двери, завернувшуюся в старую простыню, выглядывающую из под кровоподтеков и пятен зеленки, как воробей из скворечника.
  - Ты леший?
  Голос у нее был неожиданно тонкий, но хриплый. Хриплый, наверное, не от природы. Прошлись ботиночками по женской груди.
  - Похож?
  Он не узнал своего голоса. Господи. Сколько лет он уже промолчал? С племянником-то все кивками. А сам с собой говорить так и не научился. Ну, что ж, скрипи теперь, несмазанный.
  - Похож, - она помолчала, наблюдая за его действиями, скривилась в плаксивую гримасу, присела. - А у меня ребро сломано.
  Он молча бросил в чугунок соль. Взглянул на нее из-под лохматых бровей. Что он мог ответить, когда смерть саданула ее рукояткой косы по лбу?
  - У меня ребро сломано! - настойчиво повторила она.
  - Не сломано.
  - Болит!
  - До свадьбы заживет.
  - Да? - она привалилась спиной к косяку. - Ловлю на слове. У тебя зеркало есть?
  Зеркало? Было ли у него зеркало? Разве только эта большая рама, в которую по краям вставлены фотографии и в крохотных загибающихся зеркальных обрывках которой он иногда улавливает кусочки своего лица?
  - У тебя зеркало есть?!
  - Есть, - ответил Зуев.
  
  12.
  Она стояла, тяжело опершись о старый комод, покрытый желтыми кружевами и вазочками с пучками бессмертника, и пыталась разглядеть свое лицо, несколько раз с очевидным сарказмом повторив при этом: "Ну, ну". Затем обернулась и, придерживая простыню на груди, откинула волосы со лба.
  - Рикошет? - спросила про багровый шрам.
  - Почти, - кивнул Зуев, выставляя на "стол" треснутую тарелку, на которой лежали пять картофелин, посыпанных зеленью.
  - Почти? - то ли переспросила, то ли задумалась, прихрамывая, подошла к "столу" и с гримасой боли села на второй стул. - Голова раскалывается на части.
  Зуев молча взял одну из картофелин, макнул ее в налитое на блюдце тонкой лужицей масло и стал есть.
  - Не густо, - она откусила кусок картошки, обожглась, взяла хлеб. - Почему хлеб сухой?
  - Засох, - ответил Зуев.
  - А молочка нет? Молочка бы хорошо.
  - Хорошо бы, - согласился Зуев и, уже тяжело вставая, добавил. - Но нету.
  - Не густо, - повторила она и приподняла край скатерти. - Это не для меня случайно приготовлено?
  - Для меня, - ответил Зуев.
  - Запасливый, - похвалила она, зажала рот и, привстав и согнувшись, заковыляла во двор.
  13.
  Ее вывернуло наизнанку тут же, возле поленницы. Все так же кутаясь в простыню, она сходила за дом, вернулась и, держась одной рукой за стену, прошла внутрь, скользнув по Зуеву безумными невидящими глазами. Привычный мир рухнул, и наступила звенящая пустота. Зуев взялся было за метлу, чтобы и в этот день двор его дома был идеально чист и готов к забрасыванию еловыми ветками, но метла не держалась в руках. Он приставил ее к навесу и тоже вошел в дом. Жужжала на стекле бестолковая муха, негромко кряхтел будильник. Она лежала на матрасе, прижавшись к нему всем телом, изогнувшись раненым умирающим зверем. Услышав скрип половиц под ногами Зуева, сказала, не поворачиваясь:
  - Не повезло. Чуть-чуть ниже, и сейчас было бы так легко.
  Зуев замер, затем медленно прошел мимо, подошел к древнему самодельному платяному шкафу, открыл. Не нравилась ему легкость в груди. Может, и нет уже комочка? Сорвался и летит вниз, чтобы расплескаться мокрым пятном? Так не долетел еще пока. Он аккуратно потер левую половину груди и отодвинул в сторону заветный костюм. В глубине шкафа шевельнулись несколько платьев. Немного. Всего лишь пять плечиков. Приличное богатство по тем временам. Вот это она так и не успела толком поносить. Зуев аккуратно достал бледное зеленоватое платье, вздрогнул, когда холодный шелк скользнул по лицу, и повесил плечики на стену, зацепив за резную полочку для отрывного календаря, на которой замер пожелтевший от времени листок с еловой веточкой какого-то давно забытого Нового года. Как она радовалась тогда этому платью!
  14.
  Она пролежала неподвижно до самого вечера. Зуев сидел у окна, разложив на белой скатерти маленьких фарфоровых собачек, с которыми любил играть сын. У многих из них были отбиты лапки или хвостики, некоторые несли на себе следы склеивания. Сначала он не разрешал ему играть с собачками, но потом, когда увидел, каким огнем загораются его глаза, махнул рукой. Сын раскладывал собачек на подоконнике и часами смотрел на них как зачарованный. Она шевельнулась, потянула на плечо простыню.
  - Холодно.
  Зуев встал, взял с кровати разодранную овчину, накрыл.
  - Как тебя зовут?
  - Зуев.
  - Чего ты тут делаешь?
  Зуев помолчал, сдвинул собачек в кучку.
  - Пока живу.
  - Пока? А потом?
  - Потом перестану.
  - Я тоже скоро перестану. Помогут. Но не сейчас.
  Она закашлялась, отдышалась.
  - Засекай время. Проверим, правда ли, что на бабе заживает все как на собаке. Жаль, собаки нет.
  - Зачем? - спросил Зуев.
  - Для сравнения. Хотя я и сама... сука. Зуев!
  - Да.
  - У тебя есть имя?
  - Петр Михайлович.
  - Петр, значит. Петруха, хрен и два уха. Ты куда одежду мою дел, Петр?
  - Выбросил.
  - Зачем?
  - Затем.
  Зуев поднялся, чтобы лечь. В груди опять задрожала паутина.
  - Дурак ты, Зуев. Это же улика.
  "Дурак", - подумал про себя Зуев.
  15.
  Утром, когда Зуев выходил во двор, она лежала в той же самой позе, в которой оставалась с вечера. Он остановился возле матраса, она, не открывая глаз, выдавила:
  - Не сдохла еще. Уйди.
  Зуев сходил на родник, снова поставил на огонь ведро с водой, бросил в чугунок нечищеную картошку, присел на березовый чурбан. Сил не осталось. Чувствуя, что начинают снова ломить виски и тяжелеть губы, встал и вошел в дом. Она сидела у окна, опершись руками на скатерть, и смотрела в никуда. Зуев открыл комод, достал белую тряпицу, завернул в нее полбуханки черного хлеба и, побрызгав водой из чашки с отломанной ручкой, положил на солнечный подоконник.
  - Лето, - сказала она в никуда.
  Зуев пошел к двери, она спросила в спину:
  - Зачем подобрал меня?
  Он замер на секунду, затем, не оборачиваясь, почему-то кивнул и вышел.
  16.
  Она открыла, выламывая куски засохшей замазки, маленькое окно, высунула подол шелкового платья, крикнула во двор:
  - Зуев! Я могу это одеть?
  Зуев кивнул и потом, когда она скрылась, почему-то тихо сказал сам себе:
  - Да.
  Она показалась на пороге, кутаясь в простыню, взяла ведро с теплой водой и ушла в дом. Через минуту, одетая, вышла на крыльцо.
  - Ну, как?
  - Да, - почему-то опять сказал Зуев.
  - Ничего, - согласилась она, - Подходит к зеленым пятнам. Синяки быстрее сойдут, чем зеленка смоется. Перестарался ты, Зуев.
  Зуев смотрел на нее и думал о том, простит ли его Катя, что он отдал это платье?
  - Как насчет поесть? А то уж бока ввалились!
  17.
  Ели молча. Пока он мусолил одну, она съела три картофелины из пяти, потянула руку к четвертой. "Так за неделю месячный запас съедим", - подумал Зуев. Хлеб впитал в влагу и стал мягче, но он отчетливо видел, что есть ей больно. Она жевала медленно и осторожно, с трудом двигая разбитыми губами. Когда язык попадал на осколки выбитых зубов, замирала, и в глазах повисали слезы. Потом сунула в рот кусок сахара, но пить уже не могла, поэтому задрала голову и просто вылила теплый чай в рот. Проглотила с трудом. Зуев поднялся, подошел к кровати, лег. Слабость навалилась, не давая вздохнуть.
  - Самая лучшая диета. Слышишь, Петр? Нехорошо. Девушка на полу, а мужчина, джентльмен, можно сказать, на кровати? Я уж не говорю о милосердии к раненым!
  Зуев смотрел в потолок, почти не слыша ее, и вновь плакал. Глаза и щеки его были сухи, губы неподвижны, но слезы, неосязаемые слезы лились внутрь неостановимым потоком. И, всплывая на волнах этих слез, поднимаясь из раскаленной и безводной пропасти остатка жизни, Зуев получал облегчение! И нити, на которых дрожал его булькающий комочек, казались уже прочными и толстыми! Но плакал он не из-за этой недоподстреленной молодой и неугомонной и не из-за того, что остаток его дней вместо неторопливого разматывания трещал, как спиннинговая катушка, когда утаскивает стремительно леску в зеленую глубину громадная рыбина. И не от слабости или усталости. Просто мужские невыплаканные слезы скопились в нем к старости черным озером, размыли наконец берег и хлынули неудержимым потоком. И в этом потоке, как пассажиры разбитого судна, влекомые неумолимым водопадом на страшные камни, мелькали лица близких, знакомых и еще неведомо кого.
  - Эй, Петруха! Овчинку-то хоть дай, накрыться!
  18.
  Она увязалась следом, когда Зуев, вооружившись самодельной тростью, выструганной из ветви старой яблони, отправился пройтись по деревне. После получаса тяжелого забытья он вышел во двор и увидел ее за поленницей Она пыталась вылить на себя согревшуюся воду. Мелькнул синий кровоподтек под правой лопаткой, красные полосы и ссадины. Не сумев поднять ведро, она поставила его на поленницу, присела и опрокинула на себя. Затем встала, натянула сразу же намокшее и облепившее небольшую грудь платье и показалась вся, с сожалением рассматривая испачканные в земле ноги.
  - Никаких условий! Грязь одна!
  - Это земля, а не грязь! - с укором сказал Зуев и пошел прочь.
  - Петр Михайлович! - крикнула она вслед. - А ты от излишней вежливости не умрешь! Вообще-то положено говорить "с легким паром"! Ты куда? Эй!
  Зуев молча открыл калитку и, приминая ногами молодую крапиву, заковылял вдоль еле живого штакетника по бывшей улице. Где-то сзади она вдруг заойкала, попав на крапиву босыми ногами, но не остановилась, а только замолчала на несколько мгновений, чтобы затем добавить в голос плаксивые нотки.
  - Ты вообще хоть знаешь, что такое женщина? С женщиной так нельзя! Молчать нельзя! Уходить нельзя! Стрелять в женщину нельзя! По буеракам водить босую нельзя! Да стой же!
  Он остановился, обернулся. Она сидела на траве, подтянув под себя обожженные крапивой ноги, терла их ладонями и плакала.
  - Чего смотришь? Дурак! Больно же!
  - Крапива! - объяснил Зуев.
  - Куда ты уходишь!? Почему вы все уходите!?
  Зуев вздохнул, оглянулся. Потянулся к высокому кусту с темными листьями и черными ягодами, наклонил одну ветвь прямо к ее лицу.
  - Держи.
  - Что это?
  - Ягода.
  - Как называется?
  - Где как. У нас пирусом зовут.... Звали.
  - Ничего. Куда идешь-то?
  Зуев сорвал одну ягоду, вторую, положил в рот. Ничего не почувствовал. И это уже ему не дано.
  - Никуда. Тут сад был знатный.
  Он сделал несколько шагов в сторону, потянулся к старой яблоне, поймал в ладони ветку.
  - Семен сажал. Антоновка. Завязалась. Яблоки будут. Антоновка - первые яблоки! Желтеют, как сахар становятся! Хоть суши, хоть варенье вари. А если свежее, да порезать, да в чай под кипяток, просто заграница!
  - Ты хоть за границей-то был?
  Зуев не ответил. Катя очень любила яблоки с этой яблони. И когда умирала, все просила яблочко. Только разве найдешь его в мае месяце? Еще и до скороспелки не меньше месяца, а она лежит серой тенью и шепчет: "Петя, яблочка хочется".
  - Алло! Зуев! Ты здесь или где? Я спрашиваю, ты за границей был или нет?
  - Был, - ответил Зуев.
  - Это где же?
  - В Польше.
  - Челнок, что ль?
  - Что? - переспросил Зуев и вспомнил вдруг, как он почти мальчишкой, семнадцатилетним солдатиком, ходил за самогоном в польскую деревню и заставлял старого поляка тут же на крыльце собственного дома пробовать вынесенный самогон. Отравиться боялся. А ведь мог еще тогда. Тогда еще мог умереть. Тогда бы не было ничего. Пашки бы не было. Его и сейчас нет. Или может есть? Может, забыл отца своего, но жив? Хорошо бы, если забыл!
  - Тебе сколько лет, Петр?
  - Семьдесят два.
  - Когда родился-то?
  Зуев помолчал, пытаясь вернуться из поднимающегося в голове тумана. Ведь не праздновал никогда. Так.
  - В середине октября. Пятнадцатого числа.
  - Весы, значит? Тогда понятно. Все выметено, разложено по полочкам, по дням, посчитано и продумано. Только скучно. А я вот рак. Тоже... мерзость. Зуев. У меня завтра день рождения. Давай напьемся? Ну, что смотришь? Двадцать пять! Старуха уже! Слышишь? Не отключайся!
  Зуев мотнул головой, взглянул на нее, потирающую босые ноги, и пошел молча дальше. Что-то не укладывалось в голове его. Тот легкий бреющий полет над его прошлой жизнью не получался в этот день. Все время вставало перед глазами это нелепое создание в Катином платье, даже тогда, когда он пытался представить лицо Кати, ее светлые волосы, испорченные непосильным трудом руки, усталые глаза...
  - Зуев! Ты не понял! Ты не понял!
  Она тронула его за плечо. Он остановился и медленно оглянулся. Она была одного роста с ним, почти уже вросшим в землю. Мокрое платье. Прилипшие волосы ко лбу. Опухшие губы. Синяки под глазами. Красивая. Такая же красивая, как Клавка Дегтярева по понедельникам, после того, как муж, напившись до безумия и наслушавшись шепота деревенских доброжелателей, бил ее смертным боем. Она тоже вида не подавала. Гордая была. Хоть и не подпускала к себе никого. Только детей у нее так и не случилось, кроме Машки. Отбил ей Иван все нутро. А Машка? "Мама и папа. Передавайте привет Маше, хотя я вместе с вашим отправляю и ей письмо".
  - Ты чего плачешь, Зуев?
  Она осторожно коснулась его щеки пальцем и поймала мутную слезинку.
  - Это от старости, - сказал Зуев.
  19.
  Вечером она поймала во дворе не успевшего испугаться кота, взяла его на руки и занесла в дом. Кот сначала недовольно фырчал, даже пытался орать, но скоро подчинился рукам и заурчал как маленький моторчик, подставляя то шею, то спину.
  - Вот так и все мужики, - вздохнула она. - А только выпустишь, вроде как опять дикий. Пока в другие руки не попадет. Зуев. Мы долго на одной картошке не протянем. А мне здесь у тебя пару недель проторчать придется. Не могу же я с таким фейсом на трассу выйти! Ты где еду берешь?
  - Племянник привозит раз в месяц.
  - И когда теперь его ждать?
  - А бог его знает. Может, через месяц?
  - Ну, ты меня обрадовал. Никаких радостей в жизни! Выпить-то у тебя хоть есть? А то солнце садится, а у нас ни в одном глазу.
  - За что тебя? - спросил Зуев.
  Она замолчала, опустила на пол кота. Посмотрела в окно на сумрачный двор. Встала, стянула через голову платье, подошла к нему пугающе обнаженная.
  - А вот за это самое. Нравится? Помято немного, а так ничего. Правда? Ты мужик еще Зуев или нет? Ты можешь понять? За это самое, Зуев! А может, еще за что. Но главное за это. Все за это, Зуев. Разве можно в это стрелять? Насиловать можно. Кусать можно! Грызть! Рвать на части! Кожу сдирать! Но разве можно стрелять! Зуев! Зуев! Зуев!
  20.
  Он вывалился из сна, как падает на дорогу тяжелый камень, прорвавший мальчишеский карман. "Не теперь", - подумал Зуев. Тело показалось ему таким безвольным и бесчувственным, что, испугавшись возможного паралича, он заторопился, зашевелил пальцами, перевалился на бок и сполз коленями на пол. "Ну вот, - снова подумал. - Промотал за три дня не меньше месяца жизни. Дотяну ли теперь до яблок?" Пооборвались ниточки в груди. Не паутинка теперь, так, две или три пряди. И комочек уже не висит, а болтается, бьется о внутренности. Так что никаких резких движений. И стены как дымкой подернуты. И птичий гомон как через вату доносится. "Сдаем понемногу", - сказал себе Зуев и привалился к окну. Во дворе в лужицах ночного дождя отражалось солнце. Она, подпоясавшись грязным полотенцем, кашеварила у печки. Шкворчало масло на сковородке, подпрыгивали ломтики картошки, сипел чайник. И на секунду Зуеву показалось, что это Катя. Что это Катя как всегда спозаранку готовит его на работу, и ему захотелось обернуться и крикнуть: "Пашка! Вставай, а то все проспишь!" Но обернулась она. Не Катя. Она.
  - Петруха! Слава богу! А я уж думала, что ты помер! Ты не шути так больше! Тут у тебя за забором шампиньоны растут! Представляешь? Пир горой намечается! Так что держи хвост морковкой, сегодня вечером ты приглашен на мой день варенья!
  21.
  Она стояла у зеркала и рассматривала фотографии.
  - А это кто?
  - Катя и Павлик.
  - А это?
  - Это я. На целине.
  - Я бы не устояла! Класс! А чуб-то какой! Гарный хлопец! А это кто?
  - Это мой отец.
  - Надо же. Сапоги. Пальто. Я думала, что тогда в лаптях все ходили.
  - Я, бывало, одевал. Пацаном.
  - Лица жалко не видно. Сколько у вас в роду живут?
  - Как кому повезет.
  - Петр, долгожительство - это вещь наследственная! По наследству передается. Может, тебе на роду написано не семьдесят два, а сто два года прожить?
  - Да не довелось как-то никому до своей смерти дожить. Все помогали.
  - А я и сама не хочу долго! Лучше уж быстро, но ярко! Чтобы полной чашей! Не хочу тлеть, дымить и вонять! Кому я буду нужна в семьдесят два года!? Кому ты нужен в свои семьдесят два?
  - Не знаю. Вот разве тебе... пригодился.
  - Мне? Подарили хромому клюшку в обмен на кислородную подушку! Мы с тобой не пара. Со здоровьем у нас с тобой, Михалыч, неважняк!
  - У тебя есть хоть где жить?
  - А это где угодно. Были бы деньги!
  - Хочешь - живи здесь.
  - У тебя таких денег, Петруха, нет. А бесплатно? Я же не армия спасения. И куда же я тебя дену?
  - А куда меня девать.... Все туда же. Мне уж недолго осталось.
  - Нет уж, Петя. Копти себе небо дальше! Ты же вроде как не куришь? Завидная партия! Я ведь твоя должница, если не прихлопнут, так телевизор тебе из города пришлю. На батарейках. А то ты тут совсем одичаешь!
  - А чего там хорошего, в телевизоре-то?
  - Хорошего? - она обернулась. - Хорошего мало. Зато как посмотришь или послушаешь, своя жизнь лучше кажется. Или наоборот. Ты вот к смерти готовишься, а зря. К жизни надо готовиться. Смерть и так придет, готовься или не готовься. Придет - и все. Хорошо, если во сне. А если заживо будет пожирать, рвать по кусочкам!?
  На глазах у нее заблестели слезы. Она замолчала, посмотрела в окно.
  - Что-то я совсем у тебя разнюнилась. А ведь когда-то железкой звали. Ну что, Зуев, прошу за стол. Только переоденься, не жмись. Праздник все-таки. Поторжественней, поторжественней!
  22.
  Зуев стоял в сенях и смотрел на синий костюм, пошитый почти полвека назад к какому-то там дню механизатора и одетый им всего пару раз. Думал, что на Пашкину свадьбу пригодится, а пригодился на похороны. На собственные похороны. Вот только не предполагал, что сам себя одевать будет.
  Падал тусклый свет через пыльное стекло под потолком. Тянуло неприятным сквозняком. Пахло пылью и плесенью. Вот и дом его умирает. Зуев застегнул пиджак. Вытянул руки. Осмотрел себя, насколько позволяла негнущаяся шея. Эх, как время-то его скрутило! Размера два потерял! Ведь мал был костюм-то, а теперь мешком висит! Ну, ничего. Велик, не мал. Может, разнесет еще перед смертью. Он сунул босые, обвитые синими трещинами вен, ноги в галоши и открыл дверь в дом.
  - Ну! Что ты будешь делать! Эх! Побрить бы тебя да причесать!
  Она вскочила с места, взяла его за руку и подвела к выдвинутому на центр комнаты "столу".
  - Садись, мил друг! Гостем будешь! Вот картошечка золотая! Вот грибочки жареные! Французские из русской глухомани! Вот подливочка грибная! Салатик из всякой травы! А вот и оно! Ну что, Петруха, утаить хотел?
  Она водрузила на стол бутыль.
  - Ты зла на меня не держи! Я же тебе добра хочу! Скрашиваю, можно сказать, склон твоих лет! А как тут скрасишь без самогоночки, когда все хорошим только на пьяную голову кажется? Так что, вздрогнем?
  Она наклонила бутыль и осторожно булькнула в большую глиняную кружку, из которой уже налила в два мутных стаканчика.
  - За что пьем?
  Зуев аккуратно поднял шкалик двумя пальцами и, чувствуя нереальность происходящего, пропитываясь ощущением, что он находится на собственных похоронах, закашлялся:
  - Стало быть, за упокой.
  - Ты что? - подняла она брови. - Какой упокой? День рождения у меня!
  - Тогда за неудавшийся упокой.
  - Неудавшийся... - она махнула рукой, выпила, ткнула вилкой в тарелку с грибами. - Масло у тебя кончилось, Петр. Надо двигать в сторону ближайшего сельпо! Ты что не пьешь?
  - А чего пить-то? Не пил никогда, а всю жизнь, как пьяный прожил.
  - Для того и пьют, чтобы трезвым не быть! Дурак ты, Зуев. Я пока пьяная была, ни смерти, ничего не боялась. А как голова прояснилась, только что не обделалась! Пей, Зуев! Праздник у меня! Ты бы хоть подарил чего, что ли? Не пьешь? А я еще выпью!
  Она выпила еще рюмку, бросила в рот картошку, скривилась от боли и, схватив всю кружку, сделала несколько жадных глотков. Зуев медленно поставил стаканчик, взял в руку кусок хлеба.
  - А я вот пью, Зуев! - она оперлась о гроб локтями, медленно и пьяно моргнула длинными ресницами. - Пью!
  - Мужика тебе надо, - сказал Зуев.
  - Мужика? - она усмехнулась. - Так есть мужик! Или был. Здесь и был, три дня назад. Такого, что ли? Так он второй раз не промахнется! Что за мужики все, или сволочь, или размазня? Вот была бы я мужиком, я бы ... Я бы уж не промахнулась! Зуев! Выпей со мной! Хочешь, я на колени встану? Я все могу, Зуев! А?
  Она упала на колени и поползла, поползла вокруг стола живой пьяной змеей молодой плоти, и Зуев, спасаясь от этой змеи, взял стаканчик и, опрокинув обжигающую жидкость в полумертвое нутро, начал подниматься, цепляясь за скатерть и сгребая со стола тарелки и чашки.
  - Ну, ты, Зуев, молоток!
  Она придержала скатерть и, обдав запахом влажного женского тела и самогона, поймала его, валящегося в пустоту гнилым бревном.
  - Куда собрался-то, праздник в самом разгаре?
  - Надо мне, - чувствуя пробивающий холодный пот, ответил Зуев, - во двор мне надо.
  - А подарок? Что ж ты, мужик? Не обижай!
  Зуев вытащил из кармана кулак и разжал в ее ладонь. Звякнули друг об друга желтая гильза и серая пуля.
  - Зуев! - закричала она вслед. - Это не твой подарок, Зуев! Не твой это подарок!
  23.
  Он сидел у родника до темноты. Мысли путались в голове. Но думать ни о чем не хотелось. Сердца в груди не было. Зуев гладил себя по ребрам, но ничего не отзывалось оттуда. Может, это уже смерть? Но смерть не такая! Тысячи раз он видел смерть! И вкус, и цвет, и запах у смерти другой! А может, он и не должен чувствовать? Так горит же глотка от этой дури! Яблочка бы сейчас! Желтого на просвет! Теплого от осеннего солнца! Сладкого, со слабым привкусом аниса! Лизнуть его, бросить в чай, положить под подушку! Запах его глотать! Высыпать лукошко на пол! Порезать, разложить на газеты на противнях, задохнуться в аромате!
  Заунывно загудел забравшийся от отчаянья в ухо измученный комар. Зуев опустил ладони в воду и, поймав лоскут холодного зеркала, выпил. Жжение утихло. Он посмотрел на руки, блеснувшие каплями в вечерних просветах между осинами. Что ж, идти надо. Где ж ты, Пашка? Что ж ты так? Что ж ты так с ним? Какая там смерть? Давно он уже умер. Вместе с Пашкой и умер. За день до того письма, в котором Пашка адрес прислать обещал. Умер, когда проснулся ночью в пустой избе от родного голоса, от дикой боли в сердце, от слез, хлынувших по щекам, от пустоты. Тогда он умер. Двадцать лет уже как умер. Просто забыт тут всеми, кроме...
  24.
  Он уже думал, что все. Что боли больше не будет. Что съедет он в пустоту мягко и бесшумно, как скрываются в тумане деревья, когда едешь рано утром на лошади на покос, и солнца еще нет, но ночь уже тает, и деревья, как великаны, бесшумно выныривают и так же бесшумно ныряют обратно в туман распятыми силуэтами. Он думал, что все, когда увидел эти обгорелые листки. Он думал, что все, но сердце ожило и загорелось, как кусок сухого тающего спирта, когда он увидел эти слова на обгорелых обрывках: "У меня все хорошо. В отпуск приехать не получится, но командир зачитал перед строем благодарственное письмо, так что скоро мама будет радоваться, а там уже и недолго...". Что ж ты. Что ж ты. Нашла чем растапливать!
  Он замер посередине вдруг показавшегося огромным двора, прижал к лицу обгорелые обрывки, поцеловал их, сложил, спрятал к сердцу и пошел к дому. Как же далеко идти! Какая тяжелая дверь! Навалился всем телом и, едва не упав внутрь, вошел. В доме было светло. Посередине комнаты стоял окруженный горящими поминальными свечами гроб, а в гробу лежала она. Бледное побитое лицо. Сложенные руки. Почти как Катя. Только у нее пятна не от ударов, а от болезни были. Так ей яблочка хотелось!
  - Зуев! - она села, бросила в сторону огарок свечи. - Тебя только за смертью посылать! Уже и шутки никакие не катят! Где ты лазил? Ты чего меня бросил? Спать собрался? Вот это финиш! Ничего себе праздничек удался, не все гости остались на десерт, но все расползлись по домам за полночь и мертвецки пьяные. Зуев!
  Зуев задержал дыхание, повалился на кровать, лег на спину, закрыл глаза, а когда открыл, увидел грязный потолок, шевелящийся от огоньков свечей, и ее тень. Ну вот, вдох. Что ж ты так бьешься, сердце. Тише, тише. Он медленно сунул руку во внутренний карман и нащупал обгорелые листки. Тише, тише. Все хорошо. Я с тобой, Паша. Тише. Я скоро.
  - Зуев. Петр Михайлович. Дай денег в долг. Я знаю, у тебя есть. Мне много не надо. Всего лишь долларов пятьдесят. На время. Мне до города добраться только, а там уж как-нибудь. Зуев! Ты слышишь меня, Зуев?
  - Слышу, - ответил Зуев, или это ему показалось, что он ответил?
  - Зуев! Не молчи! Мне ничего не надо от тебя, только деньги в долг. Вот эти. Вот, видишь? Не молчи, Зуев!
  - Катя? Это ты, Катя? Почему у тебя такое грустное лицо? Не молчи, Катя! Прости, что Пашку не уберег! Прости, Катя!
  - Зуев! Мне денег... Не молчи, Зуев! Зуев! Подъем! Подъем, Зуев! Зуев! Подъем!..
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"