|
|
||
"...Жизнь принадлежит богатым, двор -- алкоголикам, скамейка у подъезда -- соседским старушкам,
квартира - тёще, пульт от телевизора - жене, решающее слово - детям...
И что я здесь делаю?.."
О. Клионская. "Размышления трезвого интеллигентного мужчины среднего возраста"
Я думаю: что, хочется поговорить? А для чего? Чтобы пар выпустить? Чтобы ничего не изменять?
Кирилл словно угадывает мои мысли: "Нет, не поэтому. Не потому, что что-то
уязвляет, и ты хочешь избавиться от уязвления, а не от того, что это
уязвление вызывает. Хотя, если посмотреть вокруг, то вся жизнь словно из
этого одного и состоит - из множества уязвлений и рассказов о них, так что это,
кажется, и составляет всё содержание жизни. Живут - и уязвляют, и уязвляются, и
кают, и каются. Жена уязвляет мужа в маленькой зарплате, и муж бросает
любимое дело, чтобы "соответствовать", и начинает пожизненно внутренне
уязвляться. И вся жизнь, весь критерий жизни построен на этом самолюбии
соответствия, выражающемся в стремлении не быть уязвленным, в стремлении к
гордыне, возвышающейся, когда удается достичь соответствия и признания
этого соответствия. Кажется, что вся общественная и, как следствие, отдельная
человеческая жизнь построены на этом, на стремлении соответствовать. А ведь если
подумать, если задать вопрос, кому ты стремишься соответствовать, то видишь, что
и жена дрянь, и всё дрянь, и ты сам, естественно, дрянь, и ничего, кроме этого,
не видно. И куда хрестьянину податься?! Ну, и продолжаешь жить в этом болоте, и
единственное лекарство от внутренней неудовлетворенности - это изливание
кому-то "стенаний своей души".
Так вот, я - не об этом. Я всего лишь о фактах, потому что реальность сама по себе нам, привыкшим руководствоваться
в наших поступках эмоциями и не заглядывать за них, за то, что стоит за
ними, не часто нам открывается, если открывается вообще. И есть тут и еще одно. Всякая история имеет свою предысторию. А предыстория эта, как оказывается, заключается в том, что ты-то думаешь, что находишься в предыстории, а, между тем, в ней набегают количественные изменения истории, которых ты, естественно, не замечаешь, потому что если у тебя сто рублей и
от них убавилась одна копейка, то обратишь ли ты внимание на эту одну копейку? Вряд ли. Но твои сто рублей уже стали на копейку меньше, а, между тем, ты исходишь из того, что у тебя
всё те же сто рублей. Потом, когда из ста рублей ушла ещё копейка, ты снова ничего не заметил, потому что ты сто рублей без копейки принимаешь за сто рублей. И когда этот процесс протекает медленно, то у тебя уже и осталась-то от ста рублей всего лишь копейка, а в душе твоей всё те же сто рублей. И вот когда и эта последняя копейка от тебя ушла, ты вдруг обнаруживаешь себя в совершенно другой реальности, потому что от ста рублей у тебя ничего не осталось, так что вычесть очередную копейку ты не можешь. И только теперь ты начинаешь припоминать,
как всё происходило, что разные были признаки, по которым можно было определить,
где, в каком месте в конце концов окажешься. Но поезд уже ушёл, так что
тут и делать нечего, разве что только стенать. Русский человек задним умом
крепок. Но ведь крепок! Так что существует у человека этот качественный скачок, когда у него глаза открываются на своё положение. Правда, глаза у него обычно открываются тогда, когда нечто подобное с ним уже происходило, так что у него уже есть с чем сравнивать и от чего отталкиваться, но это уже, т.ск., философские детали.
Вот это самое, не скажу, открытие глаз, но, скажу так, по крайней мере, полураскрытие со мной произошло, потому что это происходит всегда благодаря какому-то событию, открывающему глаза, и
когда это событие произошло и ты начинаешь что-то понимать, потому что включается твой ум и ты начинаешь рассуждать, а не так, как всё это происходило до этого, когда ты страдал, возмущался, словом, переживал отрицательные эмоциональные состояния, которые выражали собой несоответствие предысторическому твоему состоянию, которое ведь тоже является историей. Словом, по какому-то движению Ларисы, по каким-то движениям Ларисы я почувствовал, что это уже было, что это уже повторялось много-много раз, настолько много, что из процесса превратилось в объект, в неподвижную актуальность, в понятие, с которым мне и нужно было теперь разобраться, что
в нём с чем едят, естественно, опираясь на заинтересованный фон моих состояний.
И вот тут-то и следует поставить вопрос о времени, о его свойствах и, более
конкретно, о его скорости, потому что в живых системах течение времени различно,
и в данном случае можно говорить об условиях, обусловливающих скорость,
ускорение и замедление скорости движения времени, если под временем понимать
скорость течения происходящих процессов, воспринимаемую субъективно, и понимать т.о., что на субъективном
уровне в одних случаях мы не замечаем времени, поскольку время течет стремительно, так что
нам может казаться, что прошла минута, тогда как прошли часы. В других случаях
время тянется до невозможности медленно. Всё это, разумеется, в сравнении нашего
ощущения времени и механических часов, показывающих его, и мы можем в этом
отношении также заметить, что чем более мы активны, тем более быстро для нас
бежит объективное время, измеряемое механическими часами.
И, напротив, чем в более медленные процессы мы оказываемся втянуты, тем более
медленным является для нас время. Итак, мы говорим, что время протекает быстро,
если оно отражается нами субъективно на порядки меньшие, чем это показывают
механические часы, и оно протекает медленно, если оно оказывается на порядки
длиннее показаний механических часов.
Когда время протекает быстро, мы оказываемся целиком погружены в него, точнее, в процессы жизнедеятельности, мы представляем собой единство, не раздваиваемся на действующего и наблюдающего, мы представляем собой суть одно актуальное единство действия и восприятия, в котором восприятие является средством действия
и обратно. Если же восприятие и действие начинают противоречить друг другу, то возникает
их противопоставление, и мы, вместо того, чтобы искать соответствие между ними,
ищем то, в чем они друг другу противоречат, получаем, т.о., противоположный
процесс,
и тогда действие, соответственно, замедляется и, наконец, останавливается, и вместе с ним останавливаются
наши субъективные часы, и остается только лишь наблюдение происходящего, которое происходит вне
нас и которое к времени уже никакого отношения не имеет.
Словом, всё начинается с того, что ты живешь, и, поскольку ты живешь, ты не
замечаешь жизни, потому что включен в неё. Но когда эта жизнь оканчивается, ты
останавливаешься, и она начинает пробегать перед твоими глазами, и тогда ты
начинаешь оценивать свою жизнь, и у тебя то, что называется, включаются мозги.
При этом, разумеется, у тебя и раньше присутствовали проблески сознания
относительно своей
жизни, однако
они были для тебя фоном, ты не мог сфокусировать своё сознание на них, поскольку
сознание было занято обеспечением текущих жизненных процессов; но
эти проблески
откладывались в памяти и накапливались в ней, и когда их в памяти накопилось
слишком много, тогда их память вырывается на поверхность и оказывается в фокусе
сознания, и тогда ты начинаешь задумываться, и твои мысли начинают мучить тебя,
и теперь они уже в настоящем выискивают то, о чем они говорят, твоя
чувствительность к ним многократно повышается, так что всё это происходит по нарастающей и заканчивается
только тогда, когда твоя теперешняя жизнь не разрушается ими, и ты
освобождаешься от неё и начинаешь строить уже другую свою жизнь. И всё это
повторяется, так что ты ходишь по кругу, и твои кажущиеся разными жизни из раза
в раз повторяют всё одну и ту же жизнь в разных её вариациях.
Лариса торопится. Я и вообще-то не деятельный человек. Ведь чем хорош эгоист? Тем, что он деятелен, что он всегда чего-то
хочет и, соответственно, добивается, он активен,
вечно ему что-то нужно. А если человек лишен этого качества, этого своего эгоизма, в чем бы он ни заключался, ведущего его по жизни, то что он собой представляет? Так, тряпку, утлую лодчонку, которую захватывает и влечет за собой любое течение. Человек, лишенный эгоизма, то, что называют, скромный человек, не смеет хотеть, и, не смея хотеть, он, в конце концов, и перестает что бы то ни было хотеть. Он не умеет хотеть, и даже если у него и сохраняется инстинктивное желание, то это его желание принимает форму бесконечного ожидания его исполнения, чего, разумеется,
он никогда не дожидается. Тогда как эгоист смеет хотеть и, смея хотеть, он ставит перед собой цели и достигает их всеми доступными ему способами. И вот это открытие мной скромности как недостатка, а эгоизма как достоинства открыло мне глаза и указало на не то, чтобы недостаточность, но на ущербность моей жизненной стратегии. Хотя, с другой стороны, я полагаю, что если человек каким-то уродился, или каким-то стал, то этого уже не изменишь, потому что последующее надстраивается над предыдущим, над тем, что есть, так что если чего-то у тебя нет в инстинкте, то его нет и никогда не будет. Но есть же у человека голова, и то, чего человек не может сделать посредством своего инстинкта, то он может сделать посредством своей головы. Разумеется, хорошо, когда есть и то и другое, и они соответствуют друг другу. И, опять-таки, если покопаться в арсенале инстинктов, то ведь при помощи головы чего только можно не найти в них. Просто они не актуализированы, пожалуй, задавлены противоположными инстинктами, а актуализируй их, так ведь в этом случае можно, пожалуй, и изменить галс
корабля. Поскольку все наши чувства амбивалентны, то всё дело заключается в том, что в этой амбивалентности, как правило, доминирующей оказывается одна из сторон, вторая же сторона
при этом вытесняется, так что чем более развитой оказывается одна сторона, тем больше вытеснена другая. Опять же, и относительно
количественных характеристик амбивалентных чувств. Если амбивалентные чувства равны друг другу, то тем самым они друг друга компенсируют, и
в результате мы не имеем никаких чувств и, соответственно, никаких реакций, поскольку мы не ощущаем при этом, условно говоря, ни положительной, ни отрицательной стороны амбивалентности
чувств и ни внутреннего импульса действия, направленного на разрядку чувств, ни внешнего
действия, порождающего чувственное восприятие. И, т.о., получаем, что если наши чувства вполне уравновешены, то можно считать, что никаких чувств у нас нет, хотя при этом потенциально мы и представляем собой универсальную систему
в том смысле, что можем развиваться и в сторону восприятия, и в сторону
действия. С другой стороны, если у нас доминирует лишь одна сторона амбивалентности, то мы представляем собой вполне активную, но одностороннюю систему, то есть ощущаем только одну сторону
амбивалентности и у нас оказывается вытеснена для ощущений другая. Поэтому мы получаем, конечно, результаты, но все эти результаты оказываются односторонними, ведущими к крайностям. Словом, речь идёт о мобильности и ригидности системы, о соотношении восприятия и действия, о скорости того и другого и о степени их взаимной обусловленности.
Восприятие и действие суть противоположности потому, что действие осуществляется
на основании кодов, создаваемых восприятием, а восприятие возникает в результате
действий и, т.о., они образуют структуру, в которой доминирование одной из
сторон есть цель, тогда как вытесненная сторона является средством, так и
получается, что либо одна сторона, либо другая, либо действие, либо восприятие и
третьего не дано. Доминирование действия имеет ввиду торможение
восприятия как такового, и ориентировочная реакция применяется в своей
минимизированной форме в качестве источника пусковых стимулов, и это в лучшем
случае, как и, напротив, ориентировочная реакция применяет действия ради
ориентации и имеет ввиду действие не как источник, который дает какой-то
материальный результат, но как средство получения информации. И в силу этого
доминирование действия затормаживает восприятие, а доминирование восприятие затормаживает
действие, и человек, попадая в эту ловушку, приходит в конечном счете к тому,
что может либо только реагировать, либо только воспринимать. Если исходить из того, что инстинкт - это хорошо закрепленный условный рефлекс,
то инстинкт характеризуется консервативностью, а условный рефлекс - лабильностью, и инстинкт представляет собой способ приспособления к постоянным отношениям в реальности, а условный рефлекс - к изменяющимся, переменным, то вот мы и оказываемся где-то в интервале отрезка этих двух сторон противоположности, когда условный рефлекс говорит нам, что истины не существует, а существуют постоянно изменяющиеся отношения во внешней среде, а инстинкт, напротив, утверждает её детерминистический характер, характер постоянства отношений причин и следствий.
Я отношусь к людям - дермецу в том смысле, что я, подобно последнему, собой не управляю, но плыву по течению. Подобно же человеческому существу, я за всем наблюдаю, и относительно наблюдаемого делаю выводы
и оцениваю его. Я определяю, что хорошо, и что плохо. И я не то, чтобы, как собака, всё понимаю, но сказать не могу, напротив, я и понимаю, и, пожалуй, сказать могу, но если собака, при том, что сказать не может, может действовать, то вот ни на какое действие я не способен, разве что единственно на словесное действие,
да и то далеко не всегда, поскольку и это моё словесное действие тоже прекращается, как только я получаю в ответ словесное же действие, противоречащее моему, так что теперь я уже отчасти
и как собака, потому что всё чувствую, всё переживаю, но сказать не могу, поскольку что не смею, а сказать не смею потому, что язык уходит в пятую точку, и по причине моего истерического характера вытянуть её из неё я уже не в состоянии, и посему в бесконечном страхе
замираю и страдаю.
И вот замолкают бубны и там-тамы и наступает тишина, и время останавливается, и остаются одни мои наблюдающие глаза, и я уже в чувстве моём знаю, что происходит. В чувстве моём я знаю, что происходит и, пожалуй, продолжаю еще страдать,
но страдание теперь уже не главное, потому что из игры в жизнь я вышел, а Лариса не вышла, и она продолжает играть по правилам своей игры. А так как с моей стороны игры уже никакой нет, то и сопротивления она не встречает. Для меня Лариса - уже не она и я, не одно. Лариса - это другой объект, и я просто наблюдаю со стороны, ни во что не вмешиваясь, за её игрой. Я всего лишь наблюдаю, но я еще не думаю, однако во мне уже присутствует двойственность. Если раньше Лариса что-то говорила и я непосредственно реагировал на её слова, и она отвечала на них и так далее до бесконечности, и кроме этого обмена чувствами и мыслями,
выражающими единственно их, ничего не было, то теперь я замолчал, но теперь также параллельно с её словами возникли истинные значения её слов, которые непосредственно к их
внешне предлагаемому содержанию отношения не имеют. "Я тороплюсь. Мне нужно к Галине зайти, мы договаривались, потом на работу отнести документы..."
- Лариса говорит, но я её не слушаю, потому что внутри меня, независимо от того, что она говорит, идет
перевод её слов, который означает одно: я отправляюсь в очередное "приключение" При этом мне совершенно неважно, правда ли то, что
говорит этот перевод, я просто исхожу из него, поскольку мой инстинкт говорит
это, и мне не нужны для этого рассудочные доказательства. Это значит,
что выслеживать её я не буду. Лариса, видя отсутствие реакции с моей стороны, чувствует что-то не то, и начинает доказывать необходимость ей отлучиться.
Так и не получив с моей стороны никакой реакции, ей приходиться уйти, не
добившись чувства убеждения в своей правоте, потому что и для неё точно также
неважно, права она или нет, поскольку её правота определяется для неё тем, что
ей нужно..
Второй год нашей совместной жизни близится к своему завершению. Два года совместной жизни - это время, когда людей привязывает друг к другу секс. В нашей жизни мы прошли два этапа. Первый этап нашей жизни заключался в том, что я доставал её, находя её несоответствия мне. За это время она вполне освоила мои методы и обернула их против меня, так что
на втором этапе мне пришлось только что успевать отбиваться от неё. Но, наконец, точно также, как на первом этапе мои методы перестали действовать на
Ларису, точно также на втором этапе её методы перестали действовать на меня. И тогда оказалось, что нас ничто не связывает, потому что секс потерял свою новизну, а то общее, что было между нами,
заключалось в противоположности предпочтений, что, как известно, связывает
людей, но только на короткое время новизны. И сегодня для меня вопрос
заключался не в том, "что я тут делаю?", и даже не в том, что нужно сделать для того, чтобы меня тут не было, а в том, как и когда сделается так, что меня тут не будет, потому что читатель помнит, что я - дермецо, которое ничего не способно сделать самостоятельно, но только лишь плыть по течению, то есть что-то должно было открыться передо мной, какой-то поток, который отнёс бы меня в сторону. И, однако, этот поток возник, как только у меня возникла инстинктивная мысль, что Лариса ходит на сторону. И, как только у меня возникла такая мысль,
появилось то, на что я мог опереться, и я поступил вполне последовательно - я перестал спать с ней. Что Ларису несказанно возмутило, и даже настолько, что, не говоря мне об этом ни слова,
поскольку она полагала, что это было бы ниже её достоинства, она вынесла
этот вопрос на совет "большой семьи", что, в её глазах, должно было
содействовать увеличению её достоинства и унизить в очередной раз меня, чем и придала
дополнительную точку опоры моей установке. Наконец, она не выдержала
моего "глумления над ней" и я был с позором изгнан из семьи. Правда, уже на следующий день она прибежала со своим "всё будет очень хорошо", но я ведь сам по себе ничего не могу делать,
между тем, дело было сделано, а от добра добра, как известно, не ищут.
И
если бы вы только знали, до чего же хорошо почувствовать себя, наконец, не в осажденной крепости.
Стыдливость - это очень плохо. Честность и порядочность, верность своему слову - что может быть хуже этого? И нет ничего лучше, чем быстрые крепкие ноги, позволяющие убежать. Галина говорит: "Нельзя так. Соседи уже начали шептаться. Будут еще говорить, что я таковская". Я почувствовал, что начал стесняться, что мне стало стыдно за себя за то, что ставлю Галину в неудобное положение. И вот ведь влезешь в болото, в помои, и нет, чтобы из них вылезти да отмыться, так нет же, уже чувствуешь, что должен, раз влез, так уж в этих помоях и оставаться. Де, мол, долг. Откуда я мог предполагать, что в постели она ничто, резиновая кукла, удовольствия никакого, один сплошной онанизм, кусок неудобного сухого мяса. Тут надо же хоть какую-нибудь голову иметь, бери ноги в руки да беги, потому что для чего тебе это неудовольствие. А вот посмотри ты, какая свинская натура, то есть чем тебе хуже, туда ты и лезешь, мол, перестрадать. Потому что а иначе как ты это назовешь? А Галина между тем говорит: "Я не с тем смыслом говорю, чтобы испытывала к тебе какую-то там любовь, а в смысле штампа в паспорте, чтобы иметь статус замужней женщины". Умный-то человек начал бы рассуждать, но я человек привязчивый, мол, а "если"? Мол, не переживал с этой бабой, а если пережить. И, может быть, поэтому и возник у меня какой-то стыд, что де шлялся, шлялся к Галине, и вроде бы какой-то путь прошел, в смысле, переспал и получил от этого одно неудовольствие, так это неудовольствие только начало, путь неудовольствия не окончен, до конца его нужно пройти. Ну, и что прикажете делать с этим дебилом? А что ты с ним сделаешь? - ничего. Словом, получила Галина штамп в паспорте, и говорит: "Ты мало получаешь, и от этого я несчастна. Потому что какой же ты мужчина, если не способен меня в моих удовольствиях удовлетворять. Но она-то, дура, думала меня этими словами уязвить, думала, что я настоящий мужчина и тут же начну действовать по-мужски, в смысле, зарабатывать деньги, но читатель уже знает, что действовать-то я как раз и не умею, а умею только смотреть, наблюдать и оценивать. И так как всё оставалось без изменений, навлекло на Галину это обстоятельство великую печаль, и она стала говорить, что если я заработать деньги не умею, так занялся бы лучше бизнесом. Не понимает, что я вообще ничем заниматься не умею, что я умею только наблюдать и оценивать, и больше ничего. Но тут уже и с моей стороны пошли разные флуктуации, потому что я почувствовал, что меня взнуздали и погоняют, и уже начали появляться мысли относительно того, когда же эта очередная избранная мной дорожка к концу придет, когда я эту узду с себя сброшу. А на что я мог рассчитывать? Сам я ничего действовать не умею, значит, приходится рассчитывать только что на Галину, на то, что она найдет какого-нибудь кадра, ей соответствующего, и в этих мыслях я стал жить и ждать, когда же Галина найдет мне замену. Но, между тем, сердце Галины от моей мизерной сорокатысячной зарплаты страдало и изнывало, и Галина пыталась всячески на меня воздействовать, чтобы, значит, я осознал мои обязанности по отношению к ней и исправился. И вот на фоне этого я и начал ощущать вытеснение. То есть входишь в комнату, и чувствуешь, что тебя что-то из неё выталкивает, то есть тебе нет в ней места, так что это стало происходить уже не только в присутствии Галины, но и в её отсутствие, как бы теперь уже аура самой квартиры хватала меня за шиворот и говорила: вон, недостойный. Тем не менее, я скрепился, поскольку намеков я не понимаю и необходимо, чтобы меня именно выгнали, потому что сам я действовать не умею, и посему ожидаю, когда за меня сделают то, чего я хочу. А для таких вещей, конечно, нужен срок. И, как вы понимаете, в конце концов я дождался и мне сказали, чтобы я убирался, что я с удовольствием и сделал. Правда, на следующий же день Галина заявилась ко мне, как ни в чем не бывало, но просить меня вернуться ей сложно было, потому что душа её меня не принимала, но и штампа в паспорте она лишаться не хотела, и т.о. начались непонятные отношения, фактически, "любовников без всякого удовольствия". И снова начались мои ожидания человека, который сам ничего делать не может, когда же, наконец, Галина найдет человека её души. И, наконец, свершилось! Не прошло и двух лет, как она встретила "человека своей души", бизнесмена, и я тут же подал на развод. Она было хотела поспорить, потому что де она согласна и "так", но теперь уже она дала, не скажу, мне, но - моему инстинкту, точку опоры. На радостях я обнял её и преподнёс большой букет цветов. Она была изумлена и пришла в сомнение от уместности моего поступка, но если бы только она знала, какое счастье и какое облегчение я при этом испытывал, она поняла бы, какую большую услугу она мне оказала, и тогда мой большой букет не показался бы ей таким уж большим.
До чего же хороша Лена! Нет слов! Мой восторг перед ней не знает границ! Бердников отправил нас с ней в однодневную командировку для оформления договора с фирмой. Мы удачно оформили договор и, на волне удачи, с приподнятым настроением, окунулись в вечереющий Ростов. Лена - как солнце, на которой невозможно смотреть, не зажмурясь. Ничего не могу с собой поделать, кроме как восторженно смотреть на неё и купаться в её лучах. Лену это не то, чтобы раздражает, эта моя восторженность перед ней, но она меня не воспринимает, да и то правда, как можно воспринимать человека, возведшего её на пьедестал чуда. Я утвердительно говорю: "Я провожу тебя", - и в ответ получаю твердое: нет. Я вздрагиваю и поспешно, словно целый день делал что-то постыдное, словно что-то воровал, ретируюсь."
18.11.12 г.
|