Причины моих душевных терзаний не были понятны даже мне самому. А уж определённо рассказать оних кому-то постороннему было совершенно невозможно. Трудно было понять, как я оказался здесь, ведь всё прошедшее расплывалось в сознании, создавая некое неясное облако мыслей и слов, поглощавшее воспоминания. Я сидел в мягком податливом кресле. И хотя в кабинете был ещё и он, казалось, что я совершенно один - настолько всеобъемлющим было его выжидательное молчание. Прекрасный костюм, которому я в тайне завидовал, безупречная рубашка и галстук немыслимой расцветки - я до дрожи в пальцах хотел превратиться в него, стать им. Но он все молчал.
- Что вы хотите услышать? Отповедь? Странную историю, которая характеризовала бы меня как обычного или, для пущей убедительности, необычного человека?- я почти кричал, выведенный из себя этим несокрушимым молчанием.- Так слушайте.
Я провел почти всё свое детство взаперти, как мне тогда казалось. Свобода холмов, окружавших наш маленький городок, не только не была близка мне, ноэта возможность бежать куда угодно лишь вырезала мне на сердце ещё один лишний шрам, ведь мне казалось, что чем дальше бежать в поле, тем дольше и опаснее возвращаться назад.
В том детстве я сильно боялся тракторов. Грохот мотора, дребезжание телеги с мусором, прицепленной позади - от всего это я либо цепенел, либо убегал, закрывая уши руками. И так происходило каждый вечер, когда со всей улицы, изо всех квартир пятиэтажных блоков вокруг вниз к перекрёстку устремлялись мужчины и женщины с пластмассовыми вёдрами, провонявшими скисшими очистками и мусором, из которых помои капали на растрескавшуюся сухую землю. В те времена мне казалось, что нет ничего страшнее тракторов и дикобразов. Я вцеплялся руками в ручку такогоже как у всех пластмассового ведра, и приближался, превозмогая страх, все ближе, пока не забирался, подбадриваемый возгласами наших соседей, на деревянную чурку, чтобы высыпать смердящие помои из ведра в телегу, а затем ринуться назад, сломя голову, стыдясь своего страха, по запылённой улице, потом вверх по лестнице, где меня должны были похвалить дежурной фразой за проявленное усердие.
Нельзя сказать, что я был слишком уж послушным мальчиком. Мне всегда казалось, что там, за холмами, куда мне было запрещено ходить одному, меня и только меня ждало какое-то невероятное и приятное приключение. Однако путь назад от этого приключения, с ношей последствий на плечах, останавливал меня. И всё же мы ходили, придумывая разные отговорки, дальше в поля, и за них, куда, казалось, не доехать на велосипеде и дальше, пока не достигали искусственного ирригационного канала, где с удовольствием купались, а потом, возвратившись, бессовестно врали родителям, что мыли непутёвые головы под колонкой в соседнем дворе.
Тогда это казалось страшным преступлением для меня, но со временем это превратилось в некий ритуал, который я не мог оставить. Ложь проникала все глубже в мою жизнь, оставляя меня наедине с собой. А спустя некоторое время я понял, что можно извлекать из этой лжи не только пользу, но и удовольствие для самого себя. Я превратился в невидимку, призрака, который скрывает своё прозрачное невесомое тело за слоями масок и лжи, стараясь превратить себя в глазах других в интересного персонажа, весомую и по-своему загадочную персону, превратить себя, возможно лишь в глазах окружающих, в человека.
Постепенно, так или иначе, я оказался под влиянием современной культуры. Трудно сказать, что это было, но на тот момент мне казалось, что я был на острие эмоциональной и интеллектуальной "элиты". Мимолетная юношеская влюбленность лишь обостряла ощущение собственной значимость, кажущуюся тонкость восприятия окружающего мира. Или я все время находился под этим влиянием? Ведь в какой-то момент всё вокруг для меня изменилось. Неожиданно выплыли из тумана предосудительности эмоции, которые так модно было скрывать. И моя наносная уверенность в себе осталась не у дел. Но ни поцелуи из жалости, ни объятия в подъездах, граничащие с непристойностью, ничто не ранило меня так в тот момент, как пренебрежение. Всюду я искал и находил следы этого безжалостного карательного инструмента. А осознав и измерив ту боль, что причинили мне, как казалось, любимые мной люди, я, наконец, и сам научился использовать этот эмоциональный скальпель для того, чтобы прикрывать свои комплексы, мучая сознание окружавших меня людей.
Спустя короткое время, побыв жертвой, я уже и сам мучил одну юную девушку, то появляясь в её жизни, то исчезая, когда мне заблагорассудится. Обычно назначая ей свидания посреди ночи, будучи пьян, я на утро жалел и, в охватывавшем вдруг паническом похмельном волнении, отменял встречу в пользу другой, менее разборчивой девицы, которая не обращала внимания на моё похмелье и запах изо рта. Так проходили первые месяцы моей юности, которая не вдруг набросилась на меня сразу за поворотом школы.
Постепенно я, так или иначе, совладал со своими порывами. Легкодоступные барышни стали мне противны, а труднодоступные - неинтересны. Я был погружен в собственный мир, который болезненно реагировал на любое вторжение извне, чутко реагируя на то, что хоть издали казалось женской заботой. С каждой пройденной женщиной мне казалось, что вся история моей половой жизни проносилась у меня перед глазами, а перерывы между так называемыми "подвигами" перемежались лишь посиделками в баре с моими дружками и подшучиванием над собственным безработным и безалаберным существованием. Во время таких посиделок мы рассказывали друг другу о собственных ухищрениях, радуясь и смеясь за каждого из нас. Но в конце всех этих разговоров меня вдруг разбивала жуткая непреодолимая тоска. Я все меньше делился с друзьями подробностями, но,стараясь уважить их любопытство и укрывая своё равнодушие, описывал их красочно. До того самого вечера.
Отдаляясь от своих приятелей, я всё чаще проводил время в барах в одиночестве. Особенно меня привлекал один подвальный виски-бар. Его хозяин, вечно торчавший за стойкой, враждебно относился к новичкам, появлявшимся в его тесном сообществе, хранимом несколькими полированными столиками красного дерева и длинной стойкой, казавшейся иногда границей между разрушенным алкоголем сознанием и отмеренным по часам и кассовым чекам существованием бара.
Я сидел там, потягивая пиво и разбавляя его текилой, когда почувствовал зовущий взгляд с другого конца стойки. Поправив рубашку, я двинулся к ней навстречу, чувствуя, как она следит за каждым моим шагом. Обычный обмен приветствиями, мои неловкие слова и её невозмутимость. Потом:
- Тебя было нетрудно найти, -сказала она.
- Что это значит?
- Так говорила Джуди Гарланд в одном фильме.- Она удовлетворенно улыбнулась, будто эта моя оплошность прощала ей всё, что она скажет впоследствии. - Ты угостишь меня?
Я купил ей текилы и выпил сам. Мы разговорились. Она рассказывала про свою сводную сестру, описывала со странным упорством все подробности измен её матери с бесконечными мужчинами, появлявшимися в их доме. Она говорила о том, как она видела нового мужчину в прихожей, возвращаясь с вечерних занятий, а затем пару недель слушала вздохи из спальни её матери, пока, наконец, они не сходили на нет, и спустя пару дней она видела нового ухажёра с дешёвым букетом в руках.
Чувствуя опьянение, я слушал её рассказ, сам не зная почему, и думал лишь о том, как затащить её в комнату, которую я снимал неподалёку. Вдруг заиграла мелодия, которая ей нравилась, она поводила плечами в ритм музыки, и я предложил пройтись, намекая, что без выпивки мы не останемся и там. Против прогулки она не возражала.
Мы вышли из бара, и, купив бутылку вина, неспешно отправились в сторону моего дома. Кое как открыв бутылку находу перочинным ножом, я предложил ей глоток, а затем отхлебнул и сам. Вино ударяло мне в голову, а передав бутылку ей, мои кулаки сжались до боли. Руки дрожали до тех самых пор, пока мы не начали пересекать пустырь, вонявший жженой пластмассой и просроченными медикаментами на пути к новостройкам.
Потянув её за рукав куртки, я остановил её, обняв одной рукой чуть ниже лопаток, притянул к себе. Она закрыла глаза, ожидая поцелуя. "Она готова к поцелую в этом омерзительном месте, окутанная этими противными запахами" - моё отвращение разрасталось с каждой секундой, заполняя все внутри меня. Прежняя пустота внутри исчезла, и я понял, что должен сделать.
Сначала я неуверенно толкнул её кулаком под рёбра, но услышав её лёгкий стон, осмелел, и начал бить всё сильней и сильней. Она почти не сопротивлялась, лишь изредка бессильно заслоняла лицо руками. Я бил её, не думая ни о чем, поглощённый привкусом металла во рту и внутренней уверенностью, что всё происходит так, как должно. Удары в лицо - и я увидел текущую по её опухшим губам кровь. Удар в живот - её ноги вдруг подкосились, и она осела на грязную, заваленную мусором, землю. Ещё удар ногой в живот- и она начала блевать мне на брюки. Я оттолкнул её ногой, чувствуя жуткое задиристое вдохновение, чувствуя эрекцию.
Спустя минуту я всё ещё гляделна неё, пузырящуюся рвоту и кровь у неё на губах и подбородке, и мне казалось, что ничего прекраснее в жизни я ещё не видел...
Я оторвался от своих воспоминаний и своего монолога, и, подняв глаза, наткнулся на ту же стену непроницаемого молчания.
- Что ж, продолжим, -все, что сказал он.
Действительно, продолжим.
Но дальше продолжать было нечего.
Вновь то гнетущее чувство пришло не сразу. Ведь меня одолевали жалость, грусть, чувство вины. Но спустя всё это пришла Тоска. Она выедала душу сильнее всего, и никакие походы в бары, попойки с друзьями и встречи со старыми подружками уже не могли заглушить эту высасывающую безграничную Тоску. Я старался, напиваясь, как то выпустить наружу этого терзавшего меня демона. Однажды вечером, сидя в знакомом баре, разбавив кровь текилой, я нехотя разбивал строки, пытаясь втиснуть что-то на оставшихся белых пятнах листа.
Писал я в последнее время исключительно в барах и моё пребывание там ограничивалось лишь временем закрытия заведения и моим опьянением. Казалось, что все время сжалось на конце моего пера, бьющегося в агонии по мокрому, рвущемуся, залитому выпивкой, листу, остававшемуся единственным островком надежды вокруг этого разбуженного болота. Пьяные личности, которые заливали свои детские обиды и страхи, нынешнюю злость и неудачи, в мареве сгустившегося сигаретного дыма, казались мне прекрасными в те моменты.
Но в этот раз что-то овладело мной, и мои мысли были направлены далеко. Я медленно встал из-за столика, собрав свои записи, отправился к выходу. Рассеянно попрощался с охранником у дверей, вышел и спустился вниз, на улицу. А улица толкнула в лицо холодом поздней осени, дымом, темнотой, увлекавшей и отталкивающей одновременно. Поёжившись, я свернул в сторону соседних домов. Я шел по снегу, таявшему быстрее, чем он выпадал, ещё пару часов назад казавшемуся таким свежим, шёл, силясь удержать себя от никому не нужных обличительных воплей в пустоту той ночи, что меня окружала. Пару кварталов спустя во дворе я услышал плач. Женщина, сидя на корточках под начавшимся снова снегопадом, плакала, беспомощно вытирая колючими варежками красно-черные от холода и растекшейся туши щеки. Я подошёл к ней, спросил, что случилось, помог подняться. Она была пьяна до того состояния, когда человек уже почти не контролирует себя и может оказаться легкой добычей кого угодно. Стараясь вести её аккуратно и корректно, я пытался разговорить её о том, что с ней случилось. В ответ на мои вопросы я получил пространный и сбивчивый рассказ о том, что она оказалась в бедственном положении, порвав все отношения со своей семьёй и, наконец, сегодня со своим возлюбленным. Она была совершенно расстроена этими вдруг надавившими на ней обстоятельствами. Я пытался её успокоить, говоря ей разные глупые фразы, ведя её за плечи вглубь дворов. Белокурые волосы выбивались из под её берета немыслимого фиолетового цвета. Пальто, застёгнутое, как попало, не на все пуговицы, казалось, было символом её беззащитности. Мои руки согревали её плечи, мне хотелось подарить ей тепло, хотелось, чтобы она поверила мне, поверила, что я могу помочь, поверила в мои слова.
Медленно ведя её под опускающимся на мир снегом, я говорил ей о том, что нельзя так отдаваться своим порывам, что алкоголь может завести её слишком далеко. Она сбивчиво отвечала, стараясь убедить меня в том, что нисколько не виновата. И я понимал, что она не виновата, ведь она всего лишь жертва, невинная, бедная, но ещё не потерянная девочка в сером пальто, которая ищет пристанища в этом ужасном, мрачном городе.
Я ударил её ножом в шею, в подъезде, на втором этаже, у мусоропровода. Я бил несколько раз, схватив её сзади через плечо за лацкан пальто, надеясь, что она хоть на миг почувствовала боль и страх, тот последний в её несчастной жизни страх, который отзовётся эхом в её следующей жизни. Она пыталась держаться, но в какой-то момент её колени подогнулись, а каблуки предательски разъехались, чертя тёмные следы по грязному бетону площадки. Глядя в её постепенно стекленевшие глаза, я не мог не почувствовать того странного чувства, которое терзало мою душу- смеси жалости, желания вернуть её, желания все изменить и странного чувства удовлетворения и сексуального возбуждения. Но я не увидел того, что я так хотел увидеть, делая это. Я не видел преданности в её глазах. Видел страх и удивление и боль, но не видел рушащихся замков надежды.
Спустя пару минут, убедившись, что она мертва, я встал над ней, мельком оглядел холодно отсвечивавшие зрачки глазков на дверях, и, вытерев нож о бумажную салфетку, спустился по пахнущей мочой и кровью лестнице вниз. Я вышел, и улица толкнула в лицо холодом поздней осени, дымом и темнотой, увлекавшей и отталкивающей одновременно. Я спокойно двинулся в сторону проспекта, где мог бы поймать машину. И лишь несколько тёмных капель на берете немыслимого фиолетового цвета в кармане моего пальто могли напомнить мне завтра о том, что случилось между нами.
После этого поступка ощущение внутренней безысходности отступило. Мне казалось, что я, хоть и преступил порог общечеловеческой морали, но все же не убегал от собственной трепещущей души, и сделал то, что не требовало ни сочувствия, ни осуждения. Я снова был счастлив и уверен в себе. Но на этот раз Тоска подступила ещё быстрее. Все началось с неясных выкриков барменов, пары презрительных девок в баре, неоплаченных вовремя долгов моим знакомым в закусочной через дорогу. Что-то снова начало выедать меня изнутри, беснуясь в освобождённом им пространстве. Я всё реже бывал с друзьями и с девушками, сидя дома и всё сильнее выпивая, пока внутренний пожар не охватил сначала моё сердце, а потом и мой мозг. Я начал записывать, но повествование своими фантазиями не успокаивало, а лишь распаляло меня.
Необходимость и тоска эта жгла меня изнутри. Карандаш и кусок туалетной бумаги, салфетки, лист - все бесконечно зарисовывалось моим неровным почерком и тут же откладывалось как ненужное, лишнее, использованное. Я старался писать о том, что мне казалось важным, что могло отражать настроения мое души, мои стремления, мои взгляды. Но, в конце концов, лишь одно овладело мной - желание писать о том, что я сделал. Я не хотел ничего, кроме того, чтобы, наконец, рассказать кому-то об этом. Это было глупо, безрассудно, странно и предсказуемо, но в то же время я долгие часы проводил над рукописью, обличавшей мои поступки, нередко находя их пикантными и достойными экранного времени. Мне так всегда казалось, что я не такой как все, что делаю это для других. Однако, судить об этом дано не мне, и уж не тому, кто это прочитает. Судить, как мне казалось, должно той, о которой пойдёт речь дальше. Она может, наверное, вынести окончательный вердикт мои поступкам, ведь в последний момент она узнала о каждом из них. Ведь эти шаги в моём познании себя изначально были столько неуклюжи и странны, а потом столь причудливы и нежны, что мои эмоции невозможно перенести на бумагу с той отчетливостью и яркостью, которыми были наполнены для меня те моменты.
Тот вечер как всегда начался с мелочей, которые, как мне кажется, и осеняют весь мой путь от начала и до конца. Я проснулся поздно, начав день с душа и скудного завтрака рядом с обоями нежно-бежевого цвета. Их любила моя последняя пассия, и я никак не решался их заклеить чем-то более пристойным. На этот раз я, вопреки себе, решил надеть черный костюм, оставшийся у меня после похорон матери, белую рубашку и пальто. Мой наряд был совершенно неуместен в ту погоду, но я всё же отправился в нём, на свою обычную прогулку в тот час, когда припорошенные снегом улицы начинает постепенно окутывать надвигающаяся ночь. Мой путь казался мне чем-то отдалённым, не касающимся меня и одновременно рвущим душу на части. Как песня, написанная другим, но отдающаяся в душе каждым аккордом и словами текста. Музыка моих поступков заиграла внутри, заставляла сердце биться чаще.
Я увидел её издали. Она вышла из арки двора и медленно двинулась вперёд, казалось, без цели оглядываясь вокруг, ища ориентир, цель, мысль, точку в пространстве, за которую она могла бы уцепиться своим взглядом. Джинсы, темная куртка чуть ниже пояса, каштановые волосы, убранные в хвост. Остановившись на углу, она растерянно глядела вокруг. Я, чуть ускорив шаг, нагнал её.
-Я знала, что Вы меня нагоните, - неожиданно сказала она.
-А я не знал до последнего.
-Мне это очень приятно.
Я молчал, не зная, что ей сказать
-Вы хотите куда-то пойти?
-Я хотел бы пойти с Вами.
-Мне нельзя домой.
-Тогда мы можем пойти на прогулку.
-И говорить.
-Конечно.
-Вы умеете читать стихи?
-Нет, в самом деле.
-А рассказывать истории?
-Я могу попытаться.
-Тогда расскажите о том, что Вас занимает больше всего!
-Время ещё не пришло.
-А когда же?
-Скоро. Все зависит от Вас.
-Не знаю, что мне нужно делать.
Мы шли по растоптанным, чуть прикрытым снегом, листьям запущенного парка, черные стволы деревьев грозно и беспомощно вставали по бокам дорожки. Холод проникал под моё пальто, я ёжился, стараясь не показывать виду, как мальчишка на первом свидании. Отчего-то эта прогулка мне напоминала то самое первое свидание. Я, казалось, дрожал не от холода, а от волнения, каким покажусь ей, понравлюсь ли, захочет ли она меня видеть вновь. Мы спустились к ручью, окружённому ивами, тянувшими свои ветви к воде. Вокруг не было ни души, и не с того ни с сего она повернулась и поцеловала меня в щёку. Я почувствовал прикосновение её искусанных, нежных губ и моё сердце наполнилось восторгом от того, что она чувствует то же, что и я. Раньше я никогда не встречал такой отзывчивой, такой нежной... И я начал говорить. Это было то, чего я боялся больше всего. То, что сжимало страхом мою душу - исповедь. Я рассказал ей о каждом моём поступке, в точности описывая все подробности, обстоятельства и свои чувства. Она, глядя вдаль, отстранённо слушала меня. Когда я, наконец, закончил, её губы слегка подрагивали и она, наконец, произнесла:
-Но ведь он больше не будет делать этих ошибок?
-Кто?
-Твой герой?
-Герой?
-Ведь ты пишешь, разве нет?
-Пишу.
-Он ведь покончит с этим, в конце концов? Даже ценой своей жизни?
-Покончит, - соврал я.
Я притянул её к себе, держа за лацканы куртки, и целовал её крепко, насколько хватало сил. Почувствовав, что она обмякла в моих руках, я, чуть отстранив, ударил её коленом в живот. Она согнулась, задыхаясь. Я сбил её с ног ударом по лицу. Резинка, сорвавшись с её волос, прекрасного густого каштанового хвоста, отскочила в сторону. Я кинулся к ней, и, прижав коленом её грудь, начал душить. Она почти не сопротивлялась, лишь смотрела на меня удивленно, растерянно. Я видел, наконец, то, что хотел увидеть. Я увидел те бессмысленные надежды, рушащиеся в её глазах с каждым приливом крови без кислорода, с каждым ударом её прекрасного сердца, отмеривающим секунды до её гибели.
Оставшись один у ручья, я перевёл дух. Поправив на ней задравшуюся куртку, я огляделся и поднялся с колен. Я был рад, что нож в этот раз мне не понадобился. Я в последний раз, вопреки себе, взглянул её уже стеклянные глаза. В них ничего не было.
Я уверенно зашагал прочь. "Однажды я покончу с этими ошибками, с этими поступками. Даже ценой своей жизни".
И вот, спустя некоторое время я оказался здесь. Я знал, что встреча эта фатальна для меня, но всё же решил рассказать то, что должно быть изложено. Возможно, ради этого рассказа я всё и совершил?"
Наконец закончив, я взглянул в лицо собеседника. Если этот затянувшийся монолог можно было назвать беседой. Я корил себя за эту откровенность, одновременно чувствуя жуткую непередаваемую легкость, почти невесомость, которая подхватила моё тело и несла, как по поверхности реки, к искуплению и прощению. Рассказав все, я вдруг увидел впереди спасительный луч маяка, прорезающий тьму непроглядной ночи, что царила в моём мире. Луч этот тот мерцал в моём воображении, готовя меня к жизни лучшей, чем эта.
-Что Вы скажете? - осмелился, наконец, произнести я.
Глаза напротив, казалось, ничего не выражали. Ни одна складка на его лице не дрогнула, когда разомкнулись губы и чуть надтреснутый голос этого, облачённого в костюм и обличённого грамотами оракула, прозвучал:
-На мой взгляд, Вас необходимо усыпить.
Натянуто улыбнувшись, я кивнул, пробежал глазами по его безупречному костюму и галстуку с невероятным узором, который все же так подходил к его костюму. Не вдруг такая знакомая Тоска вновь начала подтачивать меня изнутри.