Мне никуда не деться от него. Не убежать. Не спрятаться.
Я - ангадья. Мне дали прозвище Рудракша, "Слезы Шивы". Да, они - моя жизнь, это правда, но я все равно сомневаюсь, что прозвище справедливо.
Страх постоянен и привычен, как восход солнца. Страх ежесекундно, тошнотворно нов, как запахи Доби Гат. Мой отец умер стиральщиком в Доби. Он не умел зарабатывать на хлеб ничем другим. С малого детства до самой смерти он пластал простыни отелей Бомбея о сточенные вековые камни Доби Гат, а щелок черной, смердящей воды медленно разъедал его ноги до костей. Трудно поверить, что простыни становились белее, выходя из битумной черноты вод Доби.
Черный, мерзкий страх гложет белую, славную простыню мой веры. Веры в то, что я выполню порученное. Веры в то, что я - в который уже раз! - плюну в отвратительную рожу страха и доберусь. Веры в то, что я не запачкаю совесть грязью искушения, не сломаюсь, не поддамся страху, не брошу. Я не брошу.
Я - ангадья.
Мой страх имеет тысячу, миллион лиц, и в то же время он безличен. У него спина юноши, руки старика, безобразные складки живота толстухи... и изящные ножки танцовщицы бхаратанатьям. Ножки выбивают чеканную дробь салангаями страха на обнаженном срезе моего мозга. Салангаи-бубенчики ссыпаются колючим перезвоном вдоль спины и сковывают мои ступни гирями неверия. Когда я оборачиваюсь, нет ни юноши, ни старика, ни толстухи. Нет танцовщицы, моей палочки-выручалочки, моей ниточки в реальность; ее воображаемый танец, который я без конца прокручиваю в голове, как мантру - словно заклинание в движениях, которое охраняет моё сознание и не дает сойти с ума от страха...
Автобус пуст. Я перебираюсь в хвост пыльного, раздрызганного салона и сворачиваюсь калачиком на заднем сиденье. Здесь воняет блевотиной и немилосердно трясет, но это даже лучше: я не усну, а значит, и не позволю страху сжать мое сердце цепкими, ледяными пальцами.
Восьмое шоссе, проклятое восьмое шоссе. Страх властно хозяйничает здесь, вдоль всего перегона от Сурата до Бомбея. Он вездесущ и всесилен. Иногда он затаивается в сумерках, по-кошачьи мягко подкрадываясь сзади и неожиданно впиваясь в затылок тысячами иголок. Часто он набрасывает на меня липкую, потную накидку паники, своей послушной девки-подстилки. Иногда страх обвивает меня, как питон, кольцами подозрительности. Мозг бьется в истерике, пытаясь понять, пуст ли страх в этот раз... или вот тот молчаливый южанин, с черносмольными волосами и цепким репейным взглядом, ощупывает глазами мое тело не в непристойной игре воображения, а в попытке определить, где именно у меня спрятаны слезы Шивы...
Когда предстоящая ночь в автобусе кажется безумием, я меняю шоссе на железку. Я покупаю билет в самый дешевый вагон, забиваюсь в угол на нижней полке и обреченно закрываю глаза, а страх полосует мое сердце в куски прутьями зарешеченного снаружи окна. Но лишь только я решаю, что воле пришел конец и мне пора сдаться, он удовлетворенно сжимается и уползает в темноту пропахшего мочой тамбура.
Каждый раз игра страха с моей волей, моим мозгом, моей решимостью развивается по одному из сценариев, которые знакомы мне до мелочей, до тонкостей.
Я - гуру страха. Я могу учить других искусству бояться.
...На некоторое время я успокаиваюсь, и страх черной шалью ворчливо сползает с плеч, отпустив шею. Мне придумалось. В следующий раз я обману страх, не поеду традиционным маршрутом: автобусом на Сачин и дальше через Навсари-Чикли, прямиком на юг, до самого Бомбея... но проголосую на шестом шоссе, остановлю лорри с проказником-Ганеши на радиаторе и кучей пестрых жестяных цветов по десятицветным бортам - из тех, что возят копру, стертые покрышки или стеклобой на переработку в Вапи. Упрошу водителя не сворачивать на "восьмерку" и сделать крюк восточнее, через предгорья Национального Парка Вагаи. Пообещаю райские услады, сяду к нему в кабину. Плевать, если лоснящаяся рожа водилы будет светиться вожделением. Мне не привыкать. Я могу постоять за себя, однако от этого Бомбей не станет ближе. Я просто прикрою лицо складкой шали-дупатты, а если этого будет мало, усмирю похоть шоферюги невзначай показанной в разрезе блузки рукоятью небольшого, острого как клык тигра, катара. Женщине не положено носить нож, но именно это и охладит горячую голову.
Так будет. Но в эту ночь мне нужно добраться до Бомбея автобусом. Так наказал Патил Чавдаа, мой дядя, мой ментор, мой хозяин. Чавдаа. Четырнадцать. Четырнадцать поколений ангадья в нашем роду. Мой отец стал... был единственным, кто изменил слову, кодексу ангадья, изменил предназначению рода, и за это великий Индра покарал его.
Ваджра, могущественная молния, всесильное оружие Индры, бога богов, пронизывающее и ослепительное, карающее и берущее под защиту... Ваджра пронзила отца, и он упал замертво в чернь вод Доби Гат. Ваджра - идеальная чистота, незамутненность, отточенность граней молнии-бриллианта. Шесть вершин ваджры-диаманта, талисмана служат шестью щитами, которые отводят шесть напастей: тать, огонь, яд, злой дух, змея, вода.
Последняя напасть погубила моего отца, и Индра не только не защитил, но покарал его... за измену.
Первая ходит со мной в обнимку, наигрывая тоскливые мелодии страха на ситаре моей судьбы.
Я - ангадья. Меня кличут Рудракшей. Слезы Шивы, чистой воды диаманты, которые я каждую неделю перевожу из Сурата в Бомбей, покоятся в крохотных шелковых кошельках, пришпиленных к моему телу - под грудью, на бедрах, на спине. Серебряные булавки, которые их держат, намертво вросли в мое тело. Даже если с меня сорвут одежду, кошельки останутся со мной. Слезы Шивы останутся при мне, и разлучить их со мной можно лишь вырвав часть моей плоти.
Оберег-талисман, маленький бриллиант с "призраком"-двойником, крошечным черным диамантом, вросшим в него тысячи лет тому, дал мне вчера вечером Патил. Это - символ важности моей миссии. Алмаз нашли в копях Борнео в прошлом веке. По традиции, нору-шахту засыпали породой сразу же после того, как кристалл с черным "призраком" покинул ее: суеверные малайзийцы слишком верят в "духа копи", что живет в таком алмазе. Если дух расстался с шахтой, ее нужно закрыть, иначе она умрет... вместе с рудокопами.
Сурат - Бомбей. Постоянный маршрут, затяжная боль, агония моего страха. Я езжу в столицу Махараштры каждую неделю, чаще всего в ночь с четверга на пятницу. По субботам в Бомбее открываются торги. Десятки бриллиантов, ограненных в Сурате искусными мастеровыми, должны быть вовремя доставлены оттуда ювелирам Бомбея. В предшествующие торгам недели ангадья, как ночные мотыльки, летят в Бомбей из Сурата. Мы хорошо знаем друг друга. Мы не признаем друг друга на людях. Если одного ангадья будут резать на ремни в лютой, знойной ночи, другой пройдет мимо, не остановившись - даже если тот, кого убивают, будет его братом. Так требует слово. У каждого из нас свои обязанности, своя жизнь. У каждого из нас своя смерть.
Смерть идет впритык за страхом, но по сравнению с его пытками приход смерти моментами выглядит желанным. Моментами - когда ухищренные истязания страха заставляют измотанный, уставший, запуганный мозг желать неизбежности смерти.
Я не боюсь ее... но страх парализует меня, как укус змеи.
Патил верит в оберег. Он сам повесил диамант-двойник мне на шею. Я ценю его доверие, его уверенность в том, что я выполню поручение. Я не сломаюсь, не поддамся страху, не брошу. Я не брошу.
Патил верит в меня. Моя же собственная вера укреплена не столько талисманом, сколько важностью и необычностью моего поручения. Серебряные булавки, вросшие в тело, в этот раз свободны.
Я везу в Бомбей Голубую Слезу Шивы.
Дивный, невероятной чистоты и филигранности голубой бриллиант, неповторимый в своей уникальности. Сам Индра, бог грома, бесстрашный воитель, символ отваги и мощи, не мог бы желать более совершенную ваджру. Диамант должен защитить меня от всех напастей куда лучше, чем оберег Патила. Голубая слеза упрятана так искусно и так надежно, что у меня не должно быть причин для опасений.
Но почему страх не отпускает меня?
"Девочка-плясунья, игривая танцовщица бхаратанатьям, поддержи мой рассудок, не дай ему оплыть воском свечи от огня проклятого страха. Твои шажки-адаву отточенно правильны, твои остановки-караны заставляют воздух застыть, как бессмертие, а изящные повороты-хасты кистей вместе с бхедой, игрой глазами, наполняют сердце радостью знакомого в мире непостоянного... Пляши, пляши, девочка! Твои движения - моя связь с настоящим..."
...Наверное, я все же задремала. Калейдоскоп из лиц моих попутчиков последних месяцев, каждое из которых впечаталось в память под жутким прессом страха, подмял уставший мозг. Любопытствующий, общительный попутчик должен в первую очередь расцениваться ангадьей как возможный противник. Каждый из тех, кто пытался заговорить со мной в пути, стократ приумножал мой страх и потому запомнился надолго. Разбои, нападения на ангадья в последние годы увеличились до невероятных размеров, и дядя говорил, что каждая удачно завершенная доставка партии бриллиантов в Бомбей в прошедшие несколько месяцев воспринималась им, как чудо, знак благоволения богов. Дядины конкуренты начали обзаводиться бронеавтомобилями, но у него нет таких денег. Цена успешной доставки - по-настоящему лишь крохотная толика от стоимости перевозимых драгоценностей... А если курьер-ангадья пропадает с грузом драгоценностей, его хозяин должен полностью выплатить ювелиру стоимость партии. Договор заключается только на словах и скрепляется рукопожатием. Бизнес ангадья веками держался на слове чести.
А еще Патил сказал, что не мог бы доверить Голубую Слезу никому другому, кроме меня.
Я в неоплатном долгу перед Патилом. Он поднял меня на ноги после смерти отца, потому что я осталась одна. Мать умерла от холеры, когда мне было четыре года. Дядя отправил меня в школу, после нее обучил ремеслу ангадья, поставил в дело, доверился мне... как я могла отказаться?
Но я и не хотела. Боги распорядились мной. Я доставлю Голубую Слезу.
...Автобус остановился.
За окном - сламп, трущобы из фанеры и картона. Небольшой городок у дороги; таких - тысячи в Махараштре. Следующим по маршруту должен быть Чикли, город с автостанцией, но до него еще около часу... Я ловлю взгляд водителя в зеркале заднего вида.
Страх рассыпается мириадами колючек под одеждой. Иглы больно впиваются в кожу: водитель улыбается слишком напряженно, чуть более неестественно, чем мне бы того хотелось. Я незаметно вытаскиваю катар из ножен и прячу его в рукаве блузки-чоли.
- Колесо, похоже, накрылось, - говорит водитель, по-прежнему глупо улыбаясь. - Пойду-ка гляну. А ты тоже, это... хочешь, выйди, разомнись, а?
Колючки внезапно разрастаются гигантскими шипами. Кровь пульсирует в висках, ее шум туманит голову.
"Девочка-плясунья, станцуй мне бхаратанатьям..."
Я не узнаю своего голоса:
- Ага... - Ну же, сосредоточься, говорю я себе. -Как быстро вы сможете починиться? Мне к утру надо быть в Бомбее.
- Не волнуйся, красавица, сменю колесо в пол-часа! - Нет, его улыбка вполне естественна и добродушна, не стоит надумывать.
Подобрав подол сари, я спускаюсь по ступенькам в придорожную пыль. Путешествовать одной в ночном автобусе, понятно, не слишком умное решение, но для меня это лучший из вариантов. Если не считать подобных досадных происшествий.
Ночь в разгаре, поэтому сламп спит - никто не вышел на шум останавливающегося автобуса, и страх постепенно сворачивается в тугой клубок в тени подножки у двери. Обхожу автобус; водитель, пыхтя, откатывает в сторону пробитое колесо. Делать нечего. Я возвращаюсь ко входу в салон, стараясь не наступать на коровьи лепешки, в изобилии покрывшие обочину.
Страх набросился в одночасье, накрыв меня удушливой волной обреченности.
Сколько раз во снах мне мерещилось то, как придут по мою душу...
Он был белым - американцем или европейцем, и в глазах его не отражалось ровным счетом ничего. Молодой, светловолосый, сильный, уверенный. Он был таким же профессионалом, как и я. Равнодушие застило ему глаза, когда он сделал шаг навстречу и рванул вырез моей блузки-чоли. Треснула ткань, жар стыда и негодования охватил меня на мгновение, когда он скользнул взглядом по обнаженной груди. Торжество, появившееся в его взгляде, едва он увидел пустые булавки под грудью, сказало мне куда больше, чем он того хотел.
Я не интересовала его как обычный ангадья, иначе бы... Иначе бы он был разочарован.
А раз так, то он...
Он знает о Голубой Слезе Шивы.
Он знает, что это я везу ее.
Смерть смотрела мне в глаза одиноким зрачком револьвера. Рука его не дрожала. Ничуть. И мне стало спокойно. Страх, подлая тварь, уже не мучил меня.
"Ну же, девочка моя, станцуй бхаратанатьям в последний раз... Дрогнут тонкие, точеные щиколотки, пятки стукнут раз, другой, третий о землю, заставив салангаи зазвенеть сладостно и призывно, задорно спружинят молодые груди в игривом пожатии плеч - не суженый любуется ими сейчас, да что с того? - руки сплетутся в цветок лотоса, тело закружится волчком...Танцуй, девочка, смерть пришла, радоваться пора!"
Быстрее, быстрее крутится ангадья с растерзанной чоли на груди; лотос из сложенных ладонями рук распускается хастой, филигранными движениями кистей, в одной из которых внезапно сверкнуло лезвие ножа-катара...
Выстрел и всхлип перерезанного горла раздались одновременно.
Кровь из простреленной груди девушки-ангадья и рассеченной сонной артерии ее убийцы смешались в пыли.
-*-
- Ну, долго мы здесь еще ошиваться будем?
Олаф Кнудхорст, спецагент датского подразделения Интерпола "Валхорма", ненавидел жару. По тупому стечению обстоятельств, киллер-контрактник по имени Иан Штормер, которого он вел последние четыре месяца, работал исключительно в Азии. Лаос, Вьетнам, Таиланд, Аомынь, Гонг Конг, Китай, Индия... Тварь. Кнудхорст сплюнул. Плевок вышел тягучим и зацепился в последней фазе за подбородок. Олаф вытер его рукавом рубашки. Дерьмо. Всё здесь шиворот-навыворот. Даже эта девка, что порешила Штормера... полоснула записного спеца по шее ножом. Как он ее подпустил к себе? Тоже мне, профессионал!
- Сворачиваемся. Если ты подсуетишься, можем поспеть на вечерний рейс во Франкфурт... - Его напарник, Мэттью Корнуэлл, тощий, отзывчивый англичанин с плоским лошадиным лицом и добрыми глазами недоноска, на время прекратил бубнить в трубку радиотелефона и с готовностью закивал головой. Темные пятна пота подмышками у Мэттью явно показывали, что перспектива застрять на ночь в дыре без названия ему тоже не нравилась.
Штормер работал. А теперь вот больше не будет. Сколько он, сволочь, крови выпил у Олафа - представить трудно. Дни, ночи, недели, месяцы в недосыпе, в вечной, как мерзлота, сырости, в дичайшей жаре, в одной рубашке на три дня, которая уже после первой пары часов промокала почти насквозь, и ее безумно хотелось содрать вместе с кожей.
Кнудхорст мстительно наступил мертвецу на мизинец. Хрустнул сустав.
- Упс... пардон, нечайка вышла, - Олаф оглянулся по сторонам и носком ботинка затолкал руку мертвяка под цветастую материю, которой был накрыт Штормер. Неужели у них тут зип-мешков не держат? Дичь, деревня. Он покосился на патрульного в защитной полевой форме индийской полиции. Тот, похоже, спал стоя: настырная муха усиленно пыталась заползти ему в полуоткрытый рот, а простофиля мужественно опирался на длинную бамбуковую палку, игнорируя мушиные притязания. Ну да, конечно, злорадно подумал Кнудхорст, на всех не то чтобы автоматов, винтарей не хватает... Защитнички правопорядка, мать вашу.
Он подошел к небольшому, по-мальчишечьи хрупкому телу у подножки автобуса. Ангадья была накрыта таким же аляповатым рядном, как и Штормер, и это почему-то покоробило сыскаря. Он попытался было снять кусок ткани, но увидел посиневший сосок на открытой груди и поспешно уронил ткань обратно. Черт, как-будто это имеет какое-то значение. Олаф посмотрел на ее умиротворенное лицо. Черты разглажены, такое впечатление, что она встретила своего убийцу как должное.
Она или не она? Если она, то где тогда спрятан... А если эта была простой ангадьей, где ее груз? Как бы там ни было, Штормер сдох, а это значит - здравствуй, Европа! И плевать, что ему так и не удалось вычислить основного заказчика Штормера... Из-за нее. Злиться на девчонку нельзя - плохая примета. И потом, благодаря ей он сворачивает манатки куда раньше, чем он рассчитывал.
И все-таки, она или не она? Кнудхорст посмотрел на ее полные губы, уже тронутые печатью смерти.
Ассоциация, мелькнувшая у Олафа, показалась ему стоящей.
- Эй, лошадиная рожа! - Они давно работали вместе и не стеснялись в эпитетах.
- Чего тебе, башмак с поносом? - с готовностью отозвался Мэттью.
- Как там у Медичи было? "Необходимая случайность" или что-то в этом роде, а? Не помнишь? Бриллиантовая пыль как яд. И вообще, басни про токсичность алмазов, которые Медичи придумала - лишь бы слуги не воровали драгоценности. Ведь проще простого сглотнуть бриллиант, пыль вытирая. А так - боялись. Вздор, но работал столетиями. У меня тут есть одна идея...
Заинтригованный Мэттью быстро подошел к Кнудхорсту, склонившемуся над телом ангадья. Олаф уже напялил нитриловые перчатки и аккуратно, бережно разжимал зубы девушки.
- Точно... вот, гляди! - Сыскарь потянул за шелковую нитку, петля которой была накинута на нижний коренной зуб убитой. - Фффухх... - Он отшатнулся от приоткрытого рта трупа, но нити не выпустил. Конец ее уходил в горло девушки, и Кнудхорсту пришлось повозиться, пока он смог вытащить небольшой, гладкий мешочек, что-то наподобие рыбьего пузыря, привязанный к нити. Олаф вскрыл его перочинным ножом и тихо присвистнул.
Кристалл нежно-голубой окраски, размером с воробьиное яйцо, переливался оттенками бирюзы в свете солнца.
- Чертова мельница и святой Якоб, - Олаф потряс головой. - Слушай, а в самом деле - выглядит, как настоящий!
Они молча переглянулись.
- Выходит, она не знала про стразу. - Мэттью взял камень, покатал его на ладони.
- Знала или нет - неважно. Важно, что вот он, - Олаф кивнул в сторону Штормера, - клюнул. А настоящий бриллиант привез в Бомбей ее дядя. Этой же ночью. Окольным путем.
Кнудхорст вздохнул.
- Девчонку жалко. Дурацкая жертва... никогда не понимал и не пойму эти индийские штучки. Долг, шмолг. Честь, туда ее...