Перед самым моим призывом в армию, я вместе с группой рабочих, был направлен с шефской бригадой в один из совхозов, находящихся на севере области. Ни района, ни даже названия деревни, в которой мы в конце концов оказались, я за давностью лет уже не могу вспомнить. В памяти остались: широкий плоский луг, начинавшийся сразу за околицей деревни, и продолжающийся до самой реки, сама река, на другом берегу которой, едва ли не подходя к самому её берегу, темнел густой ельник, и обширный скотный двор, на отшибе которого нашей бригаде предстояло поставить новую конюшню. Работы нам хватило на всё лето, и, поэтому, часть нашей бригады строителей имела сменный состав, и лишь трое из нас: пара самых молодых, в числе которых оказался и я, да один пожилой рабочий - не сменяясь, работали в этой деревне всё лето. Наше начальство объясняло необходимость бессменности нашей работы отсутствием у нас собственных семей, а, следовательно, и домашних обязательств, требующих пребывания в городе. Спорное, конечно, утверждение, но в данный момент оно меня устраивало, так как кроме мамы, меня в ту пору в городе никто не ждал. Осенью мне всё равно нужно было идти в армию, и мне было абсолютно безразлично, где проводить время, оставшееся до службы. Расселили нас здесь же, в опустевшем до сенокоса сенном складе, разрешив поставить несколько в стороне от него, под имеющимся уже навесом, что-то вроде плиты, на которой мы готовили себе еду, и, там же, в хорошую погоду столовались. Начальство совхоза нас своими визитами не беспокоило. Пара своих деревенских плотников, один из которых был у нас за бригадира, да конюх, - были нашими постоянными товарищами в то лето. Местные плотники сначала держались особняком, но вскоре притёрлись в коллективной работе с нами, и, временами, даже не уходили на обед домой, предпочитая харчеваться вместе с нами в общей бригаде, что позволяло обеденный перерыв сокращать до получаса. Местные клубные развлечения даже нас, молодых, не очень увлекали, и как-то так само собой получилось, что работать мы стали без выходных, вкалывая по воскресным дням в свою охотку, что называется, "за так". Конный двор был огорожен по периметру протянутыми между столбами длинными слегами, которые, в случае необходимости, конюх в одном из пролетов сбрасывал на землю, выпуская лошадей пастись на луг, или выпроваживая их на работу. Луг, как я уже говорил, начинался сразу за оградой конного двора. В дальнем углу двора стояло три или четыре телеги, да столько же саней. В старой, с уже проваливающейся крышей конюшне едва ли был десяток лошадей, за которыми и ухаживал пожилой, почти всегда хмурый и малоразговорчивый конюх, который откликался что на имя Василий, что на своё отчество - Васильевич. Никто из деревенских его не величал по имени-отчеству, и, судя по всему, считали его тем, кого на Руси в старину называли "блаженным", иначе говоря, человеком "не от мира сего". Кто-то из нашей бригады, услышав впервые произнесенное при нас слово "блаженный", определяющее в характеристике конюха его непохожесть на односельчан, тут же, в шутку конечно, и за глаза, назвал его Василием Блаженным. Так это шутливое прозвище среди нас и закрепилось за ним, конечно, опять же, "заглазное". Для краткости изложения назвать его хотелось бы Василием, но истины ради, следует называть его тем именем, которое родителями было дадено ему при рождении, а, именно, - Степаном. В России не редкость называть человека, при обращении к нему, его отчеством: Степаныч, Митрофаныч, Семёныч. За этой, становившейся привычной формой обращения, зачастую забывалось само имя человека, и внове заочно знакомящийся с ним, воспринимает отчество уже как имя. Так и в детских моих воспоминаниях, наш домовый дворник дядя Ваня, которого никто иначе и не называл, оказывается, был Федором, о чем я узнал лет через 10 общения с ним. А вот, поди ж ты, так Иваном в памяти и остался. Насколько я помню, другим именем никто в нашем доме его так и не называл: ни взрослые, ни дети. Приросло к нему отчество именем его отца, а он нас никогда и не думал поправлять.
За что Васильича назвали блаженным, я так и не понял. Судя по всему: за его нелюдимость, непомерную, по деревенским представлениям любовь к животным, и полную отрешенность от бытовых проблем. Говорили местные, что он "приблудился" в деревню сразу после войны, и осел в ней; обретя себе и работу, и дом свой при конюшне, в торце которой и прилепил свою хибару с согласия тогда ещё колхозного руководства. Кто он, и откуда - никто не знал. О том, что он воевал, и воевал хорошо, узнали годом раньше моего приезда в эту деревню из короткой заметки в местной районной газете, под названием "Награда нашла солдата!", в которой сообщалось, как нашла награда: медаль "За отвагу" их односельчанина. Видели односельчане и то, что у их "блаженного" конюха и орденов и медалей на троих хватило бы - это когда его везли в райцентр, в военкомат, для вручения медали. Больше никогда, ни по одним праздникам он своих наград не надевал, и в самих празднествах не участвовал. Местные, работавшие с нами плотники говорили, что он с женщинами вообще никогда не общался с самого того дня, как появился в их деревне, да к тому ж, и спиртным не балуется, и не курит. Старовер, наверное, высказал предположение один из них.
Посетив в первый же день сенной склад, в котором мы в это время располагались, он, хмуро оглядев помещение, сказал, словно гвоздь в стенку вбил: "Здесь не курить - спалите всё хозяйство с лошадьми, - не расплатитесь! Кухню ставьте в стороне от сарая, под навесом. Там можете и курить!" - и вышел, не оглядываясь, во двор, судя по которому, никто не сумел бы догадаться о том, какие животные содержатся в постройках, находящихся в нём. Двор был идеально вычищен, и только специфический запах конюшни давал некоторое представление о тех животных, которые содержались в продолговатом старом невысоком строении, с просевшей в коньке тёмной, крытой дранкой крышей. Пока все располагались в складе и перекуривали под навесом, на который указал конюх, я подошел к конюшне, ворота которой были распахнуты настежь. Несколько небольших окошек, идущих вдоль боковых стен конюшни по обеим её сторонам, света давали не очень много, и я не сразу разглядел в дальнем конце помещения конюха, убиравшего один из денников. Он прекратил свою работу и теперь стоял, опираясь подбородком в ладони, положенные на торец черенка стоящей вертикально лопаты. Он явно ожидал моих действий, либо - вопроса. Я чувствовал себя не слишком комфортно под не совсем дружелюбным взглядом этого странноватого человека, который и не думал помогать мне вопросом. Молчание разрядила девочка лет пяти-шести, вынырнувшая из-за спины продолжавшего молчать конюха. Она подошла ко мне и, подняв голову, поздоровалась: "Зд'явствуйте!"
- Привет! - ответил я, и присел перед нею на корточки. -
- П'ивет! - тоже для чего-то присев передо мною на корточки, повторно поздоровалась она. - Ты чего п'ишел?
- Лошадей хотел посмотреть! Можно?
- Чего ж, нельзя-то, п'ёйди! - и повернувшись лицом к конюху, спросила: "Деда, можно он лошадок посмот'ит"? -
Не дожидаясь ответа, она тут же отошла от меня на пару шагов и снова присела на корточки: "Бойка, ты всё д'ихнешь?! Всё цайствие небесное п'ёспишь!" Я оглянулся, и увидел, что она сидела на корточках перед крупной собакой, которая лежала в тени, сбоку от входа в конюшню, отчего я её сразу не заметил. Собака, голова которой лежала на вытянутых вперёд лапах, смотрела на, неё дергая бровями и слегка поворачивая голову с боку на бок, демонстрируя явную заинтересованность подошедшей к нему девочкой. Конюх на вопрос девочки так и не ответил, и я рискнул подойти к нему, тем более, что мне это разрешила, как я тогда предположил, его внучка, а отказа от него не последовало. Я снова поздоровался и повторно задал вопрос о возможности посмотреть лошадей. Вместо ответа, я услышал встречный вопрос: "Не куришь?"
- Нет, - говорю, - не курю! - И для чего-то добавил: - И пока не пью.
Конюх усмехнулся: "Да иди, и смотри - не заказано! Они у меня воспитанные; запаха табака и спиртного не любят!"
- У меня сушки есть - можно их лошадям дать?
- Ты сушками лучше Лизу угости - ей это приятно будет, а лошадям можно корки какие, если от обеда останутся, приносить. Чуть даже присолить можешь - они это любят. -
Перед отъездом из Ленинграда мама в дорогу мне прокалила в духовке целый ворох сушек, купленных накануне, и теперь мои карманы были набиты ими в качестве безотказного средства знакомства с лошадьми, и, как оказалось, не только с ними.
- Лиза! - позвал я. - И девочка тут же поднялась с корточек и пошла в нашу сторону. Её сопровождала собака, идущая сбоку от Лизы, рука которой лежала на голове вислоухого пса. Лиза подошла к нам. Белобрысое создание широко распахнутыми глазами глянуло мне в лицо открыто и простодушно: "Чего звал?" Вынув из кармана куртки горсть сушек, я предложил их ей: "Забирай!"
- Ты мне их в каймашки положи! - Она руками оттопырила два кармашка на своём, похожем на сарафан желтом платьице. Пока я перекладывал в её карманы сушки, одна из них упала и покатилась по доскам пола, и первой к упавшей сушке подошла собака, которая, недолго думая, стала грызть сушку, аппетитно хрустя ломким лакомством.
- Бойка, нехоёшо себя ведёшь! Наш пост'ел, везде поспел! - девочка засмеялась и тут же прошла в дверь, что была за спиной конюха, в торце конюшни. Её сопровождала собака, которую, как я понимал Лизу, звали Борькой.
У двери, за которой скрылась Лиза, была к стене прислонена тумбочка, а над ней висел шкафчик, под которым, накрытый металлическим жестяным отражателем, через текстолитовую прокладку к стене был привинчен патрон с лампочкой. Сбоку от тумбочки стоял табурет, а на тумбочке лежала вчетверо сложенная газета, на которой располагались очки, по-видимому, хозяина конюшни. Остатки сушек я выложил на газету. Конюх промолчал. С ним вместе мы обошли денники, в которых на этот момент находилось всего три лошади, и одну из них явно ожидали скорые роды. Около неё мы слегка задержались, и конюх с неожидаемой для него лаской гладил морду кобылы, что-то шептал ей на ухо и дул в ноздри.
- Погладить можно её? - спросил я.
Прислоненную к стенке денника лопату он подал мне:
- Протри руками черенок лопаты, а потом можешь погладить!- На мой недоуменный взгляд он ответил пояснением: - Запах от твоих рук будет привычным для неё, и она не будет волноваться. Хотя, даже Борька на тебя реагировать не стал. Животные лучше людей чувствуют тех, кто их любит. Животные и дети, - добавил он, и усмехнулся грустно перекосив лицо. Несколько лет назад я уже слышал нечто подобное от знакомого кинолога, который, наблюдая со стороны за моим общением с уличной дворняжкой, почти теми же словами определил причину моего быстрого сближения с ней.
В распахнутые настежь ворота конюшни вошло двое мужчин, оба в кирзовых сапогах, но один из них в пиджаке и в шляпе. Второй, попроще; в тёмной, но чистой спецовке и с чемоданчиком в руке. За их спиной в проёме ворот остановилась Лиза, рядом с которой тут же "нарисовался" и Борька собственной персоной. Он напряженно всматривался в глубину конюшни, будто пытаясь вникнуть в причину появления в ней не ожидаемых им гостей.
- Мы к тебе, Васильич, - сказал тот, что был в шляпе, - по делам постройки новой конюшни, да, заодно, ветеринар посмотрит твою Карьку. Давай пока, - показывай её, а потом и о строительстве потолкуем. -
Положив на мое плечо ладонь, Васильич вполголоса пробурчал: "Погуляй пока. Народу, вишь, много. Карька, - кобылка беременная, - дама стеснительная, волноваться лишнее будет!" - и, подтолкнул меня легонько к выходу. - "С Лизой лучше пока пообщайся. Уведи её тоже".
Я подошел к Лизе и передал ей слова Васильевича о стеснительности Карьки при её осмотре ветеринаром. Лиза согласно кивнула головой.
- У Кайки детишек ещё не было, скоё будет пейвый - к'ясивый должен быть! Мне дедушка так сказал - п'явда, Бойка? -
Борька поднял морду навстречу Лизиному лицу и вильнул хвостом, видимо сообщая ей о своём понимании всего того, что она только что ему сказала. Я зашел в сенной склад, где расположилась вся наша бригада. Некоторые отдыхали, лёжа в сене, остатки которого занимали весь правый угол склада, и наверняка предназначались для нас, - приезжих. Работы пока не было. Для начала, нужен был кирпич для кухонной печки, и цемент. Пока ещё не было завезено и ни одного бревна для постройки конюшни. Впрочем, настроя работать в день приезда тоже никто не демонстрировал, а обед обещали привезти не ранее, чем через полтора часа. Я вернулся к Лизе, которая сидела в углу двора на колоде, а у её ног расположился Борька, дремотно щурившийся от солнца, бьющего ему прямо в морду. Присел рядом на ту же колоду и я.
- А что, Лиза, дедушка твой старый, наверное? - задал я вопрос, просто, чтобы поговорить с этой забавной малышкой, отсутствие в словах которой буквы "р" делало её речь необыкновенно мягкой, и своеобразно певучей.
- Стаый, навейное, но доб'ый. Он мне не настоящий дедушка, но меня любит. П'ивечает, - добавила она, видимо, кем-то сказанное, определяющее суть их отношений слово. - Я его тоже п'ивечаю, - наклонив голову набок, и заглянув в моё лицо, добавила она. Этот её взгляд, как бы служил дополнением к сказанному ею, отметающим все могущие у меня возникнуть сомнения в их обоюдной привязанности друг к другу.
- Мама только угается, говоит, что от меня лошадками пахнет. Она хочет, чтобы я с д'угими детишками гуляла, а они меня д'азнят, и я не хочу с ними иг'ать. Мне здесь интеесней! -
Я заметил, что Лиза временами сознательно пытается обходить некоторые слова, в которых есть буква "р", заменяя их другими словами - их синонимами. Лиза, судя по всему, была ребенком серьёзным.
Тем временем из конюшни вышли все трое бывших в ней мужчин, и Лиза встала с колоды, а вслед за нею, поднялся и Борька.
- Подожди! - сказал я. - Они еще разговаривают о своих делах, и наше с тобой присутствие рядом с ними совсем не обязательно. Давай пока посидим и подождем, пока они не уйдут. Согласна?
- Да согласна я! Согласна! Но дедушка что-то очень волнуется! Посмот'и, как он говоит! -
Васильич, и тот, что в шляпе, стояли в центре двора, и Васильич что-то энергично говорил, одновременно показывая левой рукой в угол двора - туда, где стояли телеги и сани, а правой рукой, сжатой в кулак, каждое слово словно вколачивал в землю - зло и настойчиво.
- Кто этот, который в шляпе? - спросил я у Лизы.
- Диектой совхоза, - ответила она. - Он неплохой, но к лошадкам относится хуже, чем к т'акто'ам. - И понизив голос почти до шепота, добавила: - А лошадкам запчастей и гоючего не надо, и они полезные. А от этой техники только копоть одна, и г'язь, - добавила она еле слышно, явно, Васильича умозаключение.
Беседа последнего с директором совхоза тем временем закончилась, и оба они кивнули друг другу головой, как бы придя к единому мнению, и при прощании пожали руки. Директор ушел.
Посмотрев в нашу сторону, Васильич махнул нам рукой, приглашая нас за собою в конюшню, где, как я полагал, он чувствовал себя более уверенно, почти как у себя в крепости. Когда мы вошли следом за ним в конюшню, Васильич, все ещё видимо не отошедший от спора с директором совхоза, ворчливо сказал: "Спорили мы тут, как конюшню ставить. Еле убедил поставить так, чтобы ворота конюшни были не на ветер, обычный здесь, поставлены, а в "подветер", чтоб потную, с работы пришедшую лошадь на сквозняки не выставлять. Согласился хозяин - понял меня, наконец-то! Передай, кстати, своим, что после обеда станут брёвна на новую конюшню подвозить - вам работа будет. А куда их сгружать, я покажу сам, иначе мне весь двор перегородите, лошадям выход со двора перекроете. Все ещё, видимо, так и не израсходованное возбуждение - он вылил в "филиппике", посланной в адрес давно убывшего районного ветеринара: "Явился, язви его в душу, изо рта табаком и перегаром разит, к животному, что к машине, подошел - противно даже! Сегодня, говорит, рожать не будет. Не раньше чем через день родит! Так он сказал! Я спорить не стал. Мне его наука ни к чему. Сам роды приму - и сегодня! Карька меня не подведёт. Верно, Карька?" Карькина морда, лежащая на верхней доске загородки денника, моргает коричневыми ресницами, на секунду прикрывающими слегка тревожные её глаза, которыми она косит в сторону Васильича, а тот уже добавляет: "Скоро мы с тобой, родная, в "роддом" пойдём!" Повернувшись лицом ко мне, он поясняет: "Тут рядом, сразу за стенкой конюшни, есть небольшой сенной сарай; так сейчас он пуст. Вот там мы и проведём ночь с Карькой: и остальным лошадям покой дадим, и нам самим спокойней будет".
- Вам можно будет помочь?
- Нет, сынок, - не нужно! Я справлюсь сам. Но вот если ты мне поможешь нагреть воды, когда я тебя попрошу, - я не откажусь. Самому мне от Карьки во время родов будет не отойти. И не обижайся на мой отказ. Я тебе уже говорил - с характером моя кобылка. Незнаком ты ей.
- А ветеринар?
- Что, ветеринар? От него лошадьми и коровами за версту несёт. Не от него, конечно, а от одежды. От него-то самого, разве что перегаром да табаком разит, но его-то она, хоть и не привечает, но прощает. Специалист всё же! - Сказанная последняя фраза была оформлена презрительно оттопыренной нижней губой Васильича. - Этот "специалист" давно предлагает директору совхоза "актировать" старого мерина Тришку, который, конечно, уже не работник. Но я не соглашусь, пока жив, чтоб, хотя одно животное из-за его старости убивали. По этой логике и людей старых можно "актировать" - найдутся такие спецы. Тришку, чтоб не придирались к его дармоедству, я определил водовозом при конюшне. Две бочки воды в день мы с ним возим, обычно, за три-четыре захода. Пока это ему не в тягость. Васильич вздохнул и, видимо только сейчас вспомнив о своем отказе от предложенной мною ему помощи, добавил: "Если понадобишься, - я тебя разбужу!"
Я кивнул головой, понимая, что это он сказал только для того, чтобы окончательно не расстраивать меня.
Мы ещё не познакомились между собой, и я, назвав себя, спросил, наконец, как мне его правильно называть при обращении к нему. Разница в нашем возрасте не позволяла мне фамильярного обращения к нему, и меня это стесняло. Его ответ был несколько неожиданен для меня: "Зови, как все зовут. Я уже привык к такому обращению!"
- Не дедой же вас называть, как зовет Лизавета? - спросил я и посмотрел в глаза старика.
- Она меня так зовет, и это для меня тоже имя. - Его глаза сощурились в почти лукавой улыбке. Ответа от него на заданный вопрос - я так и не получил, но выручила Лизавета, которая, дёрнув меня за рукав рубашки, шепотом потребовала: "Ты наклонись, и я тебе по сек'ету скажу". Я слегка наклонился, глядя перед собою в пол. Лизаветины ноги, обутые в сандалии, вытянулись, оторвав от пола пятки, - это она встала на цыпочки, и в ухо моё жарким шепотом задышала Лизина скороговорка: "Его Степаном зовут. Степаном Васильевичем... А люди в'ют и в'ют - часто Василием называют, а он этого навейное не любит. Я знаю!" Видимо, чтобы удержать меня в моём наклоне к ней, её пальчики схватили мочку моего уха, и удерживали её до тех пор, пока она не высказалась до конца.
- Он не сейдится, когда его не так зовут, но ему будет п'иятней, когда его будут называть п'явильно. -
Отпустив мое ухо, Лиза опустилась с цыпочек на пол полной ступней. Лицо её было серьезно. Степан сделал вид, что не заметил Лизиной подсказки, но взгляд, которым он проводил Лизу, уже выходившую во двор, был тёплым, а глаза предательски блеснули наплывшей на них слезой. С этого момента я стал называть его Степаном Васильевичем, на что, по моему первому обращению к нему, он ответил смущённым, как мне показалось, хмыканьем, но это каким-то образом помогло мне установить вполне дружеский с ним контакт на всё то время, что я находился в этой деревне. Почти на всё время.
Сразу после обеда на конный двор завезли две машины неокорённого леса, сгрузив его в правом, - свободном углу двора, и большая часть нашей бригады занялась очисткой завезённого леса от коры. Мимо меня прошел Степан, ведущий в поводу тяжело ступающую Карьку, которую он вывел "прогуляться", как он объяснил, на луг, чтобы роды прошли спокойнее. Его и Карьку сопровождала Лиза, рядом с которой неторопливо вышагивал Борька. Так и прошла эта компания через весь луг до самой реки, где и скрылась с моих глаз за береговым выступом, видимо, спустившись к самой воде. Обратно они вернулись почти через час. Влажная спина Карьки блестела, а грива и хвост её были расчёсаны. Вернулись они тем же порядком, что и выходили со двора. Во дворе Лизу уже ждала её мама, которая за руку тут же потянула Лизу за собою, выговаривая ей на ходу: "Совсем от дома отбилась, даже обедать перестала в дом ходить, паршивка ты этакая!" Лиза заплакала, а Степан, отпустив Карькин повод, подошел к женщине.
- При мне она здесь, и пообедали вместе - не голодная она. Ждёт она, когда Карька родит. Не запрещай ты ей, Вера, ходить ко мне; мы с ней ладим, и ей хорошо здесь. Привыкнет, глядишь, к животным, и будет, когда вырастет, ветеринаром. Ей специальность - тебе почёт. -
Женщина остановилась и повернулась лицом к Степану.
- Женись, и заводи себе такую вот игрушку! А этой - с детьми надо быть, а не при тебе, - старом, да с лошадьми...
- Нужны вы мне - свиристелки!
- А она нужна?! - В лице и голосе женщины слышалась и виделась насмешка.
- Нужна! - буркнул Степан, и махнул рукой, давая понять, что разговор закончен. Отойдя с Лизой от всё ещё стоящего, словно в ожидании чего-то Степана, женщина, которую он назвал Верой, остановилась и стала о чем-то говорить с Лизой, уже вовсю шмыгавшей носом. Минуту спустя, Лиза неслась обратно во двор к Степану, добежав до которого, она обхватила его ногу руками, словно боясь потерять без него свою опору. Мать Лизы вздохнула: "К семи, Степан, чтоб она была дома!" Повернулась, и пошла к своему дому одна.
Присевший на бревно рядом со мною Степан вполголоса сказал: "Вот так вот - каждый день, уже два года пытается от меня Лизавету увести, а эта лиса от меня нейдёт!" - Он погладил своей мозолистой ладонью голову девочки, которая в это время заглядывала в его лицо широко раскрытыми ярко-голубыми при дневном свете глазами. Все это время Карька стояла там, где её оставил Степан, а у её ног сидел Борька, как всегда, вроде в недоумении дёргая бровями, и переводя свой взгляд с уходящей от них Веры на Степана, и, снова на Веру, будто что-то соображая своим собачьим умом. Степан, сопровождаемый Лизой и Борькой, увёл Карьку не в конюшню, а в малый сенной склад, угол которого был им загодя выстлан чистой соломой. Лиза вышла из склада около семи часов вечера и, проходя мимо меня, грустно поделилась со мной своей неудачей: "Кайка ещё не ёдила, а мне домой идти нужно!" - И она шмыгнула для порядка носом, обречённо загоняя в него невесть откуда взявшуюся в нём влагу.
Борька, проводивший девочку ещё метров пятьдесят за ворота конного двора, остановился на какой-то ему одному ведомой границе своих владений, чуть подождал, пока Лиза не ушла подальше и, развернувшись, потрусил обратно к конному двору.
Закончив свою работу около девяти часов вечера, я зашел в сенной склад к Степану, поинтересоваться, как идут дела с Карькиными родами.
- Всё идет как надо, - заверил он меня, - сегодня ночью и жеребимся!
На мое повторное предложение помощи, он вновь ответил отказом.
- Разогрей пока, если не трудно, воду в казане, если хочешь помочь, а потом - иди спать. Воду, как понадобится, мне сторож скотного соседнего двора подаст, а тебе завтра ещё целый день нужно будет работать! -
Казан, который он мне показал, был вмазан в сооружение, похожее на печку, стоявшее метрах в двадцати от конюшни, на задах конного двора. Залив в него пару вёдер воды, я развёл под казаном не очень сильный огонь, который поддерживал до полуночи, пока меня не сменил одноглазый старик, одетый, несмотря на тёплую ночь, в ватник и валенки с калошами. Он принес с собою второе чистое ведро, сел возле казана на торцом поставленную берёзовую чурку и задымил тут же скрученной "козьей ножкой". Что называется: ни тебе здравствуй, ни тебе прощай. Слова даже не проронил. Вроде и не меня он сменил, а явился как бы сам по себе - просто посидеть на свежем воздухе. Правда, уже отойдя от него метров на десять, и оглянувшись, я увидел, что старик рукой попробовал температуру воды в казане и тут же вытянул из топки горящее полено, явно намереваясь сохранить температуру воды в необходимых случаю параметрах. Я ушел спать, понимая, что ни самих родов не увижу, ни Степана, который из ворот склада так больше и не появлялся, и только глухой голос его слышался из-за стен строения. Видимо, он разговаривал с Карькой, ласково и обнадеживающе поощряя её.
В наши белые северные ночи спится плохо, и я, проснувшись ещё до пяти часов утра, сразу вышел во двор, направившись к малому сенному складу, туда, где была Карька. В проёме открытых настежь ворот склада я увидел спину Степана, который, опираясь рукой о створку ворот, глухим, но возбуждённым голосом говорил: "Ну и вставай, вставай, давай! Нечего изображать из себя балерину!" - Он обернулся, услышав мои шаги. Лицо Степана светилось счастливой улыбкой: "Смотри, сынок; кобылка кобылку принесла! Симпатичную кобылку - со звёздочкой!"
Я подошел к Степану, и встал рядом с ним в проёме ворот, заглянув внутрь помещения, освещаемого утренним солнечным светом - ярким, но ещё не палящим. В пяти метрах от входа, у самой стены стояла Карька, а возле ног её, на соломе копошился рыжеватый жеребёнок, как мне показалось, с непомерно большой головой. На лбу жеребёнка светилось белое, слегка продолговатое пятно, будто кто-то мазнул кисточкой с белилами. Жеребёнок делал попытку встать на свои подламывающиеся в суставах голенастые ноги, которые плохо слушались его и разъезжались по скользкой соломе, отчего он тыкался своей мордой в опущенную к самому полу голову Карьки. Равновесие жеребёнок терял ещё оттого, что ему в этом помогал Борька, рьяно вылизывавший круп малыша. Борька был активен сверх всякой меры. Прекратив вылизывать круп жеребёнка, он переместился к его морде, которую стал вылизывать столь интенсивно, что вновь уронил малыша на солому. Борька явно мешал и Карьке, и жеребёнку. Перехватив мой недоуменный взгляд, брошенный на эту сцену, Степан засмеялся: "Борька уже десять лет принимает роды у лошадей, большинство которых в нашей конюшне - его восприемники. Да та же Карька прошла через эту процедуру вылизывания Борькой, потому, она и не гонит его. Родной он им всем здесь!"
- Давно родила Карька? - спросил я
- Да с полчаса, поди, а может, чуть больше. Время в период родов летит незаметно, да и какая необходимость следить за тем, в какое конкретно время родилось то или иное существо. Родилось, - и в этом счастье, а хронометр, отмеряющий отпущенное нам время, всё равно не в наших руках. Я внимательно посмотрел на философствующего конюха, который сам того не зная, был предельно точен в своем определении сроков жизни любого сущего. Степан буквально светился от счастья. Похоже, что и Карька, и он, и Борька - все в равной степени были счастливы. Удивительно гармонично они смотрелись этой компанией, в которой, разве что, только Лизы и не хватало.
- Как назовете? - спрашиваю я.
- Да вот, Лизавета явится, пусть сама и даст имя жеребёнку. Ей это будет приятно, и свой крестник появится, а это ей дороже любой игрушки будет. Кто его знает - в это, может, вся судьба ребёнка уместится!? - Степан улыбнулся, видимо, представив себе лицо счастливой Лизы.
- Борька, оставь, наконец, в покое малыша - ты ему мешаешь! -
Борька, прекратив свою какую-то суетливую процедуру вылизывания жеребёнка, оглянулся на хозяина, и завилял хвостом, вновь "заиграв" бровями. Карькина голова мягкими тычками сбоку помогла, наконец, встать жеребёнку, который, стоя на слегка подламывающихся раскоряченных ногах, раскачивался вперёд - назад, словно проверяя опору, на которой он стоял. Мне показалась забавной эта троица: Карька, жеребёнок и Борька, общение между которыми происходило со стороны Борьки с какой-то суетливой радостью, у Карьки не вызывавшей раздражения, а жеребёнок, похоже, для них обоих, был радостной и долгожданной игрушкой, которой они делились друг с другом. Тихо и мягко заржала Карька, и жеребёнок, всё так же раскачиваясь на своих тонких, с утолщенными коленными суставами голенастых ногах, сделал свой первый в жизни шаг, и шаг этот был сделан к зовущей его матери.
- Пошли, Борька, нечего мешать им. Пусть без нас пообщаются.
Из стоящего у входа в склад ведра я набрал ковшиком чуть тёплой уже воды, и полил ею на руки Степана. Рукава его рубахи были закатаны под самые плечевые суставы, и руки были запачканы кровью.
Около восьми часов утра во дворе появилась Лизавета, первым вопросом которой было: "Кайка ёдила?" Я кивнул головой.
- А где деда?
- Да там же, где ему ещё быть? Тебя ждёт! -
Лиза радостно пискнула, и помчалась к складу. Пошел следом за нею и я. Я застал Лизу стоящей рядом со Степаном, рука которого лежала на её голове. Девочка замерла, стоя с приоткрытым ртом, наблюдая за кормлением жеребёнка, который, широко расставив передние ноги, тыкал головой под пах матери и, наконец, поймав сосок, начал жадно сосать молоко. Карькина голова повернутая набок, чуть наклонялась вслед опускающемуся крупу жеребёнка, задние ноги которого стали подгибаться и разъезжаться в стороны. Видимо, он устал находиться в неудобной ему позе. Голова его вынырнула из-под материнского живота, и в грустноватых глазах жеребёнка поселилось недоумение от столь быстро закончившейся трапезы, а на нижней губе его повисла капля молока. Борька в очередной раз проявил сообразительность, и, подойдя к жеребёнку, лизнул того в нос, сняв как бы ненароком зависшую молочную каплю. Лиза засмеялась, заметив Борькину проделку: "Плутуешь, Бойка!"
- Как звать-то будем жеребёнка? - спросил Степан.
- А это мальчик или девочка? -
- Девочка! -
- А когда ёдилась она? -
- Да вот, - сегодня утром - на заре! -
- Так пускай тогда и будет Зойкой! -
- Ну, зачем же мы её женским именем будем звать? Неудобно как-то перед нашими деревенскими Зойками. -
- Ты, деда, ничего не понял; не Зойка она, а Зойка. Ты же сам сказал, что она ёдилась на зае.
- Бестолковым я стал, Лизавета, - не сразу тебя понял. Как же я сразу не догадался, что ты её Зорькой назвала. - Степан плутовато щурится, заглядывая в глаза Лизы. Лиза радостно засмеялась: "Вз'ёслые тоже бывают бестолковыми!"
Целый день эта троица: Степан, Лиза и Борька, - почти не появляясь во дворе, провела с Карькой и Зорькой. Заглядывал время от времени в сенной склад и я, с каждым разом отмечая всё более уверенные движения новорожденной, которая, пока что, быстро утомляясь, довольно часто ложилась отдыхать на соломенную подстилку, и около неё тут же пристраивался Борька, не забывавший временами повторять гигиеническую процедуру вылизывания жеребёнка. В ближайшие после родов дни, Карька почти переселилась на левую половину луга, начинавшегося сразу за оградой конного двора, и уже дни напролет привычная троица: Карька, Зорька и Борька - проводила на нём, нередко принимая в свою компанию и Лизу. Зорька была подвижным жеребёнком и, временами, понуждаемая к игре Борькой, устраивала с ним гонки, и, скорее, не гонки, а что-то вроде игры в "пятнашки". Вторая - правая, - большая часть луга, отделённая от левой, - меньшей его части, грунтовой дорогой, была оставлена под предстоящий в июле сенокос, и, чтобы исключить потраву этой части луга, Степан стал треножить Карьку, чем она, похоже, была крайне недовольна. По крайней мере, Зорька, далеко не отлучавшаяся от матери, в другую часть луга не забегала, а за перемещениями Карьки внимательно следил Степан. В первых числах июля, вторая, правая часть луга была выкошена, и опустевшее поле тут же было распахано и засеяно кукурузой. Степан, хмуро следивший за происходившими за оградой конного двора работами, вполголоса, чтобы не слышала Лиза, матерился, а с приехавшим глянуть на проводимые работы директором совхоза начал было спорить, но тот, отмахнувшись от Степана, зло бросил: "Если прикажут, я тут кокосовые пальмы посажу или ананасы стану выращивать! Ты что, Васильич, газет не читаешь? Меня заставляют бежать впереди паровоза - и я бегу! А луговые травы, при нынешнем раскладе, - не рентабельны!" Сказав это, директор совхоза добавил: "Радуйся, что этот кусок луга я за твоими лошадьми оставил!" - И ушел, зло надвинув шляпу на самые глаза.
Вернувшегося с поля агронома Степан, не удержавшись, подковырнул: "А что не в сентябре затеяли посевную - под снег, в самый раз было бы!?"
- Со своими советами, Васильич, ты лучше обратись в райком - там тебя поймут, и облагодетельствуют! Сейчас на силос сеемся, а как получится - осенью и увидим! Пестуй, давай лошадей своих, не то на мясо пойдут - вместе с коровами, спасаясь от грядущего нашего "изобилия"! Директору нашему уже объяснили, что к чему, как, - и почему. Ни мне, ни ему - не трави ты душу своими подковырками".
С этого дня Степан ходил по двору как в воду опущенный: хмурый и озабоченный, словно чувствуя нависшую над ним и его подопечными опасность. Только с двумя малышами: Лизой и Зорькой - находил он в это время себе успокоение. Вместе с девочкой он каждое утро начинал с чистки жеребёнка, и вычёсывания из его гривы и волнистого пока хвоста, набившихся в них репьев. Вместе они шли перед обедом к речной отмели, где был пологий спуск к воде, у которого и мыли вместе: Лиза - Зорьку, а Степан - Карьку, снова расчёсывая их гривы и хвосты. После водной процедуры Зорька нередко тут же падала в траву, в которой каталась через спину, набирая в свою шкуру травяного сора и дожидаясь Борькиной процедуры вылизывания. Это у них стало чем-то вроде ритуала.
- Зойка, ты безоб'язная животная! Посмот'и, как себя твоя мама ведёт, - и будь такой же! - кричала, смеясь, Лиза, сама, развлекаясь Зорькиной шаловливостью. После купания, Зорька с Борькой нередко устраивали гонки по лугу, после чего, её впору было купать заново. На это время отмякал душой и Степан, которого всё остальное время дня тревога, кажется, не покидала вовсе. К середине августа конюшню уже подвели под крышу, выставив стропила, и навесив ворота. Наша бригада разделилась; частью - занимаясь крышей, частью - настилая пол в конюшне. Вот тогда-то и произошло несчастье, одним разом уничтожившее гармонию существования двух людей: старика и ребёнка, и трёх животных: Карьки, Зорьки и Борьки. Всё рухнуло в одночасье!
Дело было ближе к вечеру, да, и погода начинала портиться, грозя скорым затяжным дождём. Уводя с луга Карьку, Степан вел её в поводу, а за ними, слегка поотстав, шла Зорька, которая подошла к изгороди, заглядывая во двор, будто демонстрируя свое нежелание возвращаться с матерью в полутёмную конюшню. Подбежавший сзади Борька негромко гавкнул, словно напоминая ей о необходимости возвращаться домой. Зорька взбрыкнула, и сделала несколько скачков вдоль забора, продираясь через лопухи. Внезапно она упала в этих лопухах, и тонко пронзительно заржала. Я написал "заржала", но это был ни на что не похожий крик попавшего в беду животного. Карька рванула из рук Степана повод и кинулась к забору. Степан пролез между слегами забора наружу и наклонился туда, откуда слышалось непрерывно повторяемое, похожее на крик жалобное ржание Зорьки. Он поднял Зорьку на руки, и все сбежавшиеся к ограде рабочие и Лиза увидели изуродованную правую переднюю ногу Зорьки, из прорванной кожи голени которой, белея, торчали костные осколки. Зорьку положили на кусок брезента, взятого из конюшни, и над нею склонилось четыре головы, сошедшиеся в одной горестной точке. Лиза плакала навзрыд. Степан стоял на коленях, гладя голову Зорьки, и по морщинам его лица, застревая в глубоких их бороздах, тоже катились слёзы. Карька губами мягко и ласково касалась шеи и ушей Зорьки и тихо ржала, будто успокаивая её. Все они были неподвижны, и только Борька метался вокруг этой замершей в горе группы, то, подбегая к морде постанывающей Зорьки, то, принимаясь лизать её искалеченную ногу, на что Зорька слабо реагировала её подёргиванием. Кто-то из наших рабочих сбегал в контору совхоза, и оттуда прибежал зоотехник. Посмотрев на ногу Зорьки, он вздохнул: "Судьба!" - и пошел к месту разыгравшейся трагедии. В густых лопухах лежала кем-то из трактористов сброшенная борона, в решетку которой провалилась нога Зорьки. В руках зоотехника, когда он вернулся к стоящим вокруг Зорьки людям, был длинный костный осколок, оставшийся на месте получения ею травмы. Тронув за плечо Степана, он сказал: "Васильич, кость у неё не срастется! Сам знаешь, что её ждёт! Сейчас пришлю фельдшера, чтоб обезболил твою Зорьку да вызову ветеринара. Акт тоже нужно составить".
Через пару часов появился ветеринар: составили акт, и Зорьку усыпили. Под утро увезли в больницу и Степана с сердечным, как сказали, приступом. Там он, спустя сутки, и умер. Всю ночь после смерти Зорьки, и на следующий день, Борька выл, не давая нам спать, да ржала Карька - тонко и жалобно. Ни у кого из наших не хватило духу прикрикнуть на собаку, чтоб угомонить её. Степана Васильевича хоронили через три дня после смерти. Кто-то предложил поискать его родственников, чтобы вызвать их на похороны. "Некого искать! - сказал директор совхоза. - Вся его семья в войну погибла!" Гроб с его телом везли не на машине, а на телеге, в которую впрягли Карьку - так распорядился директор. После похорон, на конный двор зашел какой-то выпивший местный мужик, видимо, искавший продолжения возлияний, которые, по его предположению, должны были быть обязательно продолжены по месту работы усопшего. Не в меру разговорившись, он не учел настроения сидевших за столом рабочих, среди которых было два плотника из местных. Назвав причину инфаркта и смерти Степана очередной, но последней дурью, он добавил: "Был блаженным, - таким и умер!" - после чего получил увесистый удар по уху от своего же - сельского.
Борька куда-то исчез. Лизу я тоже больше не видел. Через два дня и сам я вернулся в Ленинград, сославшись на предстоящий вызов в военкомат. Оставаться в этой деревне, - я уже не мог.