Острая непоседливость считается типично американской болезнью, но я, хоть и урожденный иностранец, тоже стал ее жертвой: иногда попадаешь в такую гонку, что имя свое забудешь (кстати, представлюсь: Кон). Я всегда спешу: даже когда сплю. В ту зиму я работал в газете, писал книги, ездил с лекциями, а еще вел курс литературы в одном университете на Среднем Западе. Хотя приезжал я туда лишь на два дня раз в две недели, я снял там квартиру и поставил телефон. В университете мне дали кабинет, тоже с телефоном. Оба непрерывно звонили, призывая к себе прямо с порога, едва я открывал хоть ту, хоть другую дверь. Профессора хотели со мной познакомиться, их жены приглашали на обед или ужин, студенты теребили с курсовыми, журналистам высокого полета не терпелось взять интервью, члены местной еврейской общины ждали выступления в их центре.
Я по своей натуре никому не могу отказать и поэтому со всеми соглашаюсь. Записная книжка у меня так набита телефонами и именами, что я едва разбираю собственный почерк. Я получаю почту по четырем адресам, и нет ни малейшей возможности разобраться с кипами громоздящихся повсюду бумаг. Люди, занятые такой профессиональной деятельностью, обычно нанимают секретаря, но я никогда не задерживался на одном месте достаточно долго. Кроме того, я совсем не хотел, чтобы кто-то был в курсе моих запутанных отношений с женщинами. За годы долгого холостяцтва у меня набрался целый гарем "бывших" и "возможных". Я всем всё наобещал.
Некоторые из моих пассий были еще молоды, другие - постарше. У одной, увы, развивался рак. Кое-кто успел выйти замуж, иногда даже во второй и в третий раз. Их дочки относились ко мне как к отчиму. От меня ждали поздравлений и подарков ко дню рождения и всяким другим годовщинам. Чаще всего я этим пренебрегал, и по ночам меня мучила совесть. Я часто связывался с ними телепатически, и они, кажется, воспринимали. Телепатия, ясновидение и предчувствия стали заменять мне письма, телефонные звонки и визиты. Я обидел всех, но женщины продолжали осыпать меня любовью. Может быть, потому что - хотя бы в мыслях - я остаюсь им предан. Перед сном я за них молюсь.
И вдруг в феврале у меня выдалась неделя безо всяких обещанных дел. Раввин калифорнийской общины, где я должен был выступать, скоропостижно скончался, и встречу со мной отложили. Узнав об этом, я решил провести свободные дни с Рейзл. Я был у нее в Бронксе накануне всю ночь. Самолет вылетал в полдень, и в шесть утра я был уже на ногах. Ее мать болела и просыпалась поздно. Рейзл приготовила мне завтрак, а когда я к восьми добрался до своего дома, то обнаружил под дверью телеграмму, отменявшую поездку.
Еще утром Рейзл жаловалась: "Когда-то ты проводил со мной по несколько дней, а теперь решил - одна ночь и хватит!"
И вдруг сразу целая неделя!
Прежде всего, я лег на диван, чтобы доспать: мы вернулись из театра уже в час ночи. Телефон звенел, но я не снимал трубку. Мне пришел на ум Исав, продавший свое первородство за чечевичную похлебку: "Вот, я умираю; что мне в этом первородстве?" Такой образ жизни наполнял меня чувством, будто я совершаю медленное убийство. Я достиг точки, когда суеверно не покупал сразу больше пяти лезвий для бритья: купить десять казалось мне вызовом року - ведь у меня мог случиться сердечный приступ или нервный срыв.
В одиннадцать я проснулся таким же измотанным, каким лег. Я осмотрел квартиру: женщине, приходившей ко мне убирать, сделали операцию, и она уехала восстанавливать силы к своей старой матери в Пуэрто-Рико. Жилье выглядело мерзко: книги, журналы, шорты, галстуки, носовые платки валялись повсюду на полу. Стол был захламлен бумагами. Хоть я стремился к аккуратности, но жил в постоянной суматохе, никогда не мог ничего найти, терял счета, засовывал невесть куда ручки и очки, надевал один ботинок и не мог отыскать другой. Однажды я обнаружил, что куда-то задевалось мое кашемировое пальто. Я искал его даже в таких закоулках, где оно и уместиться не могло, но пальто как сквозь землю провалилось. Неужели меня обокрали? Но не было ни малейших признаков, что кто-то забирался в квартиру. И почему вор решил взять только это пальто? Я снова открыл шкаф и увидел пальто среди другой одежды. Может ли рассеянность достигать такой степени, что человек просто слепнет?
Я позвонил Рейзл и сообщил ей радостную весть о своей свободной неделе.
- Сейчас же приезжай! - крикнула она в трубку.
- Нет, лучше ты приезжай ко мне, а к тебе вернемся позже.
- Ты же знаешь, что я не могу оставить маму.
- Хоть на несколько часов.
После долгих препирательств Рейзл согласилась "поехать в город", как она определяла поездку на Манхэттен. За матерью могла присмотреть пожилая соседка. У Леи Хинды было повышенное давление и с десяток других болезней, с которыми она умудрялась оставаться в живых. Она принимала бессчетное количество пилюль и сидела на строжайшей диете. Пережив гетто и концлагеря, она решила дотянуть до девяноста.
Хотя Рейзл обещала приехать через час, я знал, что появится она не раньше, чем через три. Дома она расхаживала полуголая, в стоптанных шлепанцах, но, собираясь "в город", наряжалась в свое лучшее субботнее. Перед уходом из дому она раскладывала все таблетки, которые могли понадобиться матери: сердечные, диуретики, витамины. Лея Хинда понятия не имела, как принимать эти американские лекарства.
Так что у меня было время побриться, принять ванну, может быть, даже просмотреть рукопись. Но от телефона не было ни житья, ни отдыха. Я потерял бритву и четверть часа ее разыскивал. Потом вдруг вспомнил, что уложил ее в чемодан, с которым собирался ехать в Калифорнию. Когда я стал разбирать чемодан, снова зазвенел телефон. Говорила взрослая, прикидываясь ребенком, и я догадался, что это Сарра Пицлер: рак не умерил ее игривости. "Ты знаешь, что твоя Саррочка умерла?"- спросила она по-детски.
Я молчал.
- Почему ты не отвечаешь? Ты боишься мертвых? Мертвые не опасны: их даже нельзя обидеть. Как это прекрасно! - Она повесила трубку.
Трижды прозвенел дверной звонок. Должно быть, Рейзл. Она всегда приносила с собой смятение, нервное напряжение жизни в гетто, тайных переходов через границы, обитания в лагере для перемещенных лиц. Она была светловолосой, голубоглазой, стройной, и в свои сорок выглядела двадцатилетней девушкой. Ее, модистку по профессии, часто приглашали стать моделью. Она совсем не знала английского, а в гетто пристрастилась к выпивке.
Едва закрыв дверь, она закричала: "Никогда больше в подземке не поеду! Лучше сдохну!"
- Что случилось?
- Какой-то подонок привязался ко мне. Говорю ему: "Отвали, мистер, я английский не понимать". А он всё лезет, пьяный как свинья, и морда разбойника. Я вышла, а он за мной. Боже ты мой! Думала - сейчас нож вытащит.
- Платье на тебе очень занятное, так что...
- Ты еще его защищаешь? Ты всегда с моими врагами! Мог бы стать адвокатом Гитлера! Только это очень простое платье, я купила материал за доллар на лоскутном прилавке... Я спички забыла, курить хочу.
Я принес спички.
Она затянулась, выпустила облачко дыма и сказала:
- Мне нужно выпить.
- Прямо с утра?
- Дай мне бренди. Я тут принесла тебе кое-что на обед.
Только сейчас я заметил, что она пришла с корзинкой. Сколько я просил ее не таскать мне еды! На ее блюда сбегались тараканы и мыши. Но она всё делала по-своему, и плевать хотела на мои предупреждения, что от курения и спиртного ее стошнит. Она выкуривала по три пачки в день и дымила даже среди ночи. Я хотел налить ей небольшую рюмку, но она выхватила бутылку у меня из рук, налила полный стакан и проглотила его с поспешностью алкоголика... На мгновение лицо ее странно исказилось, но сразу повеселело.
Хотя она принесла еду на двоих, мне пришлось съесть почти всё самому: пищей для Рейзл были сигареты и спиртное. Она готовила блюда, которым научилась еще в своем местечке: картофельную запеканку-кугель, кашу с грибами и чернослив на десерт. Пока я ел, она жаловалась: "Я и мечтать не могла о такой еде в гетто. Мы все молились о кусочке черствого хлеба. Я видела, как два еврея сцепились из-за заплесневелой корки: немцы выпороли обоих за нарушение порядка. Где был тогда твой Бог, о котором ты всё пишешь? Он не Бог, а убийца! Вешать надо тех, кто о нем слюни распускает!
- Так ты хочешь отправить меня на виселицу?
- Нет, не тебя, мой хороший! На тебя надо просто надеть намордник. Ты ведь сам не понимаешь, что несешь - как годовалый ребенок без смысла. Разве может ребенок, который еще не научился ходить, писать книги о чуде? Дело в том, что это не ты сам пишешь: бес в тебя вселился, это он - писатель. Ешь мою картошечку до последней крошечки, а то я уйду домой, и ты меня больше никогда не увидишь. Налей мне еще.
- Больше ни капли, хоть становись на голову!
- Да брось! Я хочу забыть об этом вонючем мире хоть на несколько секунд. Кого ты пригласил в театр на "Турецкую свадьбу?"
- Никого.
- Ты ведь писал в своем обзоре о какой-то спутнице.
- Просто такой у меня стиль.
- Знаю я твои стили, не морочь мне голову. Ты повсюду крутишься с бабами, чтоб им сгореть! А меня тебе мало? Ты ходил на "Турецкую свадьбу" с какой-то стервой - язва на нее египетская! Шлёндрала, небось, тут в золотых цацках, когда я подыхала в подвале с крысами и вшами. А теперь крадет у меня тебя, мой хороший! Чтоб ей в аду гореть!
- Ты проклинаешь ту, которой нет на свете.
- Есть она, есть на свете, и другие есть! Лучше б их не было. Вот почему я пью. Дай мне еще капельку!
- Не дам.
- Не дашь? Так сам ты убийца! Говоришь, ты из раввинского рода, а я точно знаю, что мать твоя нагуляла ублюдка. Не смотри на меня так! Случалось это в нашей проклятой истории. А откуда тогда среди нас белокурые да курносые? Мы - не евреи: это сами гои охотятся за гоями! Настоящие евреи все давно сгинули. Может, сотня какая осталась в Иерусалиме. Дай мне выпить, или я сейчас подохну!
- Валяй дальше!
Рейзл вонзила в меня свои голубые глаза.
- Сама не знаю, почему я тебя люблю. И что в тебе такого? Сколько лет я хотела мужчину, и вот, нашла, наконец - вредина чокнутая.
Мы обнялись, и я попытался ее поднять. С ноги упала туфелька.
Зазвонил телефон: меня спрашивали из университета. Декан английского факультета напоминал о лекции, которую я должен был прочесть на следующий день. Бог ты мой - я совершенно о ней забыл! Я спросил его, нельзя ли отложить. Он объяснил, что зал уже снят, и никакие переносы невозможны.
Когда я говорил, лицо Рейзл запылало. Она вырвалась у меня из рук и захромала за туфелькой, шлепнувшись по дороге на пол. Она кричала, лежа: "Вот так кончаются наши планы! Будь проклят день, когда я..."
- Поезжай со мной.
- Ты же знаешь, хитрюшка, что я не могу! Сперва надо маму отравить.
- Но мне надо ехать.
- Езжай, но когда вернешься, ты найдешь два трупа. Я заслужила эту судьбу за то, что хотела остаться живой. Никто не должен оставаться в живых после того, что было со мной - это грех. Все вокруг меня мёрли как мухи, а я мечтала о мясных котлетах и любви. Вот за что моя кара! Не подходи - ты мой худший враг.
Я взглянул на ее костлявый нос, острый подбородок, впалые щеки. Когда она пришла, она выглядела совсем девочкой, а теперь возраст догнал ее. Я заметил морщинки у ее глаз. Ноздри ее раздулись, и она завопила:
- Дай мне бутылку! Хочу сдохнуть пьяной!
- Только не в моей квартире.
- Дай мне бутылку! Мне осталось только пить. Зачем Бог сотворил этот мир? Ну, скажи? Он не Бог, а черт. Он - Гитлер: вот в чем горькая правда.
- Перестань.
- Ах ты, святенький - богохульства моего боишься? А он сидел на своем седьмом небе и смотрел, как детишек волокут в газовые камеры. Дай мне бутылку. Не дашь - сейчас на себя руки наложу!
Название моей лекции звучало так: "Есть ли будущее у литературы подсознательного и абсурдного?" Еще читая лекцию, я почувствовал неприятие аудитории. Присутствующие перешептывались и покашливали, а потом наступила недоброжелательная тишина.
Какая-то женщина пыталась меня перебить. Сам того не сознавая, я наступил на любимую мозоль псхологистов и социологистов от современной прозы. Во время дискуссии мои оппоненты постоянно ссылались на Кафку и Джойса. А что вы скажете относительно символизма? Не намерен ли я повернуть литературный процесс вспять к реализму Флобера? Кое-кто из моих студентов писал длинные туманные рассказы, изображавшие "внутреннего человека". Другие своим пером пытались переустроить общество - или хотя бы его разрушить. Один из профессоров заметил, что моя теория литературы идет вразрез с его собственными сочинениями, символическими и часто исполненными мистики. Я попытался объяснить свои взгляды, но ведущий объявил перерыв. Мы спустились в холл, где уже были расставлены напитки и пунш. Прием был в мою честь, но профессора литературы мной пренебрегли и разговаривали между собой, перешучиваясь на какие-то неизвестные мне местные темы. Я двинулся в угол, потягивая пунш - полный аутсайдер.
Ко мне подошла женщина: лицо показалось знакомым, но я не мог вспомнить ни ее имени, ни где и когда мы встречались. Она выглядела и молодой, и уже стареющей, будто недавно переболела или вышла из какого-то кризиса. Я пытался понять, кто она:
аспирантка или преподаватель. У нее были черные глаза, черные вьющиеся волосы, высокий лоб и легкий пушок на подбородке. Черное платье ей не шло. Она уже допила свой бокал почти до дна.
Говорила она неуверенно, будто чуть пьяная.
- Вы меня не узнаёте?
- Мне знакомо ваше лицо, но я не могу вспомнить, кто вы.
- Розалия Кадиш.
- Бог ты мой!
Мы потянулись поцеловаться, но помешали бокалы. Я боялся облить ее пуншем. Она сказала:
- Я постарела, а ты совсем не изменился.
- Что еще может быть в жизни, кроме возраста? - спросил я. Что ты тут делаешь? Откуда ты приехала? Как жизнь?
Она язвительно усмехнулась, обнажив неровные пожелтевшие зубы.
- Я из Святой Земли и читаю курс современной ивритской литературы. Еще пишу диссертацию.
- А что с тем твоим юным другом, неевреем?
- Ты еще помнишь? Женился на богатой разведенной даме.
- Потерял охоту к спасению человечества?
- Он у жены под каблуком: у нее четверо детей от первого брака, а сейчас ждет пятого.
- Где они живут?
- В Калифорнии, как все помешанные.
- А у тебя что?
Она подмигнула:
- А что у меня?
Рассказала о себе: в Иерусалиме влюбилась в молодого преподавателя, который должен был со дня на день развестись, но всё не уходил от жены. Был роман со студентом-итальянцем на много лет ее младше, но о браке не было и речи. Еще имела связь с одним арабом, а сейчас полностью отвергла любовь.
- Что же вместо?
- Покуриваю травку.
- Заменяет?
- Лучше, чем выслушивать признания импотентов.
- А дошло уже до этого?
- Да, я становлюсь циничной, - сказала она. - Потеряла всякие иллюзии насчет чего бы то ни было. Но нужно написать докторскую: без этого совсем никакого заработка.
- Как твои родители?
- Перестали ждать, что из меня выйдет толк.
Было уже поздно. Розалия сказала:
- У меня здесь квартира. Не хочешь зайти на чай или кофе? Раньше двух ночи я не ложусь. Завтра у меня нет лекций. Не беспокойся, я не стану тебя соблазнять.
Перед уходом я хотел попрощаться, но ведущий и его жена куда-то пропали, а других участников я не знал. Университет был как целый город. Когда мы выходили, Розaлия взяла меня под руку. Нa улице было морозно, и дул ледяной ветер. Я экипировался теплыми зимними ботинками, толстыми перчатками, маской для лица с прорезями для глаз и выглядел, наверно, ку-клукс-клановцем. Мы шли по тускло освещенным заснеженным улочкам, и ветер толкал нас вспять. Он продувал одежду, добираясь до костей. Вокруг мела поземка. Я вспоминал описания путешествий к Северному и Южному полюсам, о которых читал мальчишкой. Опушенные снегом уличные фонари рассеивали смутный свет. Тротуар был скользкий, и мы держались друг за друга, чтобы не упасть. Высоко над крышами мерцала зеленовато-голубая звездочка. На земле было двенадцать мороза, а над ней, наверно, жар в сотни миллионов градусов.
Мы поднялись на три марша к ее квартире. Повсюду валялись книги и журналы: на тумбочке у кровати, на стульях, на полу, даже на холодильнике и на газовой плите. Она быстро сгребла их и поставила чайник. Предложила мне ликер и печенье. Я вообще не выпивоха, но сейчас хотелось согреться с мороза. Мы чокнулись "лехаим", и она сказала:
- Я тебя помнила всё время, хотела писать диссертацию по твоим работам, но не смогла подобрать литературу.
Вдруг я вспомнил, что обещал позвонить Рейзл: сейчас она ждала в Бронксе. Пытается, наверно, до меня дозвониться. Я сказал Розалии, и она ответила:
- Не смущайся, звони ей!
Я набрал номер и услышал сердитый голос Рейзл: она еще не простила мне отъезда.
- Как доклад?
- Так сяк.
- Ты забыл, что у нас время на час позже, я уже спать собралась.
- Был коктейль в мою честь, я не мог позвонить оттуда.
- Ты сейчас у себя?
- Да, - соврал я, - тут же пожалев.
- Нет, ты не у себя, врушка. Я тебе звонила пять минут назад.
- Я только что вернулся, - сказал я, понимая, что непоправимо запутываюсь. Рейзл сказала:
- Ладно, вешай трубку. Сейчас перезвоню.
Я хотел что-то ответить, но она уже бросила трубку. Онемев, я сел. Я слышал, как ее звонки раздаются в пустой квартире. Слышал гневные тирады Рейзл. Ну, на этот раз, подумалось, я уж точно ее потерял: между нами - всё.
Розалия искоса посмотрела:
- Не волнуйся, она с тобой помирится.
- Ни за что!
- Попробуй, потяни травку. Ничего тебе не будет: с одного раза не привыкают.
- Лучше налью еще ликера.
Я пытался утешить себя. Какое же несчастье эта любовь, думал я: вся романтическая дребедень не стоит и медного гроша. Правы нынешние молодые: они больше не требуют верности и покончили с ревностью. Девяносто девять целых и девять десятых наших так называемых инстинктов - лишь результат социального гипноза.
Розалия подала чай и печенье. Не было никакого смысла спешить домой. Она культурная, и выглядит неплохо. Да мы-то с ней всё равно из одного племени саморазрушителей.
Прошла неделя или чуть больше, и мне опять предстояла лекционная поездка. Газеты писали о снежных заносах и небывалой волне холода, охватившей почти всю страну. Поезда не могли пробиться, и приходилось направлять помощь их замерзающим и голодным пассажирам. Зимой я предпочитал ездить поездом, а не летать. В моей записной книжке значился город М. на Среднем Западе, куда я должен был прибыть к вечеру, и гостиница, где мне забронировали номер. Когда-то я получил письмо от пригласившей меня организации и затолкал его в портфель вместе с конспектом лекции. Обычно у меня не было необходимости в адресах или разъяснениях, как добраться: как только я поселялся в гостинице, организатор программы связывался со мной по телефону и брал на себя все заботы до самого моего отъезда. Я читал одно и то же в синагогах и в университетах, на собраниях дам из обновленческого движения и библиотекарей.
В Чикаго я попытался заказать отдельное купе или хотя бы место в спальном вагоне, но не было ни того, ни другого. Из-за погоды я решил приехать за пятнадцать часов до лекции. Поезд приходил в четыре утра. Не беда, решил я, остановлюсь в гостинице и поработаю. Представители организации наверняка пригласят на обед и на ужин.
Я отвык ездить в обычном сидячем вагоне, но не в моем характере переживать из-за пустяков. Устроился у окна. В вагоне было тепло. В городе я успел купить газету, журнал и автобиографию сексуального маньяка. Еще я взял на дорогу бутерброд и яблоко, если проголодаюсь ночью. Я боялся только, что рядом сядет какой-то занудливый тип, но вагон оказался полупустым.
Мы проехали через город в снегу и густом тумане. Грузовики и легковушки еле ползли по дороге. Фабричные трубы выплевывали дым, а кое-где изрыгали пламя. Посидев немного, я опустил абажур лампы и стал читать. Газета, как обычно, сообщала об убийствах, изнасилованиях и пожарах; передовицы были посвящены мафии и опасности, создаваемой пристрастившимися наркоманами. Журнал отдал много страниц актрисе, вдруг ставшей знаменитостью и получавшей двадцать тысяч долларов за выступление. Сексуальный маньяк рассказывал об обстоятельствах, которые привели его к психозу: разбитая семья, пьющий отец, шатания по бардакам, любовники матери. Всё шокировало и всё было нудно. Я стал размышлять о будущем литературы: что писатель может добавить к голым фактам? Сенсации и мелодрама стали повседневной пищей.
Невероятное стало очень даже вероятным.
Зевая, я переворачивал страницы, съел бутерброд и яблоко, хоть и не был голоден, взял за четвертак подушку у кондуктора, откинулся на сидении и попытался вздремнуть. Тьма постепенно окутывала вагон. Я закрыл глаза в полудреме-полураздумьи. Да, Рейзл я, конечно, потерял: сколько я ни звонил ей, она бросала трубку.
Ладно, кто-нибудь появится, подумал я, слыша сквозь сон, как кондуктор выкрикивает названия станций. Позже я, наверно, крепко заснул, потому что ему пришлось меня будить: мы прибыли в М. Я подхватил пальто, одежный пакет и портфель. Из всего поезда сошел здесь только я. Дул ледяной ветер. Н-да, между теплым вагоном и платформой есть разница... Добрую сотню лет эта станция была олицетворением шума и суеты, а сейчас лежала пустая и темная. На скамейке похрапывал негр. Я стал искать такси. Почти безнадежно, но одно всё же показалось. Шофер взял мои вещи, я назвал гостиницу.
- Где это? Никогда не слыхал.
Я сунул руку в нагрудный карман, чтобы проверить, но там записной книжки не было. Шофер сам выудил какой-то справочник и стал с фонариком разбираться в нем. Я был удивлен: обычно мне бронировали номера в известных первоклассных отелях. Мы пронеслись по ярко освещенным улицам и заехали в какие-то темные проулки. Я ощутил недоброе. Может, он решил меня ограбить? Такси остановилось у жалкой третьеразрядной гостиницы. Я негодовал на пригласивших меня, и решил вернуться в Нью-Йорк на следующее же утро. Я расплатился с шофером, который позвонил и постучал в запертую дверь. Через несколько минут показался заспанный служитель в свитере. Я спросил, забронирован ли номер на мое имя. Он пожал плечами:
- У нас нет никакой брони.
Что-то было не так. Служитель повел меня по узкой лестнице. Пахло газом и угольным дымом. Он открыл дверь и включил свисавшую с потолка одинокую лампочку. Отставшие обои на стенах, на полу рваный линолеум, железная кровать и рахитичный комод. Я вспомнил меблирашки своих убогих лет. Служитель ушел, и только теперь я обнаружил, в какую передрягу влип: в поезде я схватил вместо портфеля чью-то чужую сумку, а портфель с текстами докладов, другими важными бумагами и даже с записной книжкой остался в вагоне. Беда не приходит одна: в портфеле остались и мои дорожные чеки. До сих пор не пойму, зачем я их туда засунул: наверно, силы небесные, ведущие человека по жизни, решили причинить мне очень крупные неприятности. На руках у меня было лишь два доллара и немного мелочи.
Я стал искать телефон, но в номере его не было. При всем волнении, сидел во мне какой-то бесёнок и вовсю потешался над западней, в которой я застрял. Оставалась одна надежда, что пригласившие меня завтра сюда придут. Но теперь я стал сомневаться в ту ли гостиницу заехал. Любая организация постеснялась бы поселить приглашенного докладчика в такой дыре.
Это, конечно, ошибка. Ясно, что судьба наказывает меня за то, что я обидел Рейзл. Ее проклятия начинают сбываться. Как обычно, в моменты несчастий просыпалась моя вера.
Я почувствовал, что в номере холодно. На радиаторе лежал слой пыли, краска потрескалась - тепла он не излучал. Я заметил серую простыню и грязноватую наволочку на кровати. Чувствовался запашок клопиной отравы. Закрыв глаза, я стал прислушиваться к бессознательному во мне, к силам, которые, согласно Хартманну, никогда не ошибаются. Как и что загнало меня в этот капкан? Были все признаки того, что подрывную работу против себя вел я сам.
Я разделся и забрался в постель, накрывшись пальто поверх одеяла.
Хоть бы записная книжка у меня осталась! Я не помнил ни одного телефона, кроме своего собственного и телефона Рейзл. В моей нью-йоркской квартире, конечно, никого нет, а Рейзл не станет со мной разговаривать. Я боялся, что не смогу заснуть, но провалился в тяжелое забытьё.
На следующее утро я пошел на телефонную станцию и попытался вызвать Рейзл за счет абонента. Никто не ответил. Я сделал попытку еще через час, потом - через два и через три.
Безрезультатно. Обычно, когда Рейзл уходила, трубку брала ее мать. Что, она на самом деле убила мать и покончила с собой? Я пытался вспомнить другие телефонные номера, но ничего не смог извлечь из своей памяти. Оставалось только одно: найти каких-то евреев и выяснить, где должна была состояться моя лекция в этот вечер. Сперва, впрочем, надо поесть. Я не завтракал, и меня мучил голод. Я зашел в кафе, взял пару плюшек, булочку и кофе, что обошлось в восемьдесят пять центов. Мое состояние теперь сократилось до одного доллара пятидесяти восьми центов. Такси исключалось.
Я брел, пока не наткнулся на какие-то лавки. На вывеске одной значилось: "Моррис Шапиро". Я подумал, что смогу что-нибудь здесь разузнать. А вдруг Моррис Шапиро как раз собирался пойти сегодня на мою лекцию? Я зашел внутрь. Торговый зал был большой, но товар третьесортный. На прилавках были навалены ночные сорочки, блузки, платья, свитеры, шарфы, чулки и всякая дешевая мелочь. Стоял ясный день, но здесь горел свет. Мне пришла в голову притча о Царе Соломоне. Асмодей забросил его за четыреста миль от Иерусалима, и Царь Израильский шел, крича: "Я - Соломон". Но он-то был царем, а я - кто? Один из многих тысяч что-то пишущих в Америке, к тому же пишущих на идише.
Я оглядывал магазин, выискивая, кто бы здесь мог быть Моррисом Шапиро, но в зале находились только покупательницы и продавщицы.
Я подошел к одной:
- Не скажете, мистер Шапиро здесь?
Она улыбнулась:
- Мистер Шапиро ушел.
- А когда он вернется?
- Зачем он вам?
Я стал невнятно объяснять. Она слушала вполуха, а потом подозвала другую продавщицу, крашеную блондинку в кудряшках вокруг кукольного личика.
- Мистер Шапиро сегодня уехал в Чикаго, - наконец сказала.
- Как мне найти синагогу или раввина?
- Я не еврейка - эй, Сильвия!
Она показала на низенькую черноволосую женщину в голубом фирменном халатике. Сильвия обслуживала покупательницу. Я ждал, пока дама средних лет дважды примеряла передник, все не решаясь купить. Сильвия стояла рядом с отсутствующим видом и жевала резинку. Наконец, покупательница сказала: "Я хочу посмотреться в зеркало".
Я стал рассказывать Сильвии о своих бедах. Ее это раздражало - я отнимал время. Она сказала:
Ђ Здесь несколько синагог, но, думаю, открыты они только по субботам.
- Вы не знаете, где живет раввин?
- Понятия не имею. Поищите в телефонной книге.
- А где мне взять книгу?
- В отделении "Вестерн юнион".
- А где оно?
- Через дорогу.
Я поблагодарил ее и вышел, но нигде не мог обнаружить вывески "Вестерн Юнион". Что, она надула меня, или я ослеп? На часах было уже четверть третьего, а мое выступление должно было начаться в восемь. Несмотря на холод, на улице было полно прохожих, и машины двигались плотно, бампер к бамперу, как в Нью-Йорке или Чикаго. Люди казались хмурыми и суетливыми. Пожилая женщина тащила на поводке пса, который замер у дерева и не желал сдвинуться. Женщина осыпала его ругательствами.
"О Всевышний, зачем тебе всё это надо?"- пробормотал я и в тот же миг увидел вывеску "Вестерн юнион". Я вошел внутрь, взял телефонный справочник и открыл его на букву "Е": там должны были быть перечислены организации, начинающиеся со слова "еврейский", но евреи на Среднем Западе, кажется, не стремились афишировать свои филиалы. Что человеку остается делать в таких обстоятельствах - лечь и помереть? У меня был издатель в Нью-Йорке, но я не мог вспомнить его телефона. В любом случае, он стоял на краю банкротства: одна секретарша недавно жаловалась, что ей не платили уже пять недель. А кроме того, издатель разводился и сейчас пребывал где-то в Рено.
Я стал листать желтые страницы под рубрикой "Церкви" и обнаружил там две синагоги. Хотел туда позвонить, но не нашлось монеты для телефона, а между тем кто-то уже занял единственную кабину и по тому, как он в ней расположился, было ясно, что выйдет он не скоро.
За годы, что я стал зарабатывать писательством и чтением лекций, я успел забыть вкус бедности: сейчас он возвращался. Я поздно позавтракал, но уже снова проголодался. Я ждал, чтобы телеграфистка разменяла мне монеты для телефона, но она стучала на аппарате и не оборачивалась в мою сторону. Я подумал, что писателю никогда нельзя становиться богатым и даже иметь регулярный доход. Сытый голодного не разумеет. Люди, имеющие свой дом, не могут влезть в шкуру тех, кто спит на улице: памяти и воображения недостаточно. Может быть, провидение решило напомнить мне о моей писательской миссии?
Минут через десять-пятнадцать телеграфистка разменяла мой четвертак. Я позвонил в обе синагоги. По первому номеру никто не ответил. По второму секретарша сказала, что раввин уехал в Англию в рабочий отпуск. Насколько ей известно, никакая лекция на этот вечер не запланирована. Отвечала она раздраженно, и я решил, что нет смысла объяснять ей свою ситуацию.
Я поклялся: если Всемогущий вызволит меня из этой беды, я проявлю доброту и окажу помощь, кто бы ко мне за ней ни обратился. И еще - "в последний раз", сказал я себе - я позвонил Рейзл. Никто не ответил. Очевидно, там стряслось несчастье: Лея Хинда умерла или у нее случился сердечный приступ. А может быть, Рейзл наказала ей не снимать трубку?
Я вернулся в гостиницу и стал шарить в карманах своих трех костюмов: вдруг там завалялась еще какая-то записная книжка? А может быть, я найду там еще пару долларов? Но обнаружил я только пластинку жвачки и тут же стал жевать, чтобы утолить голод. После этого я взялся за прихваченную в поезде сумку, излив на нее всю свою желчь, и сломал замок. Мое предположение сбылось: сумка принадлежала женщине. Я извлек ночную сорочку, пластмассовую косметичку, чулки, белье, блузку и свитер: никаких намеков на имя или адрес. В портфеле были мой адрес и телефонный номер в Нью-Йорке, но если бы женщина и догадалась позвонить, ей бы никто не ответил. Кроме того, она, возможно, и не взяла с собой мой портфель, а отнесла его в камеру забытых вещей. Надо бы позвонить на железнодорожную станцию, но у меня не было сил.
Я растянулся на кровати и стал обдумывать планы самоубийства. Если существование человека и спокойствие его разума покоятся лишь на дорожной сумке с бумагами, то жизнь не стоит и понюшки табаку. Достаточно потерять пару бумажек - и ты уже изгой. Может быть, заложить костюм или часы? Уже двадцать минут четвертого - через час начнет темнеть. Трубы радиатора были чуть теплыми. Я не побрился и даже не почистил зубы. Лицо обросло колючей щетиной.
Может быть, обратиться в полицию? Занимаются ли там случаями вроде моего?
Я стал задремывать, но заставил себя собраться. Нужно снова попытаться дозвониться к Рейзл. Мне пришло в голову, что в справочном бюро можно узнать телефоны людей, адреса которых я помнил. Почему это не пришло мне в голову раньше? Проклятие, что я теряю голову в тот миг, когда что-то начинает не ладиться.
Любой в моем положении уже нашел бы за это время какой-то выход.
Мне стало стыдно за свою беспомощность, и что я так и остался учеником из иешивы. Если бы не холод, может быть, и я был бы поактивнее. Холод парализовал меня.
Перед уходом я натянул два свитера и обмотал шею еще одним шарфом. Я боялся наступления ночи в чужом холодном городе. Я зашел в аптечный магазин у гостиницы и стал на ощупь пересчитывать деньги в кармане, припоминая всех, кто мог бы меня выручить. Поднял с пола брошенный конверт и нацарапал на нем адреса друзей и знакомых, которые, как мне казалось, я помнил. Беда в том, что я не был уверен ни в одном из них.
В магазине было четыре телефонных кабинки, и все заняты. Ожидая, я молил создателя, заповеди которого нарушил, вызволить меня из несчастья. Я поклялся отдать на благотворительность восемнадцать долларов. Чуть позже я добавил еще восемнадцать. Я должен принести покаяние, решил я. Я покаран за неисполнение заповедей Торы. Бесёнок во мне потешался над моей набожностью и предрекал, что я стану прежним, как только вернусь в Нью-Йорк. Господь, вероятно, всё же услышал мою молитву, и, выйдя на справочную города, где я читал свой университетский курс, я получил номер Розалии, и - я едва поверил своим ушам - она сняла трубку.
Услышав мое имя, она согласилась оплатить разговор. Я объяснил, что случилось, говоря с отчаянием человека в состоянии смертельной опасности.
- Я сделаю всё, что можно, дорогой, - сказала она. - Сейчас пошлю тебе телеграфом немного денег. Я бы сама привезла, но у меня завтра встреча с профессором, который ведет мою диссертацию.
- Розалия, я никогда этого не забуду, клянусь последним дыханием. Деньги я, конечно, сразу же верну.
- Чего ты так перепугался? Выяснил бы просто, где должна состояться твоя лекция.
- Как?
- Сходил бы в полицию: они там умеют выяснить всё, что угодно.
Я продиктовал Розалии адрес своей гостиницы и вновь поклялся в вечной благодарности.
Она ответила:
- Хочу к тебе приехать, у меня эта диссертация в печенках сидит.
Ошеломленный удачей, будто только что избежав смерти, я положил трубку. Я был исполнен любовью к Розалии. Она вела себя беспутно и курила марихуану, но в ней была жива искра Божья, потому что она готова была помочь своему ближнему. Она в тысячу раз лучше Рейзл, пищал голосок внутри. Я был готов жениться на Розалии сию же минуту. Ее прошлое меня не касается: новые отношения должны установиться между полами. Нужно положить конец скуке и обману теперешней семейной жизни.
Из телефона выпала моя монетка, и я вновь бросил ее, чтобы еще раз попытаться позвонить Рейзл. Какая-то сверхъестественная сила твердила мне, что на этот раз она окажется дома. Я почти видел, как она стоит у телефона. Я услышал гудки, а потом ее голос. Я еле выдавил: "Рейзл, умоляю тебя всем святым, прими этот разговор!"
- Вы будете оплачивать вызов или нет? - нетерпеливо требовала телефонистка. Секунду поколебавшись, Рейзл сказала, что да. Голос у нее был хриплым, будто перед этим она долго ругалась или плакала.
- Рейзл, со мной произошла ужасная история: я потерял свой портфель, а в нем дорожные чеки и записную книжку. Я застрял без гроша в холодной и подозрительной гостинице в этом городе. Выслушай, если в тебе осталось что-то человеческое.
- Где ты сейчас, скотина, кобель, убийца?
- Рейзл, сейчас не время сводить счеты, если ты, конечно, не хочешь, чтобы я погиб.
После того, как Розалия обещала быстро помочь мне, я понимал, что причин для отчаяния уже нет. Но я не был уверен, что она выполнит обещание. Я рассказал Рейзл всю историю, задыхаясь и покачиваясь, и стыдясь самого себя за преувеличение своих несчастий.
Рейзл сказала:
- Ты, наверно, привел какую-то потаскуху - она тебя и обчистила.
- Клянусь тебе, я рассказал правду.
Прошла минута.
- Что мне сделать? - наконец спросила она. - Я не могу оставить маму одну.
- Пошли мне, по крайней мере, деньги на расходы. Мне нужно выбраться из этой дыры.
- Хорошо, записываю адрес.
Я сказал ей, где остановился. Если женщины выполнят обещание, я получу сразу два перевода, но никогда нельзя знать, как люди поведут себя и что может случиться. Как бы то ни было, судьба благоволила ко мне, позволив связаться Рейзл и Розалией по телефону - верный признак, что гибель мне пока не грозит.
Выйдя на улицу, я почувствовал, что совсем обессилел от холода, ветра и собственного волнения. Я зашел в супермаркет, купил пакет молока, булку и остался с девяноста восьмью центами в кармане. Когда я вышел, уже сгустились сумерки. Хоть я и старался запоминать дорогу, гостиницу я отыскал с трудом. Становилось холодно, нос задеревенел, предметы едва различались в холодном тумане, каждую минуту я проверял, не потерял ли ключи и клочок бумаги с адресом гостиницы. У многолюдного тротуара сгрудились вокруг брошенной хлебной корки голуби: они не могли ни справиться с ней, ни оставить. Птички пробудили во мне сострадание и гнев, обращенный на их Создателя. Где проводят они ночи этой суровой зимой? Им, наверно, холодно и голодно. Этой ночью они могут погибнуть. Я хотел подобрать кусок хлеба и раскрошить его для них, но знал, что они сорвутся и улетят, лишь только я приближусь к их пище. Я достал булку и стал отламывать и подбрасывать им кусочки. Прохожие толкались, но голуби охотно принимали мой подарок. Я отламывал кусочки и подбрасывал их птицам.
Подошел полицейский:
- Вы мешаете движению, - сказал он. - Есть постановление, запрещающее кормить голубей на улицах.
- Они голодные.
- Не очень-то они голодные, - зло посмотрел на меня полицейский.
Я пошел дальше, но только полицейский отвернулся, бросил голубям еще кусок булки. Перепуганные птицы улетели. Каббалисты правы: наш мир худший из всех созданных - в нем правит сатана. Я спросил у кого-то дорогу, и оказалось, что я стою прямо у входа в гостиницу.
Служитель окликнул меня:
- Сколько вы собираетесь у нас оставаться?
- День или два. Я жду телеграфного перевода.
Он смерил меня недоверчивым взглядом:
- Послезавтра вы должны освободить номер.
Я пошел наверх и принялся за ужин. С каким удовольствием поглощал я свежую булку с молоком! Каждый кусок возвращал мне жизненные силы. Я ел в полутьме. Я вкушал святость бедности и вдруг сообразил, что у меня нет никакого документа, удостоверяющего личность. Даже если перевод придет, мне его могут не выдать. Что мне тогда делать? Тут раздались шаги и резкий стук в мою дверь. Я подскочил и дрожащими пальцами повернул ручку. В полутемном холле стояли служитель и еще несколько человек.
Один из них спросил:
- Почему здесь так темно?
Потом он назвал мое имя. Всё разъяснилось за несколько минут: пригласившая организация разыскивала меня по всему городу. Я включил свет и увидел лица вполне состоятельных руководителей общины. Говорили все вместе. Они разыскивали меня весь день. Наводили справки в гостиницах, на железной дороге, в аэропортах. Дали знать в полицию. Позвонила женщина, которая взяла мой портфель.
Кому-то пришло в голову, что я мог остановиться не в той гостинице. Название жалкого заведения, в котором я оказался, было похоже на название первоклассного отеля, где мне забронировали номер.
Кто-то гордо произнес:
- От нас вы не спрячетесь!
- Это наш Шерлок Холмс, - сказал другой, показывая на первого.
Они шутили и смеялись. Один представился президентом и насмешливо показал пальцем на недоеденную булку и молоко.
- Сию минуту поедете с нами! Билеты проданы.
- Но у меня нет конспекта выступления: он остался в портфеле.
- Пошлем за ним: всего миль пятнадцать отсюда. Эта женщина - в нашей общине.
- Мне должны прислать сюда деньги.
- Перешлют в гостиницу, где мы вам номер забронировали.
Кто-то подхватил мой мешок с одеждой, еще кто-то - открытую сумку. Я сказал, что еще не расплатился с гостиницей, но президент ответил, что об этом уже позаботились. Внизу лестницы на меня пялил глаза ошарашенный служитель. Он кивнул и извинился.
Фотограф щелкнул вспышкой. Я должен был радоваться такому повороту событий, но было почему-то грустно. Я знал, что демоны играют со мной, и что эта их игра - не последняя.
Меня отвезли в первоклассный отель на лимузине. Я еле успел побриться, принять душ, переодеться, и тут же меня потащили в ресторан на ужин с большой группой приглашенных, а пока я ел, принесли мой портфель. Репортер местной газеты подошел взять интервью.
Поздно вечером, вернувшись в номер, я позвонил Рейзл и Розалии.
Как просто звонить из роскошного отеля с пачкой чеков в кармане и еще с деньгами за только что прочитанную лекцию! Ни той, ни другой дома не было. Я лег в постель и забылся тяжелым сном.
Проснулся я на следующее утро около десяти, принял ванну и заказал завтрак. Мне надо было ждать в гостинице, пока не придет перевод. Деньги были мне уже не нужны, но хотелось знать, сдержат ли женщины слово. Кроме того, хотелось немного оправиться от злосчастного приключения. В час зашел президент отвезти меня на обед. По дороге мы проехали мимо магазина Морриса Шапиро, отделения "Вестерн юнион", и я узнал кафетерий, в котором завтракал накануне. Президент вертел в пальцах сигару и всё повторял, что М. - маленький городок, словно извиняясь за его размеры.
Я сказал:
- Тем не менее, здесь нетрудно заблудиться.
- Быть не может!
Он хотел показать мне всё, чем мог похвастать этот город: музей, школы, сельскохозяйственный колледж. У меня не хватало на это терпения. Я всё еще был усталым и надеялся вздремнуть до того, как президент заедет за мной на ужин. Президент отвез меня назад в гостиницу. Смеркалось. Окна домов синели. Я лег не раздеваясь, время от времени похлопывая рукой по карману с чеками. Потом я заснул.
Проснулся я от стука. Я сел и огляделся, не в силах сообразить, где я. Ноги были ватными, как после болезни. Я открыл дверь и увидел в ярко освещенном холле два хорошо знакомых лица: Рейзл и Розалии. Я стоял, тяжело дыша. На Рейзл была обтрепанная шубка, которую она раздобыла еще в немецком лагере для перемещенных лиц, а на голове - белый платок. Розалия тоже была в шубке. Обе держали в руках большущие сумки. Я был такой сонный, что даже не удивился.
Розалия сказала:
- Ты не собираешься нас пригласить?
Обе решили приехать лично выручить меня из беды. Они, наверно, встретились в первой гостинице или в самолете, делавшем посадку в Чикаго, но я слишком устал, чтобы о чем-то расспрашивать или оправдываться. Я онемел и долго смотрел на них: еще один бесёнок сыграл со мной еще одну злую шутку. - Ну, когда же черти оставят меня в покое? - Глаза Розалии смеялись, а Рейзл смотрела на меня с насмешливым состраданием. Было ли это моим окончательным падением, или высшие силы ответили на молитву, которую я не осмеливался произнести?
Я услышал свой голос:
- Заходите. Мазл тов. Вот так встреча! Сегодня - ночь чудес.